Все девочки взрослеют

37

Я копалась в саду, когда раздался звонок. Было на редкость жаркое воскресное утро. Мы с Питером спали допоздна, затем он ушел в офис закончить бумажную работу. Я провела утро на улице: подрезала розы, удобрила гортензии, пересадила душистый горошек и лилии «Звездочет».

Выходные выдались спокойными. Саманта укатила в Питтсбург на свадьбу брата. Она все-таки смирилась с отсутствием пары.

— В конце концов, что тут страшного? — рассуждала я, помогая Саманте нести сумки к машине.

— Не начинай, а то отвечу.

Я обняла ее и попросила связаться со мной в случае необходимости.

Я стояла на коленях, руки по локоть в грязи, когда зазвонил телефон.

— Джой, сними трубку! — крикнула я в сторону дома.

Нет ответа. Телефон продолжал разрываться. Я вытерла лоб о плечо.

— Джой! — повторила я.

Тишина. Возможно, она в Доме Роналда Макдоналда. Шесть обязательных недель уже закончились, но она все равно туда ходит.

— Чем ты там занимаешься? — как-то поинтересовалась я.

Дочь пожала плечами.

— В основном мою посуду. И разговариваю с теми, кому это нужно.

Я подбежала к столику рядом с газовым грилем, взглянула на определитель номера и взяла трубку. Звонили из больницы Филадельфийского университета, но добавочный номер был незнаком.

— Алло?

— Миссис Крушелевански?

— Да.

— Это доктор Кронин из больницы Филадельфийского университета, — раздался женский молодой голос. — Приезжайте как можно скорее.

Я опустилась на белый плетеный стул рядом с прудом, где плавали золотые рыбки. Подсознательно я ждала этого звонка больше тринадцати лет. Незнакомым, вообще нечеловеческим голосом я уточнила:

— Что-то с дочерью? С Джой Крушелевански? С ней что-то случилось? Она…

— Здесь Питер Крушелевански, — раздраженно прервала меня врач. — В реанимации, мэм, так что поторопитесь.

— О господи, — выдохнула я. — Да, конечно.

Я стояла на коленях на кирпичной дорожке. Как я на ней очутилась? Я повернула голову к двери и позвала дочь. Тишина. Написав записку: «В больнице, позвони на сотовый», я помчалась по Франт-стрит, потом по Ломбард, твердя себе, что это ошибка, какая-то путаница. Питер иногда осматривает пациентов в реанимации. Наверное, он с пациентом. Просто кто-то что-то неправильно передал. Но, поворачивая на Двадцатую улицу, а затем на Уолнат, я уже понимала, что в больницах так не ошибаются. Каждый вдох, каждый шаг по ледяному вестибюлю приближал меня к правде. Врач с голубыми глазами, веснушками и прелестной алебастровой кожей, какую можно сохранить лишь лет до тридцати, если повезет, взяла меня за руку и усадила в кресло у окна.

Сердечнно-сосудистое событие. Раз — и все.

— Значит, он… — Я с трудом сглотнула. Казалось, рот набит ватой, — Питер мертв?

Доктор Кронин погладила меня по колену.

— Мне жаль. Я вам очень сочувствую.

Я видела ее руку на своем колене, видела движения, но ничего не чувствовала. Словно я оставила тело, поднялась к плиточному потолку и наблюдала сверху.

— Событие… Как на вечеринке, — пробормотала я и засмеялась. — И каково было обслуживание?

Врач удивленно посмотрела на меня. Интересно, юная доктор Кронин уже сообщала осиротевшим родственникам о потере любимого человека? Или я у нее первая и теперь она каждый раз будет ожидать такого же эксцентричного поведения?

— Я хочу его видеть, — добавила я.

— Конечно. — Она даже не пыталась скрыть облегчение.

«И каково было обслуживание?» — звучит престранно.

«Я хочу его видеть» — другое дело.

— Медсестры привели вашего мужа в порядок.

