Монстр

Глава 4

Алекс

Хорошо. Не было причин волноваться. Это всегда было возможно. С того первого дня, когда я сидела напротив его кофейни на ступеньках музея, притворяясь, что читаю какую-то книгу в мягкой обложке, которую нашла выброшенной в метро, хотя на самом деле я делала мысленные заметки о каждой манере поведения, о том, что он пил, что ел, сколько раз делал перерыв на перекур.

С этого первого взгляда всегда был шанс, что он узнает. Я, наверное, должна была быть шокирована тем, что ему потребовалось столько времени, чтобы поймать меня. Я имею в виду… десять лет. Для такого сверхосторожного и наблюдательного человека, как он, это было безумное количество времени. И если бы он имел хоть малейшее представление о том, как долго я следила за его жизнью, он бы чувствовал себя полным идиотом. Если и была одна вещь, которую такой гордый человек, как Лекс Кит, не потерпел бы, так это то, что его заставляли чувствовать себя идиотом.

Тем более женщина.

Дерьмо.

Часть меня была поражена тем, что я сижу в каком-то заброшенном вагоне поезда, а не в одной из пыточных комнат Лекса (их было три: одна в подвале химчистки, одна в сарае на каком-то заброшенном участке собственности, одна специально построена в убежище в лесу. Кстати, если бы вы оказались в первых двух, из вас, вероятно, вышибли бы дух и с вами веселились бы в течении одной-двух ночей. Если бы вы оказались в третьей, что ж, вам предстояло долгое мучение. И вы, вероятно, никогда не выберетесь отсюда живым).

Зачем он тратил время, держа меня под чьим-то присмотром? Это просто не имело никакого смысла. У него, должно быть, чесались руки дотронуться до меня. Хотя бы потому, что я женщина. Потому что ему действительно не нужна была никакая другая причина, чтобы жестоко обращаться с кем-то.

Была ли это какая-то тактика запугивания? Натравить на меня большого, страшного (но горячего в опасном смысле) парня, заставить его удерживать меня, позволить мне до смерти волноваться о том, что случится со мной до того, как он появится?

Это могло бы сработать. Если бы в Брейкере не было чего-то такого, что говорило бы о том, что он так же несчастен, как и я, во всей этой ситуации. Учитывая, что он был напряжен как… сокращающаяся мышца, это о чем-то говорило. Это говорило о том, что, возможно, ему не нравилось то, как вел себя Лекс. То, что он делал с девушками.

У Брейкера были очевидные проблемы с его заданием.

Что напугало меня (незначительно) меньше.

Он все еще собирался выполнить эту работу. Оставляя меня гадать, платил ли Лекс Брекеру, за меня. Зная его, у Лекса был какой-то запасной план. У Лекса всегда все было в порядке. Если план А не сработал, был план Б, затем план В. И так далее, и тому подобное.

Может быть, у Лекса было что-то на Брейкера, что делало его послушным.

Но он все равно собирался помочь мне покончить с собой.

За что он получил мою вечную благодарность. Даже если он держал меня в грязном, окровавленном вагоне поезда, в котором было чертовски холодно. Я яростно проклинала свой выбор пижамы, когда шок прошел, и я почувствовала, как холод проникает сквозь мои босые ноги в тонкий материал моих штанов для йоги и футболку. Если это была худшая пытка, через которую я собиралась пройти по приказу Лекса, что ж, черт возьми, это было не так уж плохо. Я бы пережила это. Или простудиться и умереть. И то, и другое меня устраивало.

Несмотря ни на что, я собиралась умереть.

Хотела бы я сказать, что это откровение было встречено с разбитым сердцем. Что мне было ради чего жить. Что у меня были надежды и мечты. Что я хотела встретить мужчину, влюбиться, родить двух детей и жить в безопасном районе. Что я хотела увидеть ночной Париж. Что я хотела выпить эспрессо в кафе в Италии. Что мне нужно зарыться ногами в песок тропического острова. Что я хотела издать книгу. Или создавать произведения искусства.

