Ветер нашей свободы

Киваю и, подойдя к дому, чьи окна расположены довольно высоко над землёй, чуть пригибаю голову, чтобы меня не заметили раньше времени. Иногда высокий рост — настоящее проклятие.

Брэйн на всякий случай закрывает широкой ладонью рот девушки, но та не сопротивляется — только лишь смотрит вокруг полными ужаса глазами. Прикладываю палец к губам, призывая её молчать, но это лишнее — Матильда тиха и покорна.

Пригнувшись, медленно иду, огибая дом вокруг, и неожиданно до слуха доносятся приглушенные звуки какой — то возни. В доме что — то происходит, но с улицы не разобрать. Не успеваю остановить себя, рискуя все испортить, резко выравниваюсь и заглядываю в окно.

— Филин! — Я не узнаю голоса, но, наверное, это Брэйн. Или Роджер, но мне наплевать. Монохромная рябь застилает глаза. Чувствую приближение приступа, который, обычно, не сулит моим противникам ничего хорошего. — Куда ты? Стой!

Но разве это возможно? Только Арчи знает, как остановить мою чёрную ярость, но лысый в реанимации, и это к лучшему — никто не помешает отправить подонка на тот свет.

Вижу, как узкое тело Кира нависло над девушкой, а ее тёмные волосы разметались по полу — этот темно — шоколадный, почти чёрный, оттенок узнаю из миллиона других. Последнее, что вижу, пока гневная волна окончательно не гасит сознание: длинные тонкие руки Кира рассекают воздух, взлетают и размеренно опускаются вниз, как темные крылья. Сомнений быть не может: он ее бьёт.

Звон разлетающегося дождём осколков стекла, визг Матильды, крики друзей — все сливается в один звук и волной обрушивается на меня. Не ощущаю боли в порезанной руке, не чувствую вообще ничего — только холодная ярость, что аккумулирует все тайные резервы моего изломанного сознания.

— А — а–а, — на одной, жутко высокой, ноте орёт тот, чьё лицо в ближайшие секунды превратится в фарш. — Спасите! Убивают!

— Филин! Не дури! Ты его убьешь! — Роджер хватает меня за плечи, пытается оттащить в сторону, но я абсолютно ничего не соображаю. Брыкаюсь, стремясь вырваться, наношу отчаянные удары, извиваюсь, борюсь с тем, кто мешает мне закончить начатое. Кир не должен жить, его нужно раздавить как мерзкого таракана. — Брэйн, держи его!

Чувствую, как меня хватают со всех сторон чьи — то сильные руки, волокут, тащат. Слышу хрипы, стоны и рычание раненого зверя, но не сразу понимаю, что это рычание выходит из моего горла.

— Фил, ты меня слышишь? — Брэйн совсем рядом, трясет меня за плечи, бьёт по щекам. — Очнись!

Сквозь постепенно стихающий шум в ушах до меня доносятся обрывки фраз, вскрики. Перед глазами все плывет, но все — таки удаётся взять себя в руки и успокоиться. Этому ещё способствует ледяная вода, вылитая кем — то прямо в лицо и несильный удар в челюсть.

Зрение проясняется, и я поднимаюсь на ноги. Вижу Роджера, нависшего над кем — то и этот кто — то — моя Птичка. Подбегаю и, отпихнув рыжего в сторону, склоняюсь над той, из — за которой чуть не убил человека.

— Птичка, милая, — шепчу, глядя в каком жутком она состоянии. Агния такая хрупкая, нежная лежит, закрыв глаза, и будто даже не дышит. Подношу руку к её лицу, где красным пятном разливается будущая гематома. Мои руки дрожат, пальцы онемели, порезанная рука горит огнем, а из сбитых костяшек сочится кровь, но я не чувствую физической боли — ее вытеснила боль душевная. — Ты меня слышишь? Пожалуйста, ответь!

— Она живая, я проверял. — Роджер садится рядом и убирает волосы, налипшие Агнии на лоб. В руках у него бутылка воды — где только взял непонятно — и большой платок. Перевожу взгляд на Птичку и замечаю, во что превратилось ее прекрасное лицо — сейчас на его месте сплошной кровоподтек. — Скорую уже вызвали, и полицию. Пока что промой ей раны аккуратно.

