Стяжание Духа Святаго в путях Древней Руси

Введение

Камень, егоже небрегоша зиждущии, сей бысть во главу угла (Пс. 117:22)

Самое высокое, что дано человеку, — это заложенная в нем способность к Богообщению, Богосозерцанию. В этом высшее блаженство. Человеку дано задание развивать в себе этот дар. Замысел Божий о человеке — его обожение.

В «Стяжании Духа Святаго» — весь смысл аскетических подвигов и высшей духовной «умно-сердечной» молитвы. Но если высокие духовные созерцания еще здесь, на земле, удел немногих, то непрерывная молитва — долг каждого христианина. «Непрестанно молитесь. За все благодарите: ибо такова о вас воля Божия во Христе Иисусе» (1 Фес. 5:17-18), — говорит апостол Павел первым христианам, и великий исихаст (безмолвник) святитель Григорий Палама (XIV в.) всех призывает к непрестанной молитве. По его слову, в непрестанной молитве должны упражняться не только монахи и отшельники, но и миряне — все христиане.

Целью первой теоретической части нашей работы было хотя бы и кратко, но всесторонне осветить сущность подвига трезвения и духовной молитвы, приводящей к Богообщению, и связанного с этим подвигом благодатного старчества, как руководящего начала. Но влияние старчества не ограничивается монастырскими стенами, оно распространяется далеко за их пределы. Будучи руководящим началом в духовно-нравственных проявлениях жизни не только иноков, но и мирян, оно охватывает и вообще все проявления жизни, как духовные, так и мирские, связанные между собою хотя и неслитно, но и нераздельно.

Вторая часть — историческая — посвящена исследованию того, как развивался этот аскетический подвиг в древнем монашестве на Востоке, а также у нас в X-XVII вв., и как он, будучи оживотворяющей силой, отражался в «путях Древней Руси», когда в периоды своего расцвета проникал в глубину народную.

Первоначальной побудительной причиной приняться за эту работу было желание систематизировать разрозненные печатные материалы о жизни последних оптинских старцев, а именно схиархимандрита Варсонофия и иеросхимонаха Нектария, и передать свои личные воспоминания о посещении Оптиной пустыни. Автор сего труда был там два раза: первый раз летом 1916 г., в течение июня и июля, а в следующем году пробыл там две недели, тоже летом. В это время в Оптиной старчествовали в самом монастыре о. Анатолий (Потапов) и в скиту (три четверти версты от монастыря) скитоначальники: о. Феодосий и о. Нектарий. Один священник, близкий Оптиной, одним словом охарактеризовал духовный облик каждого: «Феодосий — мудрец, Анатолий — утешитель и дивный Нектарий». Отцы Анатолий и Феодосий скончались в первые годы революции, а о. Нектарий жил дольше всех. Он преставился в 1926 г. вне монастыря, тогда уже упраздненного. К нему ездили до самой его кончины ныне покойная моя матушка и младший брат по нескольку раз в году. И таким образом, уже будучи за границей, я имел возможность чрез них общаться с о. Нектарием, так как в этот период времени переписка с родными была еще доступна. Но вскоре после смерти о. Нектария наступил долгий перерыв, и только уже во время войны в 1944 г. пришло известие, что матушка моя скончалась, приняв постриг с именем Нектарии в память ее старца.

Подвижничество Оптиной пустыни относится к древнему учению исихастов, или безмолвников, известному иначе под именем трезвения, или «умного делания». Начало его восходит к истокам монашества, ко временам Антония Великого, Макария Египетского, Иоанна Лествичника и др. В позднейшие века учителями умного делания были преп. Григорий Синаит († 1346), целый ряд Константинопольских патриархов, Солунский архиепископ Григорий Палама († 1360) и другие видные деятели Византии, Болгарии и Сербии, а затем у нас Нил Сорский († 1508) и Паисий Величковский (1722-1794).

Расцвет духовного подвига в монашестве всегда вызывал духовное возрождение и всей Церкви, упадок же его был связан с упадком ее духовной жизни. Умное делание, также связанное с ним старчество начались с первых времен монашества, но в беге времен они местами процветали, достигая значительного развития, а потом ослабевали, а может быть, и совсем забывались, чтобы снова возродиться подобно волнообразной кривой, то вздымающейся, то падающей и снова восстающей.

Так они забыты были и в России во времена Паисия Величковского. Но этот великий старец снова возродил духовное делание и старчество, которые и стали процветать у нас во многих монастырях.

