Просто верь мне!

16

За всю дорогу мы не перекинулись с папой больше ни словом. Я поняла, что это бесполезно. Мой отец очень жесткий человек. И если в некоторых жизненных моментах не хотя, но он делал мне поблажку. Как, например, это получилось с той же учебой. То здесь он на компромисс не пойдет. Ну почему? Почему он так настроен? Неужели в его душе не теплится элементарной благодарности к Сергею. В горле стоит ком и горечь разливается вязкой желчью по всему моему организму. У меня даже глаза жжет, будто бы в них песка насыпали или соли. Господи… Как мне до него достучаться?

Отец по-прежнему хмурый. На его лице застыло каменное выражение лица. Он всегда такой безэмоциональный. Однажды я стала свидетелем того, как он отказал родственнице его пациента в операции. Папа отказался оперировать парня. Его мать к нам домой приходила. Плакала, умоляла взяться… А он сказал лишь: Слишком поздно. Я ничем не смогу вам помочь.

И ушел, не оглядываясь на женщину. Я сидела на качели во дворе. Женщина еще минут пятнадцать рыдала за нашим забором. А отец, как ни в чем не бывало, сел в кресло на веранде и продолжил читать газету. Позже я спросила его, почему ему не жаль этих людей? На что он мне ответил: Если я буду жалеть каждого безнадежного пациента, моя нервная система просто не выдержит. Я уже много лет назад задушил в себе и жалость, и сострадание.

Мне казалось это немыслимым. И я спросила: А если бы я заболела? Тебе бы и меня жаль не было?

На что он ответил: Света, жизнь очень жестока. Я не могу переживать за каждого, как за собственного ребенка.

Встал и ушел. А я еще долго не могла понять его поведения. Я не понимала, неужели нельзя было быть тактичнее и доброжелательнее к той женщине? Может быть, и можно. Но мой папа, к сожалению, так не умеет.

— Ты долго собираешься сидеть в машине?

Папа загнал ее во двор и ушел в дом. Минут через десять вернулся и открыл дверь с моей стороны.

— Папа, покажи мне это видео!

— Нет! Иди в дом.

— Почему? Может, и нет никакого видео! Может, ты меня обманываешь!

— Да! А откуда я тогда знаю, что он здесь был? Да ты даже отрицать не стала!

— Может, соседи видели? И сказали!

— Ну и!? Он проник в мой дом, находился там некоторое время и ушел, когда я в этом доме отсутствовал. Тебе этого мало?

— Я сама его впустила!

— И это я тоже видел! Говори мне сейчас. Что у вас было!? — папа кричит, и его даже не заботит, что мы говорим с ним об этом во дворе. Соседи могут слышать. — Света! Было или нет!?

— А тебе то что? Какая тебе разница? Когда тебя заботила моя жизнь? Я взрослая! Смирись с этим уже!

— Я тебя последний раз спрашиваю!?

— Было! Все было! И я сама этого хотела! Понятно тебе! Оставь меня в покое! — кричу я и забегаю в дом. Я быстро разуваюсь и взлетаю вверх по лестнице. Поспешно запираюсь в комнате. Через несколько секунд отец уже колотит в дверь.

— Свата! Открой, поговорим.

— О чем? О том, как ты будешь на него клеветать?

— Открой…

— Нет! Или ты меня к врачу опять потащишь? Как твоя долбанутая сожительница! Если ты сделаешь что-нибудь Сергею, я уеду к бабушке, брошу учебу и пойду кассиршей работать или официанткой.

— Света. Прекрати! Я не буду предпринимать каких-либо действий, если ты сама с ним расстанешься. Дочка, ты скоро переболеешь. Это все пройдет… Пойми ты меня. Когда-нибудь и у тебя будут дети. Прошу, прекрати… А за бабушку забудь. Я знаю, что последние два года она живет в доме престарелых. Твоя мать не смогла перевезти ее к себе.

Я прорыдала всю ночь. Папа еще несколько раз приходил и стучал в дверь. Я не отзывалась, пока он не пригрозил, что откроет ее другим способом, если я не отомкну. Я отомкнула, а потом легла и укрылась с головой одеялом. Он постоял несколько минут около кровати, потом присел и начал вспоминать мое детство.

О том, как возил меня на конюшню, как катал меня на лошади. О том, что помнит, какая я тогда была счастливая. И он, оказывается, тоже тогда был счастлив.

Когда ушла мама, я тяжело это переживала, постоянно грустила, отказывалась есть, не хотела учиться. Папа знал, что мне нравятся лошади. Я рисовала их при каждом удобном случае. Он даже стену в моей комнате разрешил разрисовать. Точнее не стал ругать, когда увидел мои художества за занавеской. Мне тогда было лет пять. И он, вместо того, чтобы ругаться, принес масляные краски и продолжил мою картину. Он дорисовал дерево, небо, и горы вдалеке. Мой конь, по крайней мере тогда, то изображение казалось мне лошадью невероятной красоты с развивающейся гривой, несся галопом через поле, сплошь усеянное всевозможными цветами. Мы любовались на нашу картину. Но мама не разделила тогда моей радости. Она отчитала меня. И с папой они тоже поссорились.

Однажды он отвез меня к своему другу, у которого было небольшое фермерское хозяйство. Он держал разных животных. Но самое главное, у него было три красивейших лошади. Он предлагал мне покататься на Ромашке, молоденькой лошадке кремового цвета. Но мое сердце покорил другой жеребец. Дядя Костя был против. Говорил, что Буран очень своенравный, но я все равно уперлась и кататься хотела именно на нем. Тогда папа оседлал коня сам и посадил меня спереди. Наверное, это был самый счастливый день в моей жизни. Никогда еще мое желание не исполнялось наяву. Я сидела на коне, и папа был со мной рядом.

