Мистические истории. Ребенок, которого увели фейри

Старик сидел в затененной комнате посреди своих инкрустированных лютен и кремонских скрипок – все в том же цветастом халате – и тщательно реставрировал порванные страницы иллюминированного миссала, пока старая ведьма-экономка вырезала и наклеивала ярлыки на рукописные партитуры, сваленные перед ней на столе. Фа-Диез тотчас вскочил и запрыгал на радостях, сопровождая свои ужимки пышными речами. Их общий смысл свелся к тому, что, коли я так жажду оказать ему услугу, он приготовил с полдюжины писем для доставки его корреспондентам в Венеции, чтобы не тратиться на марки (глядишь, сэкономит два пенса на каждом письме). Этот ворчливый, тощий, старый чудак в невообразимом халате, вместе с ведьмой-экономкой, старой нелюдимой серой кошкой и роскошными клавесинами, лютнями и рукописными книгами, забавлял меня больше, чем когда-либо. Пока он латал свой миссал, я безотчетно перелистнул желтые страницы музыкального сборника, попавшегося мне под руку, и опять-таки безотчетно уронил взгляд на слова, выведенные поблекшими, желтыми чернилами над неким опусом – с указанием исполнителя:

Rondò di Cajo Gracco, «Mille pene mio tesoro»,

per il Signor Ferdinando Rinaldi. Parma, 1782[133].

От неожиданности я вздрогнул, ибо вся эта история совершенно выветрилась у меня из головы.

«Что там у вас? – мгновенно насторожился Фа-Диез. Он перегнулся через стол и развернул ноты к себе. – А, пустяки, старая опера Чимарозы[134]… Кстати, per Bacco, вчера я все напутал. Что на меня нашло? Ведь я сказал вам, что певца Ринальди зарезали на вилле за Порта Сан-Витале?»

«Да, – подтвердил я. – А что такое?»

«Сам не понимаю, как это получилось, должно быть, я все время думал о той благословенной псалтири из аббатства Сан-Витале в Гвасталле. Вилла, где убили Ринальди, находится за Порта Сан-Дзаккариа. Оттуда надо двигаться к реке, там еще старый монастырь с фресками этого… забыл, как его зовут. Ну, все иностранцы ходят смотреть, не знаете?»

«Вот оно что, теперь понятно!» – воскликнул я.

Еще бы не понятно – ворота Сан-Дзаккариа расположены в прямо противоположном от ворот Сан-Витале конце города; этим и объяснялись мои безуспешные поиски накануне. Соответственно, интересующий меня дом мог все же сохраниться. Меня снова охватило страстное желание увидеть его. Я встал, забрал письма, которые, как я сильно подозревал, содержали в себе другие письма, не отосланные по почте из тех же соображений экономии на марках, и приготовился распрощаться со стариком.

«До свидания, до свидания, – повторял Фа-Диез, пока мы шли к лестнице по темному коридору. Он вновь обрел словоохотливость: – Продолжайте, друг мой, и впредь следовать путями учености и культуры – путями, которые у нынешней молодежи, увы, не в чести, – дабы радужные надежды вашей серебряной юности достойно воплотились в ваши зрелые… Да, кстати, – прервал он себя, – я же забыл дать вам свою брошюрку об изготовлении скрипичных струн – хотел послать ее в знак своего почтения начальнику венецианского гарнизона». – И он побежал за брошюрой.

Я остался один возле двери с тремя ступенями – искушение еще раз взглянуть на картину было слишком велико. Толкнув дверь, я вошел. Длинный луч заходящего солнца, отраженный от красной церковной башни по соседству, искоса падал на лицо портрета, оживляя своей игрой светлые пудреные волосы и нежный, красиво очерченный рот, и заканчивался подрагивавшим алым пятном на дощатом полу. Я подошел к картине вплотную и на свитке с нотами, которые молодой человек держал в руке, снова прочел: «Фердинандо Ринальди, 1782». Нот как таковых не было – их имитировали произвольные штрихи и пятна, несмотря на то что название музыкального сочинения читалось без труда и никаких сомнений не вызывало: «Sei Regina, io Pastor sono».