— То есть вы пытались…

— Мне очень жаль, — произнесла доктор и повторила то, что уже говорила прежде. Сердечно-сосудистое событие. Раз — и все. Когда Питера привезли в реанимацию, он был уже мертв. Никаких симптомов. Никаких признаков. Никто и представить не мог. Секретарь Питера, Долорес, сообщила, что у него заболел живот и он положил голову на стол. Секретарь подошла предложить воды, алка-зельцер или просто прилечь и увидела, что Питер без сознания. «Раз — и все. Сердечно-сосудистое событие», — повторяла доктор Кронин. Мне хотелось встряхнуть ее и заорать: «Назовите это по-человечески: сердечный приступ!» Ее голос постепенно затухал, как сигнал радиостанции, когда выезжаешь из зоны приема. «Он не… Прекрасный… Все его коллеги…»

Я смотрела с потолка, как мое тело встает и, шатаясь, бредет по коридору. Моя рука отодвинула занавеску, мои ноги по зеленым и белым плиткам подошли к кровати, на которой лежал муж.

Кто-то накрыл его до подбородка белой простыней. Глаза Питера были закрыты, руки сложены на груди поверх простыни. Последняя искра надежды — что случилась ошибка, что отец вернулся в Филадельфию и пал в схватке с сердцем, что это доктор Шапиро, а не доктор Крушелевански, — угасла навсегда. Питер казался спящим, но я наклонилась ближе, и стало ясно, что он вовсе не спит. Его тело, более или менее прежнее, было еще со мной. Но Питер, мой муж в течение одиннадцати лет, любовь моей жизни, исчез.

— О нет, — услышала я. — Нет.

Я обернулась — это была Долорес. Сколько я знала Питера, она неизменно пекла ему печенье в декабре. Долорес стояла у двери и теребила воротник блузки.

— О нет, нет, нет.

— Все нормально. — Я похлопала Долорес по руке и вернулась к кровати.

Я разгладила простыню на груди Питера. Мои руки были грязными; на запястье кровоточила царапина, оставленная шипом. Я наклонилась над мужем, затем опустилась на колени у его постели, как перед розовым кустом.

Зазвонил мобильный. Непослушными пальцами я выудила его из кармана и бросила на пол.

— Кэнни? — раздался голос Саманты. — Ты меня слышишь? Угадай, что случилось! Я встретила парня. Здесь! В Питтсбурге! На свадьбе! В гостинице проходит съезд фокусников…

Наверное, доктор Кронин подняла телефон и вынесла его в коридор. Не знаю, общалась ли она с Самантой. Не знаю, куда подевалась Долорес. Я ничего не слышала и не видела, кроме тела мужа, своих грязных рук на чистой белой простыне и земли под ногтями. Я прижалась теплыми губами к холодному изгибу его уха.

— Питер, — тихо прошептала я. — А ну прекрати! Ты всех пугаешь. Вставай. Пойдем домой.

— Миссис Крушелевански?

Кто-то взял меня за плечи и усадил в кресло. «Вставай», — снова прошептала я. Но я понимала, что он не встанет. Мы не в детской сказке. Ни поцелуй, ни желание, ни море любви не вернут его к жизни. «Питер. Ах, Питер, — подумала я. — Как же я скажу Джой?» Я прижала кулак ко рту и зарыдала, ощущая вкус грязи и соли.

«Кэнни».

Я застонала и перекатилась на другой бок. Мне снился чудесный сон о Питере, о том, как мы впервые занимались любовью на его старой квартире.

«Кэнни».

— Пять минут, — пробормотала я, не открывая глаз. Нечестно. Нечестно. Разве я хочу жить в мире без него? Нет. Ни за что. No mas. Лучше я останусь в кровати.

«Кэнни, проснись».

«К черту, — размышляла я. — К черту шум». На глазах у меня была черная атласная маска для сна с вышитой пайетками надписью «Почти знаменитость». На окнах — глухие шторы. В холодильнике — замороженные пиццы, замороженные вафли и замороженная водка. В банке — деньги. В шкафу — несколько удобных пижам. Я могу очень, очень долго никуда не выходить.

Дверь открылась и закрылась. Обрывки фраз, женские голоса. «Как по-твоему?» и «Может, попробуем?» Я с головой накрылась одеялом. Питер не умер. Мы вместе в его квартире. Пылинки танцуют в лучах света, пробивающегося сквозь занавески. Питер вытянул ноги и откинулся на спинку дивана. «Разденься», — говорит он. «Давай потанцуем», — возражаю я. Его дыхание становится учащенным. «Что угодно, но сначала разденься».

