Легенда о Чёрном ангеле

21. Марго

Карл встаёт и идёт к высокому узкому шкафу, выполненному из светлого дерева, где у него оказывается бар, спрятанный за дверцей. Достаёт пузатую бутылку коньяка с золотистой этикеткой и округлый бокал. Мне совсем не нравится, что Ворон пьёт с самого утра, но понимаю, что и сама бы не отказалась от глотка крепкого спиртного, чтобы унять нервную лихорадку. А ещё очень хочется курить. Но со мной нет сигарет, а купить пока что вряд ли получится. Не уверена, что где-то по соседству найдётся работающий магазин — слишком глухое место, слишком удалено от лишних глаз и ушей.

Я не дура — далеко не она — и прекрасно понимаю, что в этих стенах творятся такие вещи, в которые Карл не позволит мне всунуть нос. Сто?ило только один раз глянуть на суетящихся во дворе хмурых мужчин, увидеть их глаза, чтобы усвоить раз и навсегда: они не принцы из сказок, не добрые волшебники и совсем не предел мечтаний добропорядочных гражданок. Все эти люди — опасные, дерзкие и не признающие преград на своём пути. Таким и море по колено. И Карлу в том числе. Особенно Карлу.

Я уверена, что здесь не чураются даже криминала, но насколько серьёзны их прегрешения? Приходится ли им убивать? Насиловать? Отбирать у людей последнее? Вопросы морали — самые тягостные и противоречивые. Совесть — ещё тот многотонный валун, которому стоит только упасть на грудь, задушит.

Ладно, пока что мне точно не до этого. Просто Карл снова молчит, собирается с мыслями, а в моей голове сама собой всякая ненужная ерунда всплывает. Это всё нервы, которые кто-то будто бы на железный кулак наматывает. И будет ли когда-нибудь этому предел? Когда закончится эта жуткая в своём гипертрофированном идиотизме ситуация? Знаю, что в любом, даже самом непроглядном, мраке рано или поздно зажигается яркий свет. Но до этого ещё дожить нужно и не свихнуться по пути к счастью.

Пока Карл разглядывает мир сквозь призму налитого в стакан коньяка, набираю сообщение сыну. Всего лишь несколько коротких слов, почти ничего существенного, но от ответа зависит мой покой на ближайшее время.

«У тебя всё нормально?»

Ответ приходит почти сразу, словно Миша не выпускает аппарат из рук. Впрочем, ничего удивительного.

“Каким бы странным это ни казалось, но очень даже неплохо», — гласит ответное сообщение, а я улыбаюсь так широко, что скулы болят.

«Отлично! Если что-то будет не так, звони. Я на связи».

«Ок».

Убираю телефон в карман и ловлю заинтересованный взгляд Карла.

— Миша, — лишь говорю, а Ворон улыбается и делает большой глоток коньяка. — Слушай, а у тебя здесь курить можно?

— А кто имеет право запретить? — усмехается и достаёт из ящика стола пачку тонких сигарет. Моих любимых! Когда перевожу на Карла удивлённый взгляд, он пожимает плечами, но в глазах хитрые черти устроили адские пляски. — Сам не знаю, зачем купил. Скучал, наверное. После нашей первой встречи.

Всё у него вот так. Просто произносит несколько слов, короткую фразу, но в ней столько всего вложено, что каждый раз у меня земля из-под ног уходит. Не упасть бы, не разбиться бы.

— Итак… с чего бы начать-то? — говорит, ни к кому особенно не обращаясь, а взгляд в глубину души обращён.

— Можно с самого начала.

— Если с самого начала, у нас времени не хватит, да и не умею я рассказы долгие вести.

С улицы доносятся приглушённые мужские голоса без намёка не смех или разнузданное веселье. Тревога, кажется, витает в воздухе, такая плотная и почти осязаемая. Но нас никто не беспокоит. Возможно, пока нет повода, а может быть, здесь просто не заведено без приглашения входить в это помещение. Зная Карла, последний вариант кажется очень даже вероятным.

