Дымовая завеса

Лисица на пороге

Балакирев сидел на обочине большака и пропускал машины — не задержал пока ни одной, хотя, по мнению Крутова, подозрительный серый «москвич» и начальственную «Волгу» с петропавловским номером надо было бы обязательно остановить, посмотреть, что везут граждане, сидящие за рулем.

«Москвич» был заляпан грязью по самую макушку, ошметки присохли даже к крыше, на стекле «дворники» вырыли целые траншеи, полукругом, глубокие, из радиаторных решеток торчали былки шеломанника, будто машину, как жирную дойную «симменталку», отпускали на выпас. Шеломанник — трава с сахаром, сочная, специально, видать, выращена богом для коров. Сок густо течет по коровьим губам, коровы шеломанник любят больше хлеба с солью. Явно на таежную речку сворачивал машину хозяин — темноликий, угарного вида человек в зимней шляпе. Человек этот вполне мог оказаться цеховиком — владельцем подпольной фабрики по выпуску колготок, маек и бюстгальтеров больших размеров, которых днем с огнем не сыщешь в магазинах — маета для камчатских женщин, — либо кочегаром, сбежавшим с проходящего сухогруза на промысел лосося, или больным, которого надо непременно вернуть врачам, — разносчиком гриппа, ангины, прочих опасных для человеческого тела болезней. Лежать ему следует в постели, а не раскатывать на грязном москвичонке по камчатским большакам.

Начальственную «Волгу» тоже, по мнению рыбинспектора Крутова, надо было проверить — вел ее рвач-щипач, на которых у Крутова нюх особый, он их, находясь в камчатских сопках, видит даже на материке; люди эти все норовят у земли, у неба, у воды, у государства, у других людей чего-нибудь отщипнуть, ничем не брезгуют.

Щипач под видом того, что это-де позарез надобно высокому руководству, нащипал уже в тайге столько, что никакая инспекция посчитать не сумеет — зачерпнул сетью в реке рыбы, вывернул из нее пироги с икрой, обрезал тёжку — жирный низ, спинки с головами повыбрасывал, заодно из леса еще кое-что прихватил, что попалось под руку: увидел золотой корень — камчатский женьшень, который, как и подлинный женьшень, редок, — вырубил колонию целиком, чтобы уже никому ничего не досталось; встретил смирного местного медвежонка — медведи камчатские, что спящие женщины, слова лишнего не скажут, человека никогда не тронут, от коров и от собак бегают, боятся даже галок и сорок — прикончил медвежонка колуном, швырнул в багажник: мясо собакам сгодится, шкурку можно будет выделать и бросить под ноги в прихожей, в общем, рвач-щипач своего никогда не упустит и если что возьмет, то ни с кем не поделится.

Главное, его редко когда укусишь, он всегда прикрыт: родственниками, начальством, учреждением, наглостью своей и горлом — к нему не подступишься, и ежели идти на него в открытую атаку, в штыковую, так он одним дыханием штык, ровно алюминиевую проволоку, согнет в кольцо, при случае может всю винтовку в узел завязать, либо вообще схряпать; ежели брать его окольным путем, хитростью, по-пластунски, он ров на дороге выроет, который не переползешь, если на кобыле попытаешься подъехать — щипач кобылу ядром из пушки сшибет и седока непременно постарается покалечить.

Балакирев пропустил и щипача — черная «Волга» с петропавловским номером участкового никак не заинтересовала.

А вот аккуратненький, вылизанный до того, что на нем жалко было ехать, «жигуленок» заинтересовал, и не напрасно, надо заметить.

Капитан Балакирев резко, будто в нем сработала некая тугая пружина, поднялся, одернул на себе форменную рубаху, короткую, неудобную, едва прикрывающую пояс, и вышел на большак.

