Отравленный памятью

* * *

Мои родители были не самыми порядочными людьми, и выбранный образ жизни рано свёл их в могилу. И пусть в этом мне не повезло, но повезло с дедом, который оформил опеку и делал всё, чтобы я не повторила судьбу матери.

Он был строгим, иногда суровым, но справедливым и, упустив что-то в воспитании дочери, делал всё, чтобы не упустить и внучку. Много работал, заботился, как умел, давал образование. Я любила его, потому что второго такого не сыскать — настоящего человека с большой буквы.

Но мне не хватало той ласки и заботы, что могла получить в семье. Дед старался, как мог, заменить мне родителей, но каждый вечер, ложась спать, я тонула в мечтах о тёплых объятиях и приятных словах. Эдик часто отправлялся в длительные рейсы, оставляя меня совсем одну, а друзей всегда было немного — только подруга Ксюша, с которой мы были неразлучны с самого детства. Вечно вдвоём, вечно вместе мы мечтали о большой и чистой любви со сказочным принцем, будто сошедшим со страниц книг.

Собственно, я была обычной девочкой, коих миллионы, просто немного несчастной, но старалась не зацикливаться. Лишь иногда предательски щемило сердце от тоски.

Но бойтесь своих желаний, да? Иногда они исполняются и в этом — их главная проблема.

Однажды, когда дед уехал в очередной рейс и оставил меня на хозяйстве, я не придумала ничего лучше, чем пойти с Ксюшей в захудалый клуб в соседнем городишке. Будучи очень послушной девочкой, никогда и представить себе не могла, что смогу пойти наперекор воле деда, но подруга так яростно убеждала, так слёзно умоляла составить ей компанию, что не устояла и согласилась. Да и чего греха таить? Самой до одури хотелось вырваться на свободу и сделать то, о чём и мечтать не смела. Кому в пятнадцать не хочется бунтовать?

Лучше бы я себе, конечно, ноги переломала, чем пошла у подруги на поводу, но прошлого не воротишь и сейчас имеем то, что имеем.

Вечер проходил неплохо: мы плясали, как сумасшедшие, прыгали, много смеялись — обычное поведение пятнадцатилетних школьниц, впервые попавших в клуб. Нас никто не трогал, мы вели себя, в общем-то, прилично: не пили, не курили, а только танцевали.

У любого путешествия есть стартовая точка. Даже если это путешествие в бездну, оно тоже с чего-то начинается.

Моё началось на заднем дворе клуба — именно там впервые увидела Никиту. Или он меня — это уже никого не волнует. Как в кино, наши глаза встретились, и я поняла, что пропала, настолько он был красив. До сих пор противно вспоминать, но мне было пятнадцать и это, наверное, многое объясняет.

Никита стоял, оперевшись на свой автомобиль и, кажется, ждал только меня. Его улыбка, глаза — всё мне казалось прекрасным. Не знаю, что произошло дальше, но следующее, что помню: я стою рядом с ним, в голове непривычная пустота и лишь сердце стучит о рёбра, словно у меня инфаркт вот-вот случится.

В итоге всю ночь до самого рассвета мы катались по просёлочным дорогам, распугивая собак и нарушая все возможные правила, наплевав на безопасность.

Я влюбилась в Никиту ещё сильнее, когда он в рассветных лучах стоял на мосту, раскинув руки, и кричал, что он — король мира. Это было так непривычно и эффектно, что мне ничего не оставалось, как отдать ему сердце в безраздельное владение.

Дед так ни о чём и не узнал, а я каждый вечер вылезала через окно, чтобы увидеть любимого. Ему было двадцать два, а мне пятнадцать, только кого это останавливало? Уж точно не меня.

Лишь потом поняла, что он изначально уготовил мне роль в своих играх, только я перепутала и назвала это всё любовью. А когда до меня дошло, стало слишком поздно: увязла в этих больных отношениях по самые уши.