Но это была не я.

Это была не та жизнь, которую я вела.

Моя жизнь была посвящена заботе о моей матери. Мать, которая всегда была хрупкой. Нежной. Эмоционально нестабильная. Мать, которая плакала, если я опаздывала на пять минут, возвращаясь домой из школы, в ужасе от того, что со мной случилось что-то ужасное. Мать, которая никогда не была достаточно здорова, чтобы удержаться на постоянной работе. Так что наши шкафы в основном были пусты. Наш свет и газ раз в два месяца был отключен, заставляя меня делать домашнюю работу на улице, сидя под уличным фонарем.

Не было таких вещей, как мечты. Только обещание нескончаемой тяжелой работы.

Я смутно помню, как в детстве у меня было желание петь. Всегда втайне хотела научиться играть на гитаре, но знала, что никогда не смогу, потому что мы никогда не могли позволить себе уроки.

Но это желание угасло, когда в тот день я вернулась из школы и обнаружила, что моя мать в конце концов отказалась от борьбы, в которой она сражалась всю мою жизнь.

Затем желание сменилось потребностью в мести, когда я узнала правду.

Каждая секунда моей жизни с того дня была полна этой цели. Чтобы отомстить за мою мать и за ад, через который ей пришлось пройти.

Так что моим единственным сожалением в жизни будет то, что я не достигла этой цели.

Но это какое-то пустое разочарование.

В конце концов, я могла бы с таким же успехом вообще не существовать.

Это звучало удручающе и жалко, но это была чистая правда. Никто не будет скучать по мне. Никто бы не горевал, потому что я больше не делила с ними воздух. Смерть была печальна только тогда, когда позади оставались люди, которым было не все равно, что ты когда-то жил.

Никому не было до меня дела.

И никто не вспоминал обо мне уже более десяти лет.

На самом деле не о чем было грустить.

Я приму все, чтобы не принес мне Брейкер, любой наркотик… а затем погружусь в ничто.

Я не из тех, кто верит в жизнь после смерти. Поверить в идею воспарить в место, где нет боли, только покой и счастье. Это кажется чем-то сказочным. Что-то, чем можно накормить испуганных детей с ложечки. Что-то, что можно использовать, чтобы убедить людей, что жизнь — это какой-то волшебный опыт, придуманный каким-то всевидящим Богом.

Но жизнь была дерьмом. Жизнь была болью, жертвой и разочарованием. Это был не тот тест, который нужно было пройти или провалить. Это была бурлящая масса времени, где немногие счастливчики познали немного счастья, но большинство жило в страхе, боли и пустоте.

Ни один Бог не допустил бы этого.

По крайней мере, ни в какого Бога я не хотела верить.

Скоро, и неизвестно, как скоро, но скоро… я собиралась больше не существовать. Не было никакой загробной жизни. Не было никаких размышлений о той жизни, которую я вела. Или реинкарнации, чтобы попробовать снова (какая жестокая идея, черт возьми).

В одну минуту я бы дышала, думала и чувствовала.

В следующее мгновение я бы перестала дышать, перестала думать и перестала чувствовать.

Дело закрыто.

Но не было причин сидеть и размышлять об этом.

Я медленно поднялась с пола, мои кости болели от холода. Я пошевелилась, пытаясь согреть свои конечности. Пытаясь стряхнуть холод с моей души.

Трудно жить с грузом знаний на плечах. Знать, что на самом деле происходит вокруг всех нас ежедневно. Знать, что есть мужчины, которые крадут девушек с улиц, хороших, милых, невинных девушек, насилуют, калечат и бросают их. Не пойманные. Не наказанные. Невозможно не почувствовать, как от этого у тебя опускаются плечи. Или знать, что были люди, которые украли семью человека, отрезая пальцы детям, чтобы добиться своего, и не чувствовать, что мир был ужасным, извращенным местом для жизни.