Поднял руку. Жигуленок недоуменно мигнул фарами, словно бы сомневался — его останавливают или не его? Может быть, останавливают тяжелый «Урал», груженный бревнами, идущий следом, в двух километрах отсюда, либо продуктовый пикапчик, только что вылезший из ворот термального санатория, расположенного на краю поселка. Балакирев поднял руку выше: стоп, нарядный жигуленок!

Машина остановилась. За рулем сидел человек молодой, очень опрятный — каков хозяин, такова и машина, особой проницательности не надо, чтобы по машине определить характер и привычки владельца, иной востроглазый инспектор с одного взгляда не только человека угадывает, — угадывает даже, когда он завтракал, что конкретно ел — жареную колбасу или куликов-ягодников, когда в последний раз пил, что именно пил, сколько денег имеет на сберкнижке и кем работает его жена.

Опрятный водитель высунулся из окна жигуленка.

— Здравия желаю, гражданин начальник!

«Гражданин начальник»… — отметил про себя Балакирев, одернул еще раз рубашку, нескладно сидящую на его длинном костлявом теле, комарье густым звенящим облаком колыхнулось над капитаном, переместилось к машине пощупать теплое железо, испробовать хозяина — всему живому, даже комарью, свежатинки хочется. Отдельные экземпляры такие попадаются, что Балакирев ими страницы записной книжки закладывает. Заложенные в бумаге комары высыхают, делаются длинноногими, незнакомыми. Иной специалист по насекомым интересуется осторожно: это что за новый вид?

Участковый инспектор Балакирев козырнул водителю, представился, ощущая внутреннее неудобство, нехорошую дрожь в груди. Правую лопатку, там, где зарубцевалась рана, след ножа — глянцевый, тонкокожий, тоже потряхивало — нервы, капитан, нервы, — если жигуленок сейчас газанет, то точно срежет — слишком удобно встал для этого Балакирев. Все в этом мире поделилось на два: удобно и неудобно. Будто нет более мелкого деления, на три, на пять — нет полутонов, переходов, слабых оттенков, по которым человек бывает понятен больше, чем по документам и собственной говорильне: вот это удобно, а это неудобно! Все стремятся к тому, что «удобно». А как же быть с «неудобно»? С работой, например, с обязанностями, со службой вне работы? Ведь милиционер всегда, даже когда спит, ни о чем не думая, и видит сны из детства, находится на посту.

Приспособленцев развелось больше, чем положено по штату всякому нормальному обществу, вот ведь как, — хочется иногда взвыть, выматериться, грохнуть кулаком по столу — хочется, а нельзя. Балакирев себя приспособленцем не считал. Оттого, видать, и карьеры не сделал.

— Что-нибудь случилось? — Водитель жигуленка улыбнулся широко, сияюще, будто не милиционера видел, а тещу, вышедшую на порог с горкой блинов, увенчанных большой банкой меда.

— Обычная проверка, — скучным голосом проговорил Балакирев.

— И право на это есть?

— Есть-есть, — Балакирев снова одернул на себе рубашку. Рубашки надо бы шить по заказу, а не брать готовые, что привозят в Управление внутренних дел с материка — все не то: стоит только сесть или просто нагнуться, рубаха ползет вверх, обнажает худой, сваренный из бугристых больших костей хребет и закорки до самого шрама. Неудобный рост у Балакирева. Он взялся за планшет, собираясь достать «право» и показать его недоверчивому водителю, но тот поднял руку:

— Не надо же, ей-ей! Верю, верю! Хотите одну мудрость? — рассмеялся дробно, словно бы в жестяной банке встряхнул леденцы. И дальше произнес что-то уж очень непонятное: — Непременно будьте любезны с людьми во время вашего восхождения на гору — вам придется встретиться с ними, когда будете спускаться.

— Чего-чего? — подозрительно глянул на водителя капитан: не пьян ли?

— Это я так, хорошую мысль вспомнил. Дороги у нас общие, товарищ капитан, одни они — других дорог нет.