Когда Никита осознал, что никуда от него не денусь, начал усиленно этим пользоваться: истязания, побои, издевательства, позор — с ним я испытала весь спектр эмоций, которых даже врагу не пожелаю. Никита оказался больным подонком, а не героем из сладких снов. Жаль, что сразу до этого не додумалась.

Я не знала, что мне делать, потому что к тому времени до такой степени испортила отношения с дедом, что идти к нему за помощью не могла и не хотела. Ксюша была влюблена в Никиту и считала меня своим злейшим врагом, разлучницей, поэтому на её помощь тоже рассчитывать не приходилось. Меня даже из школы выгнали, потому что месяцами не появлялась на уроках — всучили справку, и будь счастлива. Я осталась совсем одна: униженная, растоптанная, уничтоженная. А рядом был Никита, который только и умел, что глумиться.

Каждый раз после того, как избивал или волочил мордой по асфальту, всегда находил способ убедить, что только я одна во всём виновата. Мол, если бы не мой длинный язык и привычка лезть под горячую руку, ничего бы такого не произошло. И ведь верила в его версию событий! Ну не дура?!

А ещё на следующий день он всегда извинялся, осыпая побои и раны поцелуями. И я прощала, потому что не умела по-другому.

Однажды после особенно жёсткого спора с дедом я сбежала из дому и пришла к Никите. Вжав голову в плечи, ждала его вердикта, в тайне уверенная, что прогонит. Но не прогнал, а лучше бы так поступил, тогда многого бы не случилось.

Моя история не уникальна, в ней нет ничего особенного, но то, что началось сразу после переезда в его дом, чуть было меня не сломало.

Дед знал, что со мной вытворяют в том проклятом доме, но ничего не мог с этим поделать — каждый раз, когда пытался вытащить, я упиралась и говорила, что никуда не уйду. Убеждала, что всё хорошо. В итоге дед уставал от игры в одни ворота и, махнув рукой и опустив плечи, всегда уходил. Неоднократно пытался и силой увести, но всегда безрезультатно.

Я точно не знаю, сколько мы прожили вместе: время превратилось в непонятную субстанцию, пахнущую страхом и болью. Проводила круглые сутки за закрытыми дверьми, усиленно изображая из себя очумелую Золушку, которая моет, чистит, стирает и готовит сутками напролёт. И ведь вначале мне даже нравилось! Росшая без матери, привычная о ком-то заботиться не умела иначе.

С каждым днём Никита становился всё более жестоким. Беспощадным. Диким.

А дед, окончательно уставший, ушёл с головой в работу и перестал приходить. А я скучала — безумно и безнадёжно, — но проклятая гордость не давала вернуться и попросить прощения. Боялась логичного: «А я ведь предупреждал!»

Часто Никита запирал меня в доме и пропадал на несколько дней, оставив без еды, отключив перед отъездом даже свет. Он называл это воспитанием, я — садизмом. Разве что на цепи у батареи не сидела, хотя случалось и такое. Как же ненавидела его в те моменты, но, сколько бы ни пыталась, сбежать не удавалось — Никита знал толк в удержании пленников. Вскоре настолько отупела, что и пробовать перестала — до сих пор не могу простить себе слабоволие и тупую покорность.

День за днём я проводила в его доме, играя по его правилам и делая всё, что он приказывал. Но из любой темницы есть выход, просто не всегда он сразу обнаруживается.

В один из летних вечеров Никита вернулся не один. К нам и раньше приходили его друзья, какие-то бабы, которые словно специально висели на нём при мне. Сначала это бесило, но когда пелена спала, я была даже благодарна этим шалавам: рядом с ними Никита хоть ненадолго, но забывал обо мне.

Когда к нему приходили гости, это неизменно заканчивалось или оргией или поножовщиной — такие уж были у него приятели. Меня, правда, он в это не вмешивал — наверное, берёг для особого случая. И он не преминул подвернуться.

В тот день он привёл в дом трёх бритоголовых бугаёв криминальной наружности. Они играли в карты, много пили и парились в бане. От меня требовалось подносить жратву, убирать со стола и быть при этом почти прозрачной, чтобы "не раздражать уважаемых людей своей постной рожей".

