Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

На следующий день меня пригласили на завтрак еще в один дом. Хозяин вызвался спеть для меня несколько новых рун. Затем он рассказал, как пять-шесть лет назад они с товарищем, будучи в Финляндии коробейниками, всю ночь напролет пели в одном господском имении в Хяме. Я спросил, не помнит ли он названия этого имения, и он назвал Весилахден Лаукко[66]. Узнав, что перед ним сейчас тот же самый человек, который и тогда записывал его стихи, он очень удивился, как, впрочем, и я при упоминании этого имения. Мы разговорились словно старые знакомые, как вдруг запыхавшись прибежал какой-то маленький мужичок, стремительно схватил хозяина за руку и потянул за собой. Я не мог понять, что все это значит, пока мне не объяснили, что у мужика была тяжба с соседом, лошадь которого зашла на его поле. Он хотел, чтобы по этому делу созвали деревенский сход и наказали виновного. «Возьми с собой хорошую палку, может, пригодится», — сказал мужик. По его мнению, правосудие должно было сначала присудить его противнику порку, а затем без промедления осуществить ее. В подобных случаях здесь, по-видимому, так и поступают. Но хозяин все же отказался, сославшись на то, что у него гость. Мужик ведь мог зайти в любой другой дом и подыскать судью для этой распри. Итак, к немалой досаде сутяжника, хозяин остался дома. Мужик, пытаясь уговорить его, угрожал даже исправником.

Хозяин пел для меня всю первую половину дня, затем меня угостили обедом. Я ел с большим трудом, поскольку меня всюду — и в этом доме тоже — угощали брусникой и мои зубы так отерпли от кислого, что я с трудом пережевывал пищу. Как я и предполагал, хозяин наотрез отказался брать плату за еду и за песни. Но я все же нашел способ отблагодарить его: совершенно не торгуясь, я купил у него пояс и другие мелочи, которые он предложил мне приобрести. В этом доме тоже было очень чисто, пол вымыт, стол, лавки и стулья оттерты добела.

В каждом доме на стене несколько икон. Входя в избу, гость крестится на них. Все крестятся перед едой и после еды, а также когда уходят работать вне дома на несколько часов и по возвращении с работы. В горнице в доме Мийны перед группой образов был подсвечник с восковыми свечами, а рядом с иконами — пахучая смола для кадения, которой, однако, за время моего пребывания здесь ни разу не пользовались.

У Онтрея имелось кантеле с пятью медными струнами, на котором он сам и оба его сына очень искусно играли.

Повседневной едой в доме Мийны были масло, хлеб и свежее молоко, перемешанное с простоквашей. Кроме этого