Прощальный подарок

Рома толкнул Андрея:

— Мы тут тоже одного отметелили, правда, Андрюха?

Но Андрей даже ухом не повёл, продолжал ухмыляться, как идиот, над очередными шуточками Коляна.

Рома разочарованно отвернулся и наткнулся взглядом на сидящих у соседнего подъезда Машу и Мишу. Они были одни, бабушки настолько привыкли к Мише, что иногда оставляли Машу с ним.

— Гляди, тупая корова и её женишок! — заорал Рома.

Колян и все пацаны, как по команде, обернулись и одобрительно осклабились.

Рома почувствовал, что наконец завладел их вниманием.

— Эй, Мишаня, поцелуй невесту, чего стесняешься? Или не хватает рук, чтобы её обнять?

Вся компания громко захохотала, а Колян одобрительно хлопнул его по спине:

— Ну, ты, братишка, даёшь!

Рома сложил ладони в рупор и заорал:

— Давай! Горько! Горько! Свадьба на свиноферме!

Грянул шквал хохота, Олег чуть не упал, согнувшись пополам. Рома, довольный собой, смеялся громче всех.

Но тут в открытое на первом этаже окно по пояс высунулся дед Семён в выцветшей майке:

— Ах вы, паршивцы! Я сейчас выйду и выбью из вас дурь!

Вся компания сорвалась прочь от подъезда.

Миша сидел потемневший от гнева, до боли сжав кулаки.

— Миш, — позвала его Маша, — ты чего?

— Я им отомщу, этот Ромашишка у меня за всё ответит!

— Да брось, это того не стоит. К тому же их много.

— Я тоже не один, я ребят позову. Там один Санёк чего стоит, знаешь он какой? Он никогда не отступит! Этот Ромашишка ответит за всё, что тут наговорил!

— Дело не в этом, Миш. Тут не с кем биться. Я ведь вижу, что у них внутри. Рома, он ведь просто трус. Ты не представляешь, в каком страхе он постоянно живёт. Всё, что он делает, это от желания скрыть свой страх. Он боится многого: брата, чужого мнения, но более всего — одиночества. Он вырастет, и это приведёт к тяжелым последствиям в его жизни. Оставь, его можно только пожалеть.

— Ты серьёзно?! Пожалеть его!

— Да, Миша! Я вижу его дальнейшую судьбу, поверь, никто не сможет его наказать более сурово, чем он сам.

Миша подумал немного над словами Маши и кивнул головой:

— Ладно, пусть так.

Они поднялись, и он осторожно повёл её под руку домой.

3

Как вскоре выяснилось, даже верные друзья — Санёк из четвёртого подъезда и Игорёк с соседнего двора — не понимали и не принимали эту странную дружбу, что привело в конечном итоге к сильной ссоре, когда однажды Санёк напрямую спросил:

— Слушай, что ты возишься с этой полоумной?

На что Миша сразу же насупился:

— Она не полоумная.

— Ну, как знаешь, а по мне так она полностью вольтанутая.

Игорёк примирительно положил Мише руку на плечо и серьёзно сказал:

— Послушай, мы всё понимаем, она не виновата, что такая, но, блин, над тобой уже весь двор смеётся. Знаешь, что Ромка говорит? Что ты водишься с чокнутой, потому что сам такой же.

Это был болезненный удар: если такое услышишь от поганого Ромашишки или его дружков — это одно, но услышать это от близких друзей — обидно вдвойне.

Миша отбросил руку приятеля с плеча:

— Раз так, то и катитесь к своему Ромашишке!

— Ты объясни только, что в этом интересного, — продолжал напирать Саня, — она ведь даже говорить не умеет, мычит как корова, а ты рядом с ней ходишь. Тебе что, с ней интереснее гулять, чем с нами?

Миша потрясённо смотрел на друзей, с неприятным удивлением осознавая, что окружающие, оказывается, совсем не обязательно видят мир таким же, каким видит он.

— Да как же? Она умеет говорить! Я ведь с ней разговариваю!

