Спасение Рейн

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ПИСЬМА РЕЙН

Двадцать семь лет

Это та часть, где вы, вероятно, ожидали, что я скажу, что тюрьма была кусочком ада, поданным мне на испачканном дерьмом блюде. Вероятно, ожидали душераздирающую историю о бесконечных драках, приставаниях в душе и проступках, которые добавили бы к моему сроку еще пятнадцать лет.

Я прав?

Ну, я бы не стал вам врать.

Первые пять лет я не испытывал ненависти к тюрьме.

Я не любил ее, не поймите меня неправильно. Это была далеко не прогулка по парку. Но по всем параметрам это было лучше, чем то, как я прожил первую половину своей жизни.

У меня была гарантированная крыша над головой и трехразовое питание.

Я устроился на работу уборщиком и стал дежурить в столовой, готовя и подавая завтрак пару раз в неделю.

Смирившись с выпавшей на мою долю судьбой, первые два года работал над сдачей экзамена GED5. И к двадцати четырем годам сдал его с блеском. И как только закончил с этим, потратил еще три года на прохождение нескольких онлайн-курсов в колледже и получил степень бакалавра в области бизнеса. В свободное от работы время — а его было немало — я решил наконец заняться тем, на что у меня не хватало времени с детства, — хобби. Я быстро обнаружил, что, когда не воровал дерьмо у мамы, не торговал в «Яме» и не работал до изнеможения, мог поглощать около четырех книг в неделю. Мне искренне нравились бег и силовые тренировки. У меня были способности к плотницкому делу, а садоводство было тем, чем я гордился.

В общем, все было в порядке. Я не нажил себе врагов и находил множество занятий, чтобы скоротать время.

Но, блин, мне было чертовски одиноко.

В тюрьме легко быть одиноким. И я не говорю о том, чтобы найти кого-то, с кем можно поболтать во время приема пищи или во время работы, которую тебе поручили. Нет, это было проще простого, а если говорить о случайных знакомых, то их у меня было предостаточно, и все они были такими же, как я. Добрые ребята, попавшие в дерьмовые ситуации.

Но я говорил о том, что когда у всех остальных были посетители, еженедельные телефонные разговоры или регулярные письма и посылки по почте, то у меня их не было. И это, честно говоря, немного сбивало меня с толку. Знать, что у этих парней — я имею в виду парней, осужденных за преступления похуже, чем у меня, — были родители, жены, дети и друзья, которые любили их и заботились о них даже после всего, что они сделали, а у меня никого не было. Ни одного гребаного человека. И это было хреново. Очень.

Итак, однажды, от отчаяния, я взялся писать письма единственному человеку, которого, как мне казалось, я никогда не обижал. Единственному человеку, которого я по-настоящему спас.

Я писал письма девушке по имени Рейн. Девушке с самыми красивыми и мягкими каштановыми волосами, которые когда-либо видел.

Даже когда я начал их писать, знал, что это глупо. И также знал, что никогда не отправлю их, а Рейн никогда их не прочтет. Но в какой-то степени это было катарсическое чувство — писать этому человеку, образ которого я создал вокруг девушки, которую знал всего пятнадцать минут. И хотя я знал, что произошло со мной — во всяком случае, до этого момента моей жизни, — я часто задавался вопросом, что случилось с ней после того, как я отвез ее домой.

Сейчас ей было двадцать четыре года.

Куда занесла ее жизнь после той ночи? Прислушалась ли Рейн к моему предупреждению держаться подальше от этих придурков? Убралась ли она к чертовой матери из этого города и убежала далеко-далеко, как я всегда мечтал сделать?

Каждую неделю я наполнял свои письма этими вопросами, своими признаниями и тем, что происходило в стенах тюрьмы. Первые трудности. Принятие. Усилия, которые я прилагал, чтобы стать хорошим, порядочным человеком, каким всегда себя считал. Они служили своего рода дневником, и лучше было выложить все это на бумаге, чем держать взаперти. Потом я прятал их под матрас, чтобы никто не прочитал, и был готов к новой неделе одиночества.

