Дымовая завеса

Ушел с балакиревского двора.

— Ладно, — пробормотал ему вслед капитан, возвращаясь в мыслях к рыбе, к сопкам, к ручьям лесным и лешим, что в тех ручьях моют ноги, к воде, у которой некие икряные умельцы соорудили себе жилье. Какое оно, интересно, их жилье? Рыжая, с туго натянутыми боками палатка, землянка, наспех сложенный летник или добротное зимовье?

Нет пока ответа. Но будет…

Следом, значит, за чавычой идет горбуша с кетой. Самцы горбуши крупные, спокойные, перекаты берут уверенно, их зовут плавбазами, иногда по воде плывет старое искривленное полено, с раковым наростом на теле, задубевшее, тяжелое, неведомо, как и плывет — ему бы давно ко дну пристрять, илом обложиться, а оно плывет, но приглядишься получше — Матерь Божья, да это ж не полено, а рыба! Живая плавбаза! Горбыль — самец горбуши. Нос у горбыля крючком, чтобы можно было долбить твердое дно, зубы оголены — плавбаза всегда готова защищать свое гнездо, глаза мертвые, со свинцовым налетом — близок конец! Ох, сколько лосося в ручьях погибает, стоя над своими гнездами. А спасти нельзя — рыбе все равно уготована гибель, если попытаться спасти, значит, совершить преступление перед всем рыбьим родом: папашу-плавбазу и измученную мамашу человек все равно не убережет, а гнездо оставит без еды, на разоренье гольцам да хариусам — погубит молодь, мясо сдохшей плавбазы ведь идет малькам на корм, дети поедают родителей и потому выживают — так всегда было, так есть, так будет.

За горбушей нерестится хитрый кижуч, он не нерестится, а плавится, нерест его зовут фестивалем — это праздник, ход у кижуча «активный», так называемый рунный.

Конечно, и голец — это тоже рыба, особая статья среди камчатских лососей, докторскую диссертацию на этих икроедах можно защитить — бьют бедного гольца почем зря, и на гвоздь накалывают, и вилкой тычут, норовя проткнуть насквозь и вышвырнуть на берег, и на пластмассу ловят — обжора голец охотно идет на все яркое, обдуривают его все, кому не лень, даже собаки и дети, но много не берут: мясо гольца в засолку не годится, хотя оно тоже красное, от икры воротят нос: тьфу, голец! А вот для ухи лучшей рыбы нет. Лосось в ухе сухой, безвкусный, рыбаки стараются в котел спроворить только голову да плавники, иногда еще жирную тежку отхватят, сунут для навара, и все, а вот голец идет целиком, без этого лихоимца уха — не уха.

Побоку гольца! Над другим голову ломай, капитан: кто мог наладить производство икры, какие люди? Свои, местные, или пришлые? Если свои, то тогда только из новичков, оборотистые старички уже давно не способны на такое, а те, кто оказался способен, двигают вперед строительное дело в местах, не столь отдаленных, зарабатывают значки ударников. Ежели это кто-то из пришлых, то кто? Приставшие к этой земле бичи?

Бездействовал Балакирев и оттого себя неуютно, худо чувствовал. Чтобы сбить внутреннее неудобство, смыть накипь, он и наладился на рыбалку. Да вот только лицензии выбрал слишком быстро, никакого удовольствия. Пальцы еще до костей себе рассобачил.

А дальше что?

Надо было действовать. Но действовать вслепую Балакирев не любил и не умел, старался ко всякому делу ключ подобрать, ход-отмычку, придумать что-то, а потом уж поднимать бродни и лезть в обжигающую холодную воду, кормить рыб, комаров, леших, корякских божков-пихлачей, прочую нечисть.

Балакирев ждал звонка из Петропавловска.

Звонок из Петропавловска последовал через трое суток, уже под вечер, когда рабочий день закончился, над домами теплились дымы — хоть и обогревается поселок так называемыми термальными водами, что, выносясь из-под земли, шумят недобро, фыркают и бьют пузырями, словно крутой кипяток, а подтопка нужна — холодно в домах, особенно когда начинает свистеть севернячок — ветер, приносящийся с самого океанского побережья, с Колымы, а может быть, даже и с Чукотки, из ледяной Чаунской губы.