— Знаешь, Марго, я так долго жил в нашем Интернате до твоего появления, что многие вещи мне казались если не правильными, то единственно возможными. Время шло, мы взрослели, менялись, но в Интернате царили такие же волчьи законы.

Мы выживали, как умели. Кто сможет винить детей в том, что у них не хватало мозгов и способов что-то изменить? Бесправные и безвольные, мы варились в этом котле, запертые в душной скорлупе интернатских стен.

Но однажды я нашёл способ выбраться оттуда на волю. И оказалось, что там, за забором, существует другая жизнь. Да, по-своему гнилая и неправильная, но другая. Большой и необъятный мир, в котором девочек не продают жирным старым козлам на потеху, а мальчиков не запирают в подвалах, лишая еды и вкалывая какие-то препараты, от которых выкручивает жгутами кости, а кожа, кажется, лопается на части. Всё, на что ты способен после этого: ползать по полу, блюя кровью, и умолять о глотке воды. А всё, что получаешь: пинок под рёбра и новую дозу адского зелья.

Иногда они увлекались, и тогда очередной мальчик отдавал богу душу, а его личное дело отправляли в архив.

Правда, было это не часто: эти уроды знали своё дело и со временем научились правильно рассчитывать дозу.

Бедные, никому на хер не нужные сиротки — удобный материал. Кому они пожалуются, если всем на них плевать с высокой колокольни? Правильно, никому.

Иногда мальчиков увозили вслед за девочками, и лучше бы насовсем, потому что они возвращались обратно в таком страшном состоянии, что потом долго вздрагивали от малейшего шороха.

— А ты? — спрашиваю, а голос кажется совсем чужим, словно кто-то другой выталкивает из моего горла слова. — Тебя увозили?

Карл горько усмехается и отрицательно качает головой:

— Нет, на мою белоснежную задницу не нашлось извращенца.

Меня передёргивает от этих слов, а ещё я пытаюсь понять, почему, проживя в Интернете больше года, ни о чём подобном не знала. Почему была настолько слепа? Или просто не хотела замечать очевидного?

Наверное, всему виной чрезмерная опека Ворона. Он ограждал меня от всего, что могло причинить боль, делал всё возможное, чтобы я не сталкивалась с той гнилью, что царила кругом.

Но это не обеляет меня. Я жила с этими людьми рядом, я видела, что иногда девочки пропадали на несколько дней, а потом возвращались с пакетом новых шмоток и болью в глазах. Но не понимала, почему так, не могла себе даже представить. Всё-таки, несмотря ни на что, я была слишком тепличным цветочком, комнатным растением.

Да и не делился со мной никто. Я ведь так и не нашла себе друзей в Интернате. Ни единого, кроме Карла. А ведь старалась, пыталась стать своей, но на меня смотрели с жалостью и лёгкой брезгливостью. Наверное, потому, что я так и осталась в их глазах слабой домашней девочкой. Только Ворон захотел разглядеть во мне силу и стальной стержень. Все остальные же поставили на мне тавро, окрестив “домашней неженкой” и ненавидя просто за факт моего существования.

И, как сейчас могу понимать, меня ненавидели — злобно и отчаянно — ещё и потому, что все те ужасы, что случались с другими, меня по какой-то причине обминули.

А Карл тем временем продолжает свой горький рассказ, от которого мне хочется отползти подальше и спрятаться в самый дальний угол:

— С этим невозможно было бороться, это было никак не изменить. Разве что сбежать, да только изо дня в день, превращая нас в тупых животных, они делали всё, чтобы мы и сами уже не хотели ничего менять. Потому что толку никакого, а наказание за этим следовало такое, что лучше сразу сдохнуть, чем ещё раз пережить.

Карл допивает коньяк, ещё оставшийся на дне бокала, а я тянусь за сигаретами, потому что желание курить невыносимо. Но, скорее всего, мне просто нужно хоть на что-то отвлечься, чем-то занять руки, чтобы не тряслись настолько сильно, не выдавали моё состояние с головой.