— В общем, так, — подытожил Игорь, — выбирай: или ты с нами водишься, или с этой придурошной.

Разговор происходил позади дома, где ребятня часто собиралась для увлекательных игр, прячась от летней жары в тени высоченных тополей, достающих верхушками до самой крыши пятиэтажки. В повисшей тишине, казалось, даже падающий тополиный пух неподвижно завис в воздухе, ожидая ответа.

И тогда Миша произнёс слова, изменившие его дальнейшую жизнь. Дело было даже не в самих словах, а во впервые принятом решении пойти против мнения большинства, потому что так правильно.

— Сами вы придурошные, — тихо сказал он и, развернувшись, быстро зашагал прочь.

Идти к Маше ему не хотелось, после ссоры с друзьями он сердился на неё, хотя в глубине души понимал, что она ни в чём не виновата перед ним.

Расстроенный и сердитый он шёл, сшибая ногами одуванчики, куда глаза глядят и внезапно остановился, поняв, что не знает, куда ему дальше идти, раз уж он никого не хочет видеть. Тогда он вернулся в свой двор с примкнувшими друг к другу пятиэтажками, одна из которых была в два раза длиннее, отчего два дома образовывали гигантскую букву Г, которую, наверное, видно из космоса, если там кому-то есть до этого дело.

Осмотревшись, он понял, что все лавочки у подъездов заняты, кругом мельтешила детвора. У его подъезда вообще образовалось сборище из местных старушек, да ещё и Алина со своей старшей сестрой Женей. Алина, удивительно красивая, с голубыми глазами Мальвины из фильма про Буратино, изводила его насмешками и придирками при каждом удобном случае, а Женя, хоть сама и не говорила ему ничего обидного, но всегда одобрительно посмеивалась над остротами младшей сестры и смотрела на Мишу снисходительно, как на глупое недоразумение, с которым приходилось мириться, поскольку мир вообще полон глупых несуразностей и удивляться этому не имело смысла.

Из подъезда вышел внук бабы Зины, полноватый увалень, он был младше Миши на год, но ростом выше на пол головы. Кажется, его звали Толик, он приехал, как и Миша, на лето к бабушке и безуспешно пытался с кем-нибудь подружиться. Увидев Мишу, он поспешил к нему, улыбаясь и протягивая руку:

— Привет, я Толик.

— Да хоть Лёлик и Болек, — огрызнулся Миша и сухо пожал протянутую руку. Он не был готов общаться ни с кем в данный момент.

Отвернувшись от застывшего Толика, он скользнул взглядом по окнам второго этажа и увидел в окне Машу, ему показалось, что она чем-то встревожена и даже напугана. Ему даже почудилось, как она пытается предупредить его о чём-то: «Берегись!» Это, конечно, полная ерунда, как он мог услышать её через закрытое окно, да ещё с расстояния метров пятьдесят?

Он сердито отвернулся и зашагал к самому дальнему подъезду, единственному, возле которого лавочки были пусты. Там всегда было пусто, потому что это был единственный подъезд во дворе, возле которого не росли ни кустарники, ни деревья и оттого даже асфальт перед ним плавился на солнце и мягко продавливался под ногами, а на металлической урне в полдень вполне можно было жарить яичницу.

Сидя на лавочке, на самом солнцепёке, Миша проигрывал в голове произошедшую ссору, иногда порываясь побежать обратно и помириться с друзьями, но потом вспоминал Машу и понимал, что не сможет отказаться от общения с ней. Вот и сейчас он так нехорошо отвернулся от неё и ушёл, хотя она что-то пыталась сказать…

Асфальт перед глазами стал раскачиваться вправо-влево, Миша провёл рукой по лбу у увидел, что она вся мокрая от выступившего пота. «Нужно пойти к Маше, — подумал он, — и спросить, что она хотела сказать? Что-то важное…»

Момент, когда сознание покинуло его, он не заметил.

Очнулся он в своей кровати. Голова была как чугунный котелок, по которому с размаху въехали половником, а тело разбила такая страшная слабость, что он даже не смог сжать ладонь в кулак. Но на лбу лежало прохладное мокрое полотенце, и это было приятно.