«Вот те раз, куда он девался? – донесся из коридора звонкий голос Фа-Диеза. – А, вот вы где!» – И он вручил мне брошюру, высокопарно адресованную «блистательному генералу С. в Венеции».

Я сунул брошюру в карман.

«Не забудете доставить? – обеспокоился он, впрочем ненадолго, поскольку желал продолжить прерванную речь. – Так пусть же надежды вашей серебряной юности достойно воплотятся в золотой зрелости, дабы мир отметил ваше имя albo lapillo[135]. Ах, – вздохнул он, – доведется ли нам встретиться вновь? Я стар, любезный друг мой, очень стар! – Он причмокнул губами. – Быть может, когда вы в следующий раз окажетесь в М., я уже отойду к своим бессмертным предкам, которые, как вам известно, в тысяча четыреста девяностом году породнились с герцогским родом Сфорца!»

В последний раз! Возможно, я в последний раз вижу портрет! Что станется с ним после смерти старика Фа-Диеза?.. В дверях я обернулся и бросил на картину прощальный взгляд. Последние отблески солнца легли на смуглое, тоскующее лицо, и в неверном, трепещущем свете мне почудилось, будто голова повернулась и смотрит на меня. Больше я этого портрета не видел.

По темневшим улицам, рассекая праздную толпу гуляющих и гуляк, я устремился к Порта Сан-Дзаккариа. Было поздно, но я подумал, что, если поспешить, у меня еще будет в запасе час времени до полной темноты. Наутро мне предстояло покинуть М., и значит, я не должен упустить этот шанс – другого мне не представится. Я прибавил шагу, несмотря на дуновения угрожающе теплого, влажного воздуха и набегавшие на небо тучи.

Был канун дня Иоанна Крестителя[136] – на пологих холмах вокруг города начали появляться костры, в небо взмыли светящиеся воздушные шары, и большой соборный колокол ударил в честь предстоящего праздника. А я спешил по пыльным улицам к воротам Сан-Дзаккариа – и дальше. Удачно проложив путь вдоль наружной стены по аллее, обрамленной тополями, я легко нашел тропу, которая через поля вела к реке. Позади остались городские стены с их зубцами и выступами, впереди высились кипарисы и колокольня картезианского монастыря[137], над головой распростерлось беззвездное, безлунное небо, затянутое тучами. В полях воздух был намного приятнее, и дышалось там легче; то и дело налетал порыв жаркого, насыщенного влагой ветра, и тогда по листьям серебристых тополей и вившейся по проволоке виноградной лозы пробегала дрожь; на меня упало несколько крупных капель, предупреждая о надвигавшейся буре, а главное, с каждой минутой свет неуклонно убывал. Но я твердо решил не упустить свой последний шанс и, спотыкаясь, шел вперед по неровной тропе через поля пшеницы и душистой конопли. Прямо передо мной светляки выписывали в воздухе фантастические спирали. Один раз на тропе шевельнулось что-то темное; я поддел его тростью – передо мной мелькнула длинная лоснящаяся змея, которая проворно соскользнула обратно на землю. Лягушки оглушительно призывали дождь, им с той же устрашающей громкостью вторили сверчки, перед глазами суматошно носились светляки, но я по-прежнему шел вперед, ускоряя шаг в сгущавшихся сумерках. Впереди ярко-розовым полыхнула зарница, вдали пророкотал гром, упали крупные редкие капли, лягушки раскричались с новой силой, сверчки застрекотали еще быстрее, воздух налился тяжестью, и небо там, где село солнце, окрасилось мертвенной желтизной, но я упрямо продвигался к реке. И вдруг хлынул ливень, словно над головой разверзлись небеса, и вместе с водой на землю обрушился мрак, столь же непроглядный, сколь и внезапный, – гроза обратила вечер в самую черную ночь. Что делать? Воротиться? Но как?.. Впереди, за темной массой деревьев я разглядел огонек. Пойду вперед, решил я, там должен быть дом, где можно укрыться и переждать грозу, я слишком далеко ушел, чтобы возвращаться в город. И я под проливным дождем устремился дальше. Внезапно тропа сделала резкий поворот, и среди полей открылось свободное от посевов пространство. Передо мной были ворота, за которыми в окружении деревьев высилось что-то большое и темное. Благодаря случайному разрыву в облаках я увидел, что это вилла – облезлая серая вилла со сломанными обелисками на треугольном фронтоне. Сердце прыгнуло у меня в груди, и я встал как вкопанный. Дождь лил немилосердно. Сбоку послышался яростный лай: через дорогу от виллы торчал крестьянский дом – его-то огонек я и приметил. Дверь отворилась, и на пороге возник мужчина с фонарем в руке.