Пока однажды, через пять лет после моего заключения, не появилась мама.

* * *

Мытье пола в душевых было грязной, отвратительной работой, и я был уверен, что меня можно понять, когда я говорил, что мне это не очень нравится. Но это была спокойная работа, монотонная и расслабляющая, и она давала мне много времени для размышлений. Вспоминать жизнь, которая у меня когда-то была, и фантазировать о той, которой, возможно, у меня вообще никогда не будет.

Думал о бабушке и дедушке. Как бы они были разочарованы, увидев, где я жил все эти годы и что сделал, чтобы оказаться там. Но иногда я думал: «А знаешь, что? Может быть, они были бы не так уж разочарованы. Может быть, они даже гордились бы мной». Не за те поступки, которые я совершил, конечно, нет, а за то, что сделал после того, как оказался там.

Думал о маме Билли, о том, с каким горем и болью она живет каждый день. О разбитом сердце, которое я собственноручно засунул в ее больную грудь. Время от времени думал о том, что, «может быть, сегодня она ненавидит меня не так сильно, как вчера», и эта несбыточная мечта вселяла в меня хоть малую толику надежды. Но на самом деле я знал, что больше ей не будет до меня никакого дела. Не раньше того дня, когда я тоже умру.

Но в основном я думал о Билли. Где он ошибся, и как он тоже виноват в том, что сделал не тот выбор в своей жизни.

И нет, я не мог сказать, что злюсь на него, даже учитывая ситуацию, в которой оказался, потому что — давайте говорить начистоту — я все равно оказался бы за решеткой, независимо от того, умер он или нет. Но мне было грустно. Грустно, что его нет рядом. Грустно, что моего друга больше нет. Грустно, что Билли проглотил эту чертову таблетку, в которой было столько фентанила, что хватило бы на убийство трех человек. Грустно, что я не смог ничего сделать, чтобы спасти его.

Мне было очень грустно из-за Билли, и, оттирая пол в душевой, пытался представить, как бы он выглядел сейчас. На шесть лет старше, может быть, с чуть большим количеством волос на лице и чуть большим объемом тела.

«Наверное, нет», — подумал я, глядя на мутную воду в ведре. — «Он всегда был тощим уродцем».

— Солджер.

Я поднял глаза и увидел Гарри, единственного тюремного охранника, который называл меня по имени, стоящего в дверях. Сразу выкинул Билли из головы и улыбнулся пожилому человеку в очках с серебряной оправой, которого я считал своим другом.

— Привет, Гарри. Как дела?

Он улыбнулся в ответ и небрежной походкой направился в душевую, засунув руки в карманы брюк

— А, не могу пожаловаться. В выходные мы с женой навестили нашу дочь. Было приятно ее увидеть. Давно не виделись.

— Рад за вас, ребята, — ответил я, опираясь на ручку швабры.

— Да, мы хорошо провели время, — кивнул Гарри, встретившись со мной взглядом. Его глаза блестели, и он напомнил мне моего деда. Просто в нем было что-то такое. Что-то знакомое и уютное. — Эй, слушай, у тебя сегодня посетитель.

Моя улыбка быстро превратилась в хмурый взгляд.

— Посетитель?

Слова показались мне странными. Ко мне никто не приходил. Я не видел ни одного человека из своей жизни за пределами этого места с момента вынесения приговора, и даже не мог представить, кто захочет увидеть меня сейчас, спустя столько времени.

Гарри кивнул с тем же подозрением в глазах, казалось, прочитав мои мысли.

— Да. Некто по имени Диана.

Я опустил взгляд на ведро и крепко ухватился за ручку швабры.

— Срань господня. Это же моя мама.