У меня не было возможности увидеть солнце. Потому что я жила в гребаной канаве.

Были времена, когда мне хотелось оставить все это позади. Ночами, когда я лежала в постели, уставившись в стену, чувствуя, как слезы щиплют глаза. Не желая ничего больше, чем собрать свои вещи и уехать. Уехать куда-нибудь еще. В любое другое место. Найти настоящую работу. Найти хорошего мужчину. И, может быть, он бы игнорировал меня во время футбольного сезона, и мне придется ругаться на него, чтобы вынести мусор. Но он называл бы меня хорошенькой и целовал так, как будто так было на самом деле.

Я могла бы смыть с себя грязь моих двадцати шести лет. Я могла бы быть чистой.

Но для меня это был не вариант.

Некоторым людям нужно было пробираться по грязи, чтобы другие могли жить, не тронутые ею.

Моя жизнь была жертвой ради большего блага.

Я не имела права грустить по этому поводу.

— Холодно? — голос Брейкера раздался позади меня, заставив меня подпрыгнуть, мое сердце взлетело вверх. Боже, он был хорош в этом. Я догадывалась, что именно это делало его хорошим в его работе.

— Да, — сказала я, поворачиваясь к нему.

Чтобы найти его стоящим там с одеждой. Одеждой. И одеялами.

— Вот, — сказал он, протягивая мне пару мужских носков, и я практически набросилась на них, сунула ноги и подтянула их к икрам. Затем он протянул мне пару спортивных штанов. Мужских. Синих. Слишком больших. Но теплых. Я влезла в них, потянулась за темно-синей толстовкой и натянула ее через голову. — Лучше? — спросил он, как только я оделась.

— Да. Спасибо, — искренне сказала я.

— Не благодари меня, куколка, — сказал он, качая головой.

— Почему нет? Ты сделал что-то хорошее.

Он выдохнул, проведя рукой по голове. — После похищения и удержания тебя против твоей воли. Ты не можешь сказать, что это было приятно.

— Скольким еще заложникам ты приносил одежду и одеяла? — спросила я, наблюдая за ним. Он покачал головой, и я получила свой ответ. — Вот именно. Так что спасибо тебе за заботу о том, чтобы я не умерла от пневмонии. Ты знаешь… до того, как я получу передоз от героина. — Я имела в виду, что это для меня немного забавно. В каком-то болезненном смысле. Я даже улыбнулась, когда сказала это.

Все, что я увидела в ответ — это напряжение вокруг его глаз, тиканье в челюсти. Он выглядел почти… сердитым.

— У тебя действительно нет ради чего жить? — спросил он тихим голосом.

Я почувствовала, как мое плечо дернулось. — Мне действительно не для чего жить, — подтвердила я. — Я имею в виду… я не совсем рада, что умру, не дожив даже до своего тридцатилетия. Но я должна выбрать, как мне поступить. Лучше своими руками, чем быть соскобленной с тротуара после того, как пьяный водитель сбил меня, когда я переходила улицу. Или задыхающейся от витаминов размером с лошадиную таблетку, которые я принимаю в одиночестве в своей квартире, и меня не найдут в течение нескольких дней, пока мой домовладелец не придет за арендной платой.

— Господи Иисусе, а ты темная.

При этих словах я почувствовала, как мои губы изогнулись в улыбке. — Ты похищаешь и держишь людей в заложниках и, возможно, убиваешь их. И я темная?

— Да, куколка. Ты темная. Я работаю в темноте. Я этим не живу. Я не заворачиваюсь в нее, как в одеяло, прячась от гребаного мира.

— Я не прячусь от мира! — возразила я, хотя и знала, что это правда.

— Я просидел возле твоей квартиры три дня, и ты ни разу не вышла. Даже за едой. Не разговаривала и не встречалась ни с кем. Даже для того, чтобы потрахаться. Ничего.