«Кэнни?»

Я зажмурилась. Мы в старой квартире Питера. Мне двадцать восемь лет, прошло три месяца после родов. Я вне себя от злости и желания. Питер сидит на диване, а я стою над ним, засунув большие пальцы за пояс джинсов. Лифчик расстегнут на спине, волосы растрепаны, припухшие губы полуоткрыты. Питер смотрит на меня так, словно я самая красивая на свете. Если очень постараться, если обо всем забыть, я почувствую жар его голой груди. Увижу след своего блеска для губ на его плече. Вернусь в ту квартиру и буду находиться в ней так долго, как захочу. Я могу жить в ней всегда.

«Встань, охотница».

Я открыла глаза среди мертвенно-белых песков Сэйддат Кар. Раскаленный ветер разметал мои волосы. Я села, моргая, и отряхнула с рук песок. Рядом стояла Лайла Пауэр. За ее спиной поднимался в темнеющее небо дымок погасшего костра.

— Итак, ты пришла, — начала она.

Я обвела взглядом пустыню Лайлы, белый океан под лунами-близнецами, пещеры, оазис — совсем как я представляла последние десять лет. Все было на месте. Тысячи звезд — вспышек света в темноте — сияли в небе. Лайла села на землю и небрежно завязала волосы узлом.

— Ты останешься? — спросила она.

Интересная мысль. Буду вместе с Лайлой носиться по космосу и мочить негодяев, не оглядываясь назад и забыв о доме.

Лайла криво улыбнулась и сняла с плеча бурдюк. Я смотрела, как она наполняет вином узорчатые золотые кубки. У меня на бат-мицве были такие же. Подарок сестринской общины, чтобы праздновать Шаббат, зажигать свечи и разливать вино. Если провести по дну кубка пальцем, можно нащупать гравировку с моим именем.

— Выпей со мной, — предложила Лайла.

Я помедлила. Если я выпью, то останусь здесь навсегда, подобно Персефоне, съевшей зернышки граната. В каждой благополучной развязке, в каждом волшебстве скрывается проклятие. Если я выберу мир Лайлы, я никогда не увижу свое дитя.

Лайла подняла кубок. В темноте ее глаза казались черными провалами. Красивое лицо ничего не выражало.

— Ты не понимаешь, — отозвалась я.

Лайла наклонила голову.

— Он спас меня, — продолжала я. — Спас.

— Ты сама спаслась, — возразила Лайла. — И ты знаешь как.

Она уверенно протянула мне вино.

— Так нечестно, — сказала я.

— Нечестно, — согласилась Лайла.

Она вылила вино, и песок мгновенно его впитал. Я на миг прижала ладони к глазам. Лайла склонилась ближе. Ее губы касались моего лба.

— Отпускаю тебя на волю, — прошептала Лайла.

Она поцеловала меня в лоб с нежностью, которой я в ней и не подозревала, о которой никогда не писала. Лайла снова заговорила, и тут раздался голос воительницы, который я столько раз слышала на пустынных равнинах и в глубинах темниц:

— Вставай!

— Вставай! Мама, ну вставай же!

Я очутилась в своем мире, на своей постели. Надо мной склонилась Джой. Ее глаза покраснели и опухли, лицо было бледным. На ней было расстегнутое платье с прошлогоднего выпускного. В руке Джой держала две разные туфли.

— Мама, платье не застегивается, туфли куда-то делись. — Голос дочери звучал высоко и пронзительно.

— Сейчас.

Я отбросила одеяло и села. Голова была тяжелой, во рту пересохло, словно я провела ночь в пустыне. С чего начать?

— Какой сегодня день?

Дочь испуганно уставилась на меня.

— Вторник. Через два часа папины похороны. Бабушка Энн, тетя Элль и тетя Саманта ждут внизу. Пожалуйста, проснись!

— Я проснулась, — сварливо сообщила я и похлопала по кровати рядом с собой. — Садись.