Нарезвившись, «уважаемые люди» раскраснелись толстыми рожами и снова сели играть в карты. Я, чтобы лишний раз на них не смотреть, потому что от одного взгляда тошнило, сидела в спальне наверху.

До глубокой ночи не стихали голоса, становясь, кажется всё громче. Крики, маты, звон бьющейся посуды — всё, впрочем, как обычно. Неожиданно за дверью услышала тяжёлые шаги, которые всё приближались. Это был не Никита — его поступь знала слишком хорошо. Значит, кто-то из гостей. Я надеялась, что этот топотун просто ищет туалет, но когда такое было, чтобы мне везло?

Дверь распахнулась, и на пороге нарисовался один из Никитиных приятелей — самый толстый и мерзкий, хотя они все были толстые и мерзкие. Он привалился к дверному косяку, почти полностью закрыв своим жирным телом проход.

Никогда мне не забыть его алую от выпитого харю и мерзкую ухмылочку.

— Красотка, почему здесь сидишь? Разве тебе с нами не интересно? — Взгляд его глаз — студенистых, бесцветных, с сеткой кровавых прожилок — ползал по мне, как большой отвратительный таракан. — Иди, детка, ко мне, ты такая грустная. Я тебя пожалею.

Он ещё что-то говорил, делая неустойчивые шаги в моём направлении. Ещё секунда, и вот он стоит совсем рядом — такой большой, с огромным, словно африканский барабан, животом.

Я пыталась кричать, только никто не реагировал. Могла хоть горло себе сорвать, не спасло бы. Надо было что-то делать и срочно, пока этот человеческий мусор не запустил руки мне под юбку. Неожиданный гость дышал мне в шею, щупал, мацал, но не торопился. Я брыкалась, пыталась его укусить, пнуть больнее, но безрезультатно, да и сил во мне — как у полевой мыши в обмороке.

— Чего ты ерепенишься, дура? — сопел мне на ухо, сжимая как в тисках. — Никитос сказал, что ты послушная. Детка, я тебя в карты выиграл, так что не дёргайся. Тебе понравится, я буду нежным.

— В карты?

Я не могла в это поверить, но мужик не был похож на шутника.

— Да, проигрался этот придурок в хлам, поэтому я здесь. Ну, не ломайся, детка, — не хочется применять силу, а то могу не рассчитать и сделать тебе очень больно.

Больно? Разве могло быть больнее?

Наверное, ему надоело возиться с брыкающейся жертвой, и он развернул меня спиной к себе. Ещё немного и случилось бы непоправимое, но я укусила его за пальцы, которыми он попытался закрыть мне рот. Наверное, больно укусила, потому что придурок взвыл и, громко матерясь, выпустил меня. Воспользовавшись паузой, схватила, стоящий на подоконнике, цветочный горшок и саданула его по башке. Горшок разбился, башка — не уверена, но мужик свалился на пол.

Я боялась представить, что убила его, но оставаться в комнате и проверять не хотелось.

Меня душила ненависть из-за того, что Никита так со мной поступил, но больше всего я злилась на себя, что позволила так с собой обращаться. Это придало мне сил: я поняла, что должна выбираться из этого проклятого дома, который чуть не стал мне могилой. Не знала, что собиралась делать — в тот момент могла думать только о свободе.

Я разулась, чтобы заглушить звук шагов, но из гостиной по-прежнему раздавался шум истерического веселья, а значит велик был шанс, что получится уйти незамеченной. И мне повезло! Впервые в жизни! Никто не сторожил дверь, а значит, путь к свободе ничто не преграждало. Это подстегнуло меня, придало сил. Всё ещё босая, с лихорадочно бьющимся после инцидента наверху сердцем, рванула на улицу. Оставалось только одно препятствие: высокий забор. И здесь удача, словно в сладком сне, повернулась ко мне правильным боком: в дальнем углу стояли мусорные баки. Крышку одного из них я использовала как трамплин на пути к свободе.