— Я знаю. — Гарри потянулся, чтобы положить руку мне на плечо, как это делал дедушка. — Ты не обязан ее видеть, если не хочешь. Я скажу им, что тебе это неинтересно.

Гарри был хорошим парнем. Всегда заботился обо мне.

Но я покачал головой.

— Нет, я в порядке. Я посмотрю, что она хочет.

Любопытство убило бы меня, если бы я этого не сделал.

Я оставил швабру и ведро в душевой и направился через коридоры в центр для посетителей. И хотя никогда не был там раньше, но точно знал, где он находится, и когда переступил порог переполненного помещения, охраняемого несколькими офицерами у каждого входа, я сразу же заметил ее.

Мама.

Она была худее, чем я ее помнил, а ее сухие, как солома, волосы были собраны на макушке в небрежный пучок. Ее глаза были устремлены на стол перед ней, а руки судорожно двигались. Она нервничала или была под кайфом — черт возьми, возможно, и то, и другое, — и я не был уверен, что меня больше волнует. Может быть, мне лучше было бы оставить ее на произвол судьбы, пока она не поймет намек и не уйдет.

Честно говоря, я бы, наверное, так и сделал.

Но я все равно пошел.

Я медленно подошел к ней, пытаясь придумать, что бы такое сказать, когда мама подняла на меня испуганный взгляд, словно увидела привидение.

С ее точки зрения, так оно, наверное, и было.

— Солджер?

— Мама.

Она опустила взгляд на мои руки и спросила:

— Тебе можно находиться здесь без наручников?

Я перешагнул через скамейку напротив нее и сел, глядя на нее прищуренными глазами.

— Ты считаешь, что я должен быть в наручниках?

— Ну, а что, если ты причинишь кому-нибудь боль?

Я хмыкнул и посмотрел в сторону окна, защищенного звеньями цепи и одинокой паутиной.

— Я не убийца-психопат, мам. Честно говоря, если бы это было так, они, вероятно, вообще не пустили бы меня сюда.

— Некоторые люди считают тебя таковым.

Наши взгляды встретились впервые за… Боже, я даже не знаю, сколько времени.

— Да? Ты так думаешь?

Она пожала плечами, на ее костлявом, желтоватом лице не было и намека на сожаление.

— Я еще не решила.

Я не смог удержаться от смеха и провел рукой по волосам. Они становились все длиннее. Мне пришлось бы начать убирать их назад, если бы не захотел стричься в ближайшее время, а я не был уверен, что хочу этого. Было приятно хоть раз измениться. Приятно было стать новой версией себя… или кого-то другого.

— Что ты здесь делаешь, мама? — Мой голос звучал измученно. Как будто две минуты в ее присутствии уже были слишком большой нагрузкой.

Казалось, вопрос застал ее врасплох.

— Мне нельзя увидеться с сыном?

— Никто не говорит, что тебе нельзя. Но если учесть, что ты не приходила ко мне в течение долбанных лет… — Я поднял руки, пожав плечами. — То есть, извини, но ты должна понять, почему я в некотором замешательстве.

Мама выдохнула, затем кивнула.

— Наверное, я скучала по тебе. И, возможно, немного нервничала, увидев тебя в таком виде… здесь.

Это было дерьмовое оправдание, но я решил, что оно вполне обоснованно. Потому что никогда раньше не навещал людей в тюрьме, и, наверное, если бы еще не был здесь, я бы тоже немного нервничал из-за этого. Но я бы не допустил, чтобы шесть долбаных лет прошли без встречи с моим единственным ребенком — это я знал точно, и именно по этой причине оставался без эмоций, глядя на нее через стол.

— Итак, вот оно… — Мама оглядела центр для посетителей. — Вот где ты был все это время.

— Ага.

— Чем ты здесь занимался?

— Работал. Спал. Ел. Вот и все.

Мама показала на мои руки.

— Похоже, ты еще тренировался. Выглядишь хорошо.