— Бабуль, — он сам удивился, каким слабым прозвучал его голос.

В комнату вплыла бабушка и склонилась над ним.

— На-ко вот, выпей. Тебе нужно побольше пить.

— Что случилось, бабуль?

— Солнечный удар, милый, тебя поразил солнечный удар. Хорошо ещё, что дружок твой Сашка, сразу прибежал и рассказал.

— Сашка рядом был?

— Да, а ты что, не помнишь?

— Я один был, мы с ним рассорились.

Бабушка пожала плечами.

— Ну, значит, рядом болтался, не важно, отдыхай. Ты как себя чувствуешь?

— Не очень. Похоже как я гриппом болел, только хуже.

— Ничего, придётся потерпеть, скоро пройдёт. Но несколько дней ты проведёшь дома, под наблюдением.

— Ладно, бабуль, дай ещё попить.

— Хорошо, сейчас принесу, что-то ещё хочешь?

— Спать.

— И то ладно, спи.

Два дня он не вставал с постели, проваливаясь в сны, наполненные липкими видениями. В этих снах он вновь сидел на солнцепёке у последнего подъезда. Дверь в подъезд была открыта, и там можно было спрятаться от палящих лучей, но Миша не шёл туда, потому что знал: что-то страшное и пропитанное неистовой злобой шевелилось и смотрело на него, прячась в густой тени. Он порывался развернуться и убежать оттуда, но всегда оказывалось, что ноги врастали в землю, и не было ни малейшей возможности сдвинуться с места.

А потом в этих снах наступал момент, когда расстояние между лавочкой и зияющей пастью подъезда начинало сокращаться, приближая его к шевелящейся тьме, и он начинал слышать неразборчивый свистящий шёпот множества голосов, а может, всего одного размноженного эхом. И когда ледяной ужас настолько охватывал его, что он не мог не только пошевелиться, но даже уже и дышать, в такие моменты всегда раздавался зовущий голос Маши, и его уносило прочь из этого места и этого сна, и он просыпался.

Однажды, вырвавшись из липких объятий очередного кошмара, он обнаружил, что продолжает слышать голос Маши, зовущий его по имени. «Маша, — мысленно позвал он в ответ. — Маша, это ты?» И она ответила ему, счастливым заливистым смехом.

«Я тебя слышу, Маша! Но как это возможно вообще?»

«Разве не всё равно? — рассмеялась она. — Главное, что мы можем разговаривать, даже не видя друг друга!»

«Маша, ты знаешь, мне снятся кошмары, и в этих кошмарах я слышу твой голос, и это меня спасает».

«Я знаю, я видела, — её голос стал печальным. — Не бойся ничего, я буду присматривать за тобой. Ты скоро поправишься».

Теперь они могли беседовать подолгу, но оказалось, что от этих безмолвных, никому не слышимых разговоров он очень быстро уставал, и тогда Маша настаивала, чтобы он замолкал и отдыхал. Видимо, ей самой нелегко давались их разговоры, потому что Миша иногда чувствовал, как слабеет её голос и усталость поражает её тело и волю, и тогда уже он настаивал: «Всё, конец связи, будем отдыхать».

Бабушка приводила участкового врача, давнишнюю знакомую — Зинаиду Петровну. Осмотрев Мишу, пожилая женщина с блёклыми глазами и суровой морщиной между бровей, повидавшая много чужих страданий, прописала ему покой и обильное питьё, по сути, не прибавив ничего к тому, что бабушка и так ему давала.

На третий день Миша нетвёрдым шагом пришлёпал на кухню, где бабушка у окна предавалась своей страсти — разгадыванию кроссворда, и сказал: «Бабуль, я ужасно голоден».

Утолив голод восхитительными бабушкиными гренками, Миша сказал:

— А теперь я пойду к Маше.

— Ох, милый, Маша больна, нельзя к ней, ей сильно нездоровится, — всплеснула руками бабушка.