Звонил старый знакомый Балакирева.

— Ну как ты жив там, Петрович? — вопрос был задан чисто риторический.

— Подтапливаемся понемножку.

— Бери, Петрович, бумагу, фиксируй данные.

Фамилия человека, у которого владелец «жигулей» купил товар, была известная Балакиреву. Работал он у геологов, из-за него Балакирев дважды штрафовал геологическое управление. Геологи — люди романтические, благородные, ищут клады — и, представьте, находят, хотя все уже изрыто и исследовано, преподносят в ладонях благодарному человечеству то олово, то уголек бурый, от которого дыму много, тепла мало, то навоз для землицы кислой, вулканической, на коей даже неприхотливый шеломанник отказывается расти, бунтует, — дело делают ребята, в одном месте добро находят, в другом сами оставляют: на берегу нерестовой реки построили свинарник. Соорудили несколько лепных домиков, с острыми, на японский манер крышами — загляденье, а не домики, охота свиней оттуда вытолкать, а самому залезть — так они нарядны и зазывны.

С мясом дело у геологов обстоит неважно, от консервов зубы уже гнить начали, им постоянно нужна свежатина. Свинья, известно, животное неприхотливое, где корешок сжует, где корку хлеба, где очистки, где парашу вылакает, а жир с мясом нагуливает. Выгодно.

Только места вокруг геологических свинарников очень скоро выгорают, делаются голыми, будто по земле прошел огонь, хотя никакого пожара не было: кривоватые с ревматическими утолщениями на стволах березы сохнут, замирают тоскливо, стремясь достать сухими перстами до неба, почва обнажается, с камней слезает мох — на что уж мох неприхотлив, где угодно селится, даже во льду, на груды удобрений заползает, и живет там, дышит, а тут слезает — слишком уж ядовиты поросячьи отходы. Все они сжигают — землю, дерево, камень, металл, живую плоть. Независимо от того, чья это плоть.

Но ладно бы поросячий яд закапывали куда-нибудь в ямы — рыли поглубже, доходили бы до камня и закапывали, чтоб не дай бог что просочилось на поверхность — земля широкая, пространства много, есть места такие захламленные, что и человек и зверь обходят стороной — мусор там закис, пошел коростой, самый раз схоронку сделать, а геологи решили поросячью дрянь спускать в нерестовую речку. Вода в речке — слеза, ее только в бутылки закупоривать и вместо минералки продавать в городе, она светится прозрачно, птица и зверь к ней тянулся, а в святую воду эту — дерьмо.

Геологи дерьмодельню свою обнесли колючкой, будто концлагерь какой, сторожевые вышки, как в концлагере поставили и собак особой породы завели, которые кого хочешь завалят: и волка, и медведя, и вездеход с хозяевами. Руководил этой дерьмодельней неприметный гражданин, чью фамилию Балакиреву сообщили из Петропавловска. Лескин. Тихий. Вернее, не тихий, а бесшумный, как и сам Балакирев. Лес, охота, рыбалка, жизнь здешняя приучают человека быть бесшумным, тем абориген и отличается от приезжего: приезжий, он весел, говорлив, ножищами топает, руками хлопает, на все пялит зенки, сразу видно — не наш человек, слишком шустрый и переворотистый, а Лескин может в собственную тень обратиться и никаких потерь не понесет.

— Ну как, зарисовал фамилию?

— Зарисовал, — скучно произнес Балакирев, — Лескин.

— Что, Петрович, удивлен?

— В общем-то, нет. Хотя концы с концами не сходятся. Слабый он для таких дел человек.

— А слабые и совершают преступления — сильные заняты другими делами. Читай почаще газеты, Петрович.

— Да уж… каждый день, — пробормотал Балакирев. — Лескин, Лескин… Ай да Лескин! Фамилия у него в строку — на рыбу нацелена. Как бы одно преступленье не проложило дорогу другому.