«Кто здесь?» – крикнул он.

Я подошел. Он поднял фонарь и окинул меня взглядом.

«А, – вмиг понял он, – приезжий… иностранец. Входите, illustrissimo[138], милости прошу».

Мое платье и блокнот для рисования говорили сами за себя, и хозяин принял меня за художника, который заплутал в лабиринте тропинок, пока искал дорогу к близлежащему картезианскому аббатству, куда совершают паломничество все заезжие служители искусства.

Я стряхнул с себя дождевую воду и вошел в низкое помещение с белеными стенами, желтыми от отблесков огня в кухонном очаге. На этом ярком фоне четкими черными контурами выступала живописная группа крестьян: пожилая женщина, как в старину, сидела за прялкой; одна девушка распутывала пучки волокна с помощью какого-то приспособления наподобие вращающейся звезды; другая лущила горох; гладко выбритый старик, положив локти на стол, курил трубку; напротив него устроился упитанный священник в треугольной шляпе, черных шелковых чулках и коротком сюртуке. При моем появлении все встали и со свойственной людям этого сословия простодушной, без тени заискивания, услужливостью стали наперебой меня привечать: священник уступил мне свое место, девушка взяла мои насквозь промокшие камзол и шляпу и повесила их над огнем, молодой человек принес огромное домотканое полотенце и сам принялся вытирать меня, чем вызвал дружный взрыв хохота. Мужчины, как видно, коротали вечер за чтением столь любимых народом историй из жизни Карла Великого, изложенных в «Reali di francia»[139], этой энциклопедии итальянских крестьян, однако они тут же отложили свои книги и повели общий разговор, забрасывая меня вопросами обо всех мыслимых и немыслимых вещах. Правда ли, что в Англии непрерывно идет дождь? (В таком случае, прозорливо заметил старик, как же англичане выращивают виноград, а если они не делают вино, то на что живут?) Правда ли, что где-то в Англии можно запросто найти золотые самородки? Есть ли в моей стране такой большой город, как их М.? И так далее, и так далее. Не желая терпеть подобные глупости, священник с важным видом поинтересовался здоровьем милорда Веллингтона, который, по слухам, в последнее время занедужил[140]. Я слушал его вполуха, ежеминутно впадая в рассеянность и отвлекаясь на собственные мысли. Женщинам я предложил для развлечения полистать мой блокнот. Они пришли в неописуемый восторг; всех моих лошадей приняли за волов, а всех мужчин за женщин – в общем, на славу повеселились, то и дело взвизгивая и прыская со смеху. Святой отец, гордый своей образованностью, попытался ласково ободрить и направить меня. Бывал ли я в картинной галерее – поинтересовался он – в соседней Болонье? (Сам он был там не далее как на день святого Петрония[141].) Да будет мне известно мне, что Болонья – мать всех искусств и что особенно прославили ее братья Карраччи[142], ну и так далее. Дождь между тем все лил и лил.

«Сдается мне, сегодня я не доберусь до дому, – сказал священник, поглядев на тьму за окном. – Мой ослик – удивительное создание, второго такого нет на свете, совсем как человек. Скажешь ему: „Леоне, Леоне!“ – он вскинет копыта и станет на задние ноги, ну прямо акробат, честное слово. Однако даже ему, боюсь, не найти дорогу в такой темнотище, и колеса моей двуколки рано или поздно увязнут в какой-нибудь яме – что тогда? Придется заночевать здесь, ничего не попишешь. Но я-то ладно, а как быть синьору, ведь он к таким жалким условиям совсем не привык!»