И хотя это было возрождением древней традиции той же России, но для большинства они казались, в особенности старчество, малопонятным новшеством. Прот. Сергий Четвериков говорит, что в нашем дореволюционном прошлом русское монастырское старчество мало было изучено и недостаточно оценено русским обществом. Но не только оно, это общество, имело смутное представление о старчестве, но и наша молодая богословская наука не успела разработать этот вопрос. Так, вопрос о старчестве в древнерусских монастырях совершенно не затронут в нашей научной литературе. Но, судя по житиям, оно было обще- распространено, говорит проф. Серебрянский. Кроме того, при ознакомлении с литературой, связанной с вопросом о старчестве и внутреннем делании, автору пришлось встретиться с некоторыми мнениями, не вытекавшими из научных исследований, а высказанных a priori, но тем не менее другими уже повторявшимися, как установившееся в науке положение. К числу таких мнений относится мысль о разрыве древней русской святости с восточной традицией, будто бы происшедшем в XIV и XV вв. В это время на Афоне и в Византии наблюдался расцвет созерцательного подвига, получившего в XIV в. наименование исихазма, но, согласно этому априорному утверждению, исихазм не мог «по историческим и географическим» причинам проникнуть к нам, а потому и характер древних русских подвижников с этого времени развивался самостоятельно и своеобразно, образуя «особую ветвь святости в Православии». Еще одно обстоятельство, которое надо здесь отметить, — это почти всеобщее отрицательное отношение к исихазму или, в лучшем случае, равнодушие к нему, наблюдаемое, как в прошлом столетии, так и в начале настоящего, и только в последнее время стал проявляться интерес к исихазму. Это можно объяснить тем, что русская богословская наука, возникшая со времен петровских реформ под влиянием западных гуманитарных наук, не вышла еще окончательно на самостоятельный путь. А Запад, с самого начала так называемых исихастических споров в XIV в., отнесся отрицательно к исихазму. Кроме того, в прошлом столетии, вслед за Александровской эпохой, после увлечения западным мистицизмом, как реакция, появился страх уже ко всякой мистике, даже православной. «Из страха мистических заблуждений и чрезмерностей, — говорит проф. прот. Г. Флоровский, — тогда стали избегать и Макария Египетского, и Исаака Сирина, и умно-сердечная молитва уничтожена и осмеяна, как зараза и пагуба». Далее, говоря о Петровской эпохе и указывая на то, что «даже богословие строится западное», он отмечает наличие разрыва в церковном сознании: «разрыв между богословской ученостью и церковным опытом». И это продолжается до наших дней. Но уклонение в сторону Запада началось давно и прогрессировало постепенно. Момент кризиса наступает при падении Византии, когда московское благочестие усомнилось в чистоте греческого. При создавшемся разрыве «между богословской ученостью и церковным опытом» интереса к изучению русской святости существовало немного. За изучение житийных материалов взялись историки. Так, проф. Ключевский в своем знаменитом труде «Древнерусские жития святых, как исторический источник» (1871) сделал большое исследование житий, преследуя исключительно исторические цели. Он изучил больше 150 житийных документов, стараясь извлечь оттуда исторические данные, но результатами был неудовлетворен. Его дело продолжал Яхонтов относительно северных святых, но пришел к еще более неудовлетворительным результатам. И с тех пор наука потеряла интерес к житиям, пока проф. Кадлубовский в начале XX в. снова не вернулся к ним, изучая их как литературные памятники. Исследуя нравственное и религиозное воззрение эпохи, он встречал выражение внутреннее или духовное делание, и тому подобное, но, отдавая дань времени, он не интересовался уяснить себе сущность исихазма и не подозревал, что это определенные термины и что за ними кроется целая школа. В 1898 г. была издана в Киеве книга К. Радченко «Религиозное и литературное движение в Болгарии в эпоху перед турецким завоеванием». Труд вполне в духе времени. Радченко упрекает исихастов в пантеизме на том основании, что в Богосозерцании человек будто бы теряет сознание личного существования и впадает в ересь. А кроме того, перемещением тяжести на внутреннюю жизнь исихасты ослабляют авторитет Церкви. Он решительно становится на сторону «западной рационалистической схоластики» против «экстравагантной теософской мистики» и т. д. Но немного позже в том же году вышла 1 часть (600 с.) большого 5-томного труда П. Сырку «К истории исправления книг в Болгарии в XIV веке». Этот труд — результат глубокого научного изучения вопроса. Излагая жизнь и учение Григория Синаита, он показывает истинное значение исихазма как высшего проявления духовной жизни Церкви. В своем труде П. Сырку производит также оценку книги Радченко в следующих словах: «Выходя из того положения, что разных средневековых мистиков, а в частности исихастов, угнетала мертвящая догма христианства, Радченко старается всюду находить точки соприкосновения в учении наших исихастов с еретическими учениями, и в результате у него получилось ложное заключение, впрочем не совсем ясно выраженное. Это главная задача книги Радченко. Все остальные части у него разработаны весьма слабо». Ему же (Радченко) принадлежит и та мысль, о которой здесь упоминалось уже выше, а именно, что исихазм XIV в. не мог проникнуть в Россию по историческим и географическим причинам. И эта гипотеза держится до сих пор, так как, только принимая ее, проф. Федотов может предположить существование особой русской святости, хотя в чем заключается эта особенность, остается до сих пор невыясненным. «Обычно, — говорит он, — сопоставляют духовную жизнь современной послепетровской России — наше старчество или наше народное юродство с Добротолюбием, перебрасывая мост через тысячелетия и обходя совершенно неизвестную или мнимо известную святость Древней Руси. Как это ни странно, задача изучения русской святости, как особой традиции духовной жизни, даже не была поставлена». А в последней своей книге, вышедшей в 1948 г. в Нью-Йорке на английском языке, «Сокровище русской духовности» проф. Федотов говорит следующее: «В середине XIX столетия евангельские и гуманитарные тенденции умеряли аскетическую духовность Церкви. Славянофилы, либеральная национальная партия в Церкви, старались восстановить, скорее создать духовность, базирующуюся на социальной этике. Но разрыв между аскетико-мистическим и евангельским элементом внутри Церкви увеличивался, и каждое из этих течений находило себе политическое выражение в период революции. Евангелисты стояли за церковные реформы и соединились с либерально-политическими группами страны. Мистики поддерживали абсолютизм царя, как наследие византийской традиции. Реформаторам и либералам не удалось развить тип духовности, достаточно глубокий для противовеса реакционному, и, таким образом, черное влияние монашества и эта двойственность сыграли фатальную роль в раздвоении моральных сил в дореволюционном русском обществе».