«Товарищ капитан», — отметил Балакирев.

— Если мы едем куда-то — обязательно встречаем хорошего человека, когда едем по той же дороге обратно — тоже встречаем хорошего человека. Хороша жизнь, правда?

— Но не всегда одного и того же приходится встречать.

— А это неважно. Главное, что этот человек так же, как и вы, не сомневается в прилагательных. — Водитель сложил пальцы в щепоть, поработал ими, будто отсчитывал деньги.

«Вот оно, то самое — всех под себя подгонять, из категории „удобно“. Делает двуногий дело и непременно норовит стать его родственником, другое дело же, где он будет пасынком, — не признает». Балакирев заглянул в чистую, тщательно прибранную кабину.

На полу жигуленка лежали резиновые коврики, — новенькие, пахнущие заводом, в магазине такие не продают, значит, сшиблены с рук… «Кто бы мог продать эти коврики? Механик Снегирев ежели только? Ежели Снегирев, то он слупил с этого нарядного мальчугана пару четвертных: там, где надо платить пятерку, Снегирев берет двадцать, вместо десятки требует сороковку, а за дефицитную фиговину, выпавшую из мотора, вообще требует насыпать золота в ладонь: у Снегирева все надо умножать на четыре и пять».

Но умен Снегирев и потому чист, участковый его ни разу не изловил. «Похоже да, Снегирев. Чехлы на сиденьях — не самоделки, швы ровные, по швам проложена искусственная кожица, никакая мастерица без фабричной техники так ровно не проложит, — чехлы привезены с материка, на полочке под задним стеклом — плюшевая фигурка. От водителя приятно пахнет одеколоном „Живая вода“ советско-французского производства. Та-ак, утром этот человек поссорился с женой, но вскоре после ссоры помирился, он не может долго находиться в раздоре, сразу ныряет в стылую воду, охлаждает себя, выныривает и идет на сближение, в обед он действительно ел блины — и блины действительно испекла теща, со свежей красной икрой — при мысли об икре у Балакирева дернулось левое веко, само лицо оставалось спокойным, — жизнь его сегодня была милой, радующей душу, хотя и чуточку острой. А вот брился гражданин уже на сытый желудок, после обеда — а почему, собственно, не поутру? — Балакирев вздохнул. — Да потому, что у него после обеда и послеобеденного сна наметилось одно свидание. Вот что это было за свидание, очень скоро станет понятно».

— Можно вас попросить об одолжении? — Балакирев сделал медленное, снизу вверх, движение рукой. — Откройте, пожалуйста, багажник, — голос участкового инспектора был спокоен и вежлив.

Водитель заулыбался еще сильнее — от него, как от передвижной электростанции, исходил свет.

— Если вы думаете, капитан, что в багажнике найдете больше, чем в салоне, — ошибаетесь.

«Просто капитан, — отметил Балакирев, — без всяких яких, без приставок, без граждан и без товарищей. Ну-ну». Глаза у Балакирева снова сделались скучными, он посмотрел в сторону, на обочину, где лежали запыленные камни — один из них, на котором сидел Балакирев, был украшен газетной простынкой. Сейчас водитель снова помнет пальцами воздух — жест, известный всякому человеку в мире. Наказывать нельзя: жест — еще не взятка.

— Нет, ей-богу, капитан, ошибаетесь! Только зря подозреваете честного человека в нехорошем. Это оскорбление!

Капитан повторил жест — держа руку ладонью вверх, медленно приподнял ее и словно показал, как он будет хватать за мускулистые галочьи ноги калиброванного камчатского комара.

Ухоженный водитель вздохнул, бросил угрюмый, будто у нахохлившегося ворона, прожившего на свете двести лет и теперь думающего, как прожить остальные двести, взгляд на противоположную обочину, где сидел Крутов, и нехотя выбрался из жигуленка. Как-то брезгливо, боясь испачкаться, открыл багажник.