— Спасибо. — Чувствую, как слова клокочут в горле, распухшем от ярости и тоски. — Просто спасибо.

— Не за что. — Ухмылка друга как некий балансир, помогает удержать сознание в разумных границах. — Для чего — то же мы тебе нужны.

И отходит, оставив нас наедине. Наклоняюсь и осторожно целую ее в губы, распухшие и кровоточащие, но все равно самые сладкие на свете. Она морщится и пытается открыть глаза, а из горла вырывается хриплый стон. Живая все — таки!

— Где я? Я умерла? — Голос тихий и слабый, но раз нашла силы прийти в себя, значит, все наладится. — Господи, почему так больно?

— Не напрягайся. — Нащупываю тонкую бледную ладонь и чуть сжимаю ее. Чтобы понимала: я рядом и никуда не уйду. — Сейчас скорая приедет, все будет хорошо. Главное — тихо полежи, все скоро пройдет.

— Филипп? — Распухшие веки не дают ей распахнуть шире глаза, она щурится, ищет меня взглядом. — Это ты? Мне не показалось? Это точно ты?! Но только если это — галлюцинация, то свали отсюда. Хочу умереть в здравом рассудке!

Это моя девочка — чтобы не случилось, как бы больно и плохо ни было, она все равно будет бороться. Птичка — самая сильная женщина из всех, кого встречал ранее. И за это я люблю ее еще больше.

— Я. — Наклоняюсь, и наши взгляды встречаются. Слеза скатывается по ее щеке, и Агния слабо всхлипывает. — Не плачь, все хорошо. Уже все хорошо.

— Я верила, знала. Он мне говорил, что ты не придешь, не станешь меня искать, но я верила. — Ее тихий голос звучит во мне музыкой, успокаивает лечит. Птичка плачет, но это не слёзы боли, а радости.

— Думаешь, от меня так просто избавиться? Не дождешься. — Стараюсь говорить так, чтобы у неё не осталось сомнений в моей искренности. Хочу, чтобы она верила мне. — Я люблю тебя. Это единственное, о чем тебе нужно знать.

Птичка замирает, словно ее снова ударили. Да я и сам не ожидал, что скажу это, но когда если не сейчас?

— Любишь? — Она словно не верит своим ушам. Ну, ничего, у меня впереди целая жизнь, чтобы доказать, что не вру.

— Да. — После признания мне так легко, словно сбросил камень с души. — Неужели до сих пор не догадалась?

— Ох. — Вздох, лёгкий почти невесомый, срывается с губ.

Наливаю воду из бутылки на платок и осторожно протираю лицо Агнии. Она морщится от боли, шипит, но терпит. Шепчу какую — то несвязную ерунду, несу всякий бред — только, чтобы она отвлеклась и не думала о плохом. Если бы только мог отмотать время вспять и стереть плохие воспоминания, но разве я похож на волшебника?

— Отпустите меня. — Визгливый голос, отвратительный, противный, режет слух. — Мне больно!

— Ах, тебе, тварь, больно?! — кричу, резко повернувшись на звук. Сейчас не замечаю ничего, кроме лихорадочно горящего взгляда того, кто мешком с дерьмом лежит в углу, придавленный коленом Брэйна. — Когда ты её бил, не было больно? Когда воровал, издевался? А? А другим девушкам тоже, наверное, было больно. Они кричали? Просили о помощи? Умоляли? Говори, скотина!

Понимаю, что он не ожидал, что мы знаем о других девушках, закопанных где — то здесь, совсем рядом в безымянной могиле. На секунду он теряется, часто моргает и пытается сообразить, как ему быть дальше.

Неплохо я его приложил: губа порвана, нос сильно распух и искривился, глаза начали заплывать, превращаясь в узкие щелочки. Надо было его всё — таки убить, не должна такая погань отравлять воздух. Зачем меня только оттащили от него?

— Думаешь, герой? — Совладав с собой, ухмыляется и сплевывает кровавый сгусток на грязный пол. — Спас девушку? Думаешь, тебе за это орден дадут или медаль? Но ты все равно остаешься дерьмом и ничтожеством, как бы ни пытался изменить что — то. — Брэйн бьет его наотмашь, сильнее надавливая на горло коленом, от чего Кир начинает хрипеть и задыхаться. Смешно сучит ногами и дергает руками. Я бы даже посмеялся, если бы у меня еще оставались силы веселиться, но вместо этого прошу татуировщика ослабить хватку. Мне нужны ответы. — Такие как ты не должны жить, от вас одни проблемы. Надо было убить тебя, зарезать как свинью, как других, но я грешен — заигрался. Хотел, чтобы ты помучился.