После мы еще несколько месяцев ездили на ферму. Почти каждую неделю мне позволяли кормить лошадей и маленьких козлят. Помню, как однажды я даже кормила одного козленочка из детской бутылочки. Я была такая счастливая! Он был мягким, теплым и невероятно красивым. Издавал какие-то смешные фыркающие звуки, а потом вылизывал шершавым язычком мои руки. Это было лучшее время в моей жизни. Потом поездки стали происходить все реже и реже, пока не сошли на нет.

Он говорил и говорил, а я глотала слезы и не высовывалась. Около часа отец просидел со мной в комнате. В итоге он сказал, что очень меня любит, попросил не делать глупостей и удалился…

Утром голова у мня была чугунная. Ко мне в комнату заглядывала несколько раз обеспокоенная Ксюша. Когда она успела приехать? Неужели ночью?

— Свет! Одиннадцатый час! Ты вставать думаешь? — наконец не выдержала она. — Давай, вставай, сырники уже остыли почти. Пойдем…

Я повернулась на другой бок. Проигнорировала ее.

Она присела на кровать, тронула меня за плечо.

— Свет. Не надо так. Отец тебе зла не пожелает. Просто ты маленькая еще…

Но договорить я ей не дала.

— А ты очень взрослая? — повернулась я к ней.

Ксюша вылупилась на меня своими огромными синими глазами.

— Уйди, пожалуйста, — уже мягче сказала я.

— Свет. Нужно позавтракать. Эдик просил…

— Уйди, — сказала я громче. И снова от нее отвернулась.

Мне не хотелось ничего: ни есть, ни спать, ни сидеть, ни стоять. После того как Ксюша закрыла за собой дверь, я встала и поплелась в ванную. Все-таки не всю жидкость я выплакала. Посмотрела на себя в зеркало. Ужас… Опухшее лицо, на котором и глаз не рассмотреть, с красным лоснящимся носом. Даже мой шрам на подбородке, оставленный мне на память рыжим ублюдком, который был почти не заметен, стал багроветь яркой полосой. Волосы спутались и походили на какое-то гнездо.

Я даже не разделась вчера. Прямо в платье и в колготках нырнула под одеяло. И смотреть на себя сейчас мне было жутко. Интересно, в таком виде бы я Сергею нравилась? Да о чем я думаю! Я приглянулась ему, даже вся побитая и в рванье. Нужно брать себя в руки. Я что-нибудь придумаю. Ночью у меня были мысли устроить, например, голодовку. Сейчас это кажется бредом и ребячеством. Нужно поговорить с Сергеем. Может, вдвоем мы что-нибудь придумаем. Только как это сделать?

Я прияла душ, полежала с мокрым холодным полотенцем на лице минут пятнадцать, выпила таблетку от головной боли и спустилась в гостиную.

Ксюша, вероятно, ожидала, что я приду завтракать. Но спустилась я не за этим.

— Давай хотя бы чаю?

— Спасибо, я попозже. — я села на диван. И попереключала несколько каналов. По телевизору шло какое-то ток шоу о здоровье. Я сделала звук погромче, посидела несколько минут, потом взяла трубку радиотелефона и поплелась на верх. Еще одна трубка есть у папы в кабинете. Ксюша туда не заходит обычно, но на всякий случай я забрала и ее. Неожиданно телефон зазвонил. Я быстро ответила.

— Ксюш. Как она?

— Со мною все нормально, папа.

— Дочь! Останься сегодня дома. Не ходи никуда.

— Я и не собиралась. Моим лицом сейчас только детей пугать.

— Свет. Отдохни. Посмотрите, с Ксюшей что-нибудь. Отвлекись…

— Ты зачем ее вызвал?

— Что бы ты не была одна.

— Ладно. Все. Давай.

Надеюсь, Лиля еще дома. Трубку взяла ее бабушка и сказала, что Лиля собирается уже выходить. Я попросила позвать ее на пару минут.

— Лиль. Меня сегодня не будет.

— Опять! Светка! Ты весь семестр гуляешь. Преподы уже ни раз заостряли внимание на твоем отсутствии. Что у тебя опять случилось?

— Лиль. Я снова заболела.

— Что-то ты темнишь, подруга!

— Серьезно… Ты же слышишь, какой у меня голос осипший. Приду и заражу всех ангиной.

— Ладно, мне старосте передать, что ты отсутствуешь по уважительной причине. Или что?

— Да. И еще… Подожди, пожалуйста, вечером Сергея. Если он немного опоздает, он должен прийти к шести. Лиль, возьми листок, напиши лучше ему записку от меня.

— Хорошо. Что писать? А чего ты ему сама не позвонишь?

— Лиль, ну я тебя прошу…

— Ну и замороченная ты, Светка!

— Напиши, что я буду ждать его в десять. Нет, лучше в двенадцать. Точнее, пусть он меня ждет.

— Ой! Света! Я уже и сама не пойму, что я написала. Все перечеркала!

— Просто напиши: Жди меня в двенадцать. На Подгорной, на нашем старом месте.

— О-у! У вас уже и место есть! Бесстыжая! Ты мне ничего не рассказываешь! Я тебе все, как дурочка выкладываю!

— Лиль! Передай ему, пожалуйста.

— Хорошо.

— Спасибо тебе. Люблю тебя, Лилька!

— Ага… Оно и видно.