Я не знаю, откуда Карл черпает силы, чтобы рассказывать обо всём этом. Где в нём спрятан этот резерв, позволяющий вспоминать о прошлом, проговаривать вслух и не свихнуться? Где хранится в нём эта память? Загадка.

И кажется, что именно в этот момент невозможно любить кого-то больше, чем я люблю Карла. С каждым сказанным словом, с каждым ожившим болезненным воспоминанием у меня в груди ширится и растёт чувство к этому мужчине, сила которого неизмерима.

— Марго, ты помнишь Ужа? — вдруг спрашивает, а я киваю, потому что есть вещи, о которых забыть и под страхом смерти не получится. Как ни пытайся. — Помнишь как он висел на ветке дуба? Его нашёл директор, потому что Уж приделал верёвку в аккурат под его окнами. Красиво ушёл. Директор тогда знатно обосрался.

Мои руки озябли, и я совсем не чувствую своих ладоней. Растираю их друг о друга, ёжусь от холода, сковывающего ледяным панцирем изнутри, но ничего не помогает. Мне так больно, так плохо и мерзко, что снова закуриваю, пытаясь хоть так вытравить привкус боли и страха. Карл, никак мой порыв не комментируя, понимает слишком много. Он всё понимает.

Наливает в свой бокал щедрую порцию коньяка и протягивает мне. Не знаю, что написано на моём лице в этот момент, но очень хотелось бы, чтобы благодарность.

Но на самом деле я жутко боюсь. Боюсь проявить слабость, расплакаться в момент, когда мои слёзы — лишнее. Сейчас я должна быть сильной. Ради человека, согласившегося обнажить свою душу передо мной.

Потом поплачу. Когда-нибудь потом.

— Продолжать? — усмехается, а я киваю. Наверное, излишне поспешно и лихорадочно, но я хочу, чтобы он знал: я, согласившись выслушать, не отступлюсь. — Хорошо.

Иногда в наш дерьмовник приходили меценаты — такое громкое слово для кучки похотливого дерьма.

До сих пор меня трясет, когда вижу, как очередной отожранный ублюдок с жирным пузом и масляными глазками жертвует что-то на нужды бедных сироток. Знаю я цену их желанию. Спасибо, насмотрелся, до сих пор тошнит так, что наизнанку выворачивает.

Они приходили, приносили три кило гнилых мандарин и пакет мятных леденцов, фотографировались для местной газеты, а потом забирали с собой кого-нибудь из нас.

Просто потому, что могли себе это позволить.

И вот, в нашем мире появилась домашняя девочка Маргарита. Как тебя к нам занесло? Почему социальные службы отправили тебя к нам? Ведь если и было более неподходящее место для такой чистой души, то это был именно наш Интернат.

Сначала я делал вид, что мне начхать. Ну, кто ты мне? Очередная из многих, просто девочка. Пытался убедить себя, что такая тощая и маленькая, ты не будешь никому нужна, что они не решатся тебя забрать, не посмеют испортить.

— Но они захотели? — снова перебиваю, а на спине выступает испарина, ледяная, точно змея.

— Да, Маргаритка, захотели. — Его голос тихий и спокойный, и если не разбирать слов, убаюкивающий. — Я понял это по взгляду директора. Ты не была отказницей, брошенкой, как большинство из тех, кого они забирали. Но я очень чётко осознал, что всё это — лишь временный тормоз. Они бы всё равно забрали тебя, рано или поздно.

Нужно было действовать. В этом мире, где мне было плевать на всё, включая самого себя, я вдруг чётко осознал, что мне важно защитить тебя. Просто защитить, и для этого я был готов на многое.

Я начал следить. Уходить стал чаще — ты должна это помнить, — пропадать стал дольше. Я следил за директором, понимая, что без него в Интернате ничего не решается. Именно он, тварь такая, был той связующей нитью между извращенцами и нами. Не будь он такой продажной сволочью, ничего бы не произошло.