— Какое же ты ничтожество. — Брэйн в отвращении кривит губы.

— И тебя, урода, нужно было тогда прикончить! — вскрикивает Кир, с ненавистью глядя на Брэйна. Лицо татуировщика каменеет, а в глазах зажигается опасный огонек. Опасный для Кира. Я слишком хорошо знаю этот взгляд, чтобы понимать — еще немного, и подонку конец. — Я так надеялся, что ты подохнешь, но такого бугая так просто не одолеешь. А жаль.

— Брэйн, тихо, держи себя в руках. — Роджер подходит к татуировщику и хлопает того по плечу, призывая успокоиться. Брэйн тяжело дышит, закрыв глаза, пытается нормализовать дыхание и постепенно ему это удается.

— Она тебя тоже бросит! — вопит Кир, глядя на меня безумными глазами. — Потому что она точно такая же, как и все остальные! Они всегда уходят, хоть им яичницу на ладони пожарь. Появится новый парень, и ты останешься один, в пустой квартире, голодный и холодный.

— Голодный? — Что этот утырок вообще несет? — Ты — больной.

— Да! Пусть так, пусть ты не понимаешь, о чем я. Сейчас не врубаешься, но со временем до тебя дойдет, что ни одна из этих проституток не достойна того, чтобы жить на свете! Они всегда бросают, они даже детей бросают ради мужиков! Меняют своих детей на член! — Кир захлебывается кашлем и своим сумасшествием. — Ты же понимаешь, о чем я, да? Твоя мамаша такая же, как и моя. Они все одинаковые!

Его слова об Изе больно бьют в самое сердце. Мать — моя Ахиллесова пята — та, из — за которой я постоянно чувствую свою ущербность. Но мне не нужно, чтобы какой — то сдвинутый напоминал мне об этом. Моя мать — только моя боль, а все остальные могут проходить мимо.

— Заткнись, урод! — Не знаю, какое чудо удерживает меня от того, чтобы снова не наброситься на него. — Если еще хоть слово об Агнии или моей матери вырвется из твоего поганого рта, я убью тебя на месте.

— Нервничаешь, да? — Он снова сплевывает и вытирает разбитый рот тыльной стороной ладони, и по его лицу тянется кровавый след. Сейчас он очень похож на Джокера — безумного, одержимого. — Иза — тварь, ты же сам это знаешь. Зачем ты ее терпишь? Я со своей, лично расправился. Мать стала моей первой жертвой. Мне тогда было восемнадцать, когда вспорол ей брюхо. Даже не представляешь, какой кайф испытал, когда она лежала в луже собственной крови и всего того дерьма, что вылилось из нее, когда поняла, что я пришел спросить с нее за все то зло, что она причинила. — От его слов мороз по коже, а волоски на теле, даже самые короткие и незаметные, становятся дыбом. — Жаль, что твоя мамаша так и не сдохла ни в первый раз, ни во второй, в больнице. А я ведь так старался, так старался.

Делаю рывок вперед, но меня останавливает голос той, ради которой я здесь нахожусь:

— Филипп, не надо!

Останавливаюсь как вкопанный — ее голос действует словно магнит. В этот момент отчетливо понимаю, что ради Птички готов на все, о чем не попросит. Потому что знаю: ни о чем плохом она просить не станет.

— Ястреб, беги! — Неожиданный возглас той, о которой уже успели забыть в пылу борьбы с вселенским злом в лице Кира, оглушает. Матильда подскакивает к окну и, свесившись вниз так, что только ноги торчат, начинает размахивать руками, привлекая чье — то внимание. — Не иди сюда! Уходи! Они взяли Кира, они обо всем знают! Уезжай, ради Бога!

Роджер срабатывает молниеносно: срывается с места и, не забыв о своей трубе, бежит на улицу. Ястреба нельзя упустить — он слишком важен во всей этой истории, но от Роджера еще никому не удавалось уйти — даже пытаться не стоит.