— Что, есть предпосылки?

— Есть. Слабый он, а слабый всегда уступает — без прижима, без необходимости на то — уступает, и все. Как бы над Лескиным еще кое-кто не сидел.

— Лескин этот хорошо знаком?

— Не совсем, но портрет у меня сформировался вполне. Два раза его штрафовал, в глазенки глядел, щупал, что там, на дне. Повторяю — слабая личность.

— Слабая личность или сильная — вопрос номер два, а вопрос номер раз — где он взял двести двадцать одну банку икры в фальшивой упаковке? Штрафовал-то за какие грехи?

— Да-а, — голос Балакирева потерял краску, сделался бесцветным, вялым, словно бы он не хотел говорить, — как только лосось на нерест придет, станет в ямы, чтоб погулять, Лескин всякий раз персональный подарочек преподносит — дерьмо со свинофермы спускает. Как главный свинодел геологов, он у них поросятником заведует, — пояснил Балакирев, — вот и приходится с Лескиным поближе сходиться, штрафами ахать, чтоб не пакостил. Так и познакомились. Гео-олог, — Балакирев хмыкнул, хотел было добавить, что там, где прошел геолог, земля десять лет ничего не родит, природа восстанавливается с трудом куда большим, чем после войны, — после войны хоть ожоги разная травка-муравка прикрывает, иван-да-марья, кипрей и горькая полынь, а после геолога остается голь и ломье, с земли все срезано, даже струпьев, что вырастают на живой ране, и тех нет, но добавлять ничего не стал, лишь хмыкнул вторично: — Геолог!

Поглядел на часы — времени уже семь, почта, которая соединяла Петропавловск с ним, уже закрывается, вполне возможно, что Лескин с производства вернулся домой — не из тех он, кто на работе любит засиживаться. Балакирев закончил разговор, прихватил с собой планшетку с бумагами, запер крепкую, недавно подделанную, обновленную дверь своей небольшой комнатенки и поспешил к Лескину: ну-ка, ну-ка, как теперь ему будет смотреть в глаза Лескин?

День догорал — солнце уже нацелилось нырнуть в подземную люльку, заправленную мягкой постелью.

Жена Лескина — рыжая, крашенная в цвет пожара Ирка, раздавшаяся в бедрах и в плечах (на рыбе, икре и молочных поросятах), с кокетливо подведенными синими веками, дежурила у кастрюли с разогретым супом, на столе пыхтел ведерный самовар. Ожидая хозяина, Ирка малость притомилась, смежила веки и задремала — прокараулила Балакирева. Проснулась, когда Балакирев уже находился в комнате, сидел на стуле напротив Ирки.

— Ой! — взвизгнула Лескина.

— Тихо, тихо! — Балакирев поднял руку, будто регулировал движением на единственной улочке своего крохотного поселка, по которой машин проезжало на день всего две или три. Поселковские машин не держали, леспромхозовские и совхозные обходили стороной, тряслись на большаке, где движение было, как ход рыбы в реке, — густое, иногда невпродых, на машинах в поселок приезжали только чужие. — Где глава концессии?

И слова Балакирев вон какие непонятные, умные употребляет.

— Какой еще… это самое! — вскинулась Ирка Лескина, полыхнула огненными куделями.

— Ильфа надо читать и Петрова тоже. Где хозяин дома?

— Ой, да ты меня, Петрович, так напугал, что сердце обломилось. По-иностранному заговорил. Уж не случилось ли что? От выдумал!.. Жду своего Лескина с минуты на минуту. К семи обещал быть.

— Сейчас уже двадцать минут восьмого.

— Значит, не с минуты на минуту, а с секунды на секунду, — твердо заявила Ирка. Добавила гордо: — Он у меня не из гулящих.

— Семьянин! — подтвердил Балакирев, который об этой части жизни Лескина знал больше, чем Ирка. — Ладно, подождем твоего Лескина.

— А он того… он ничего не подумает? — Ирка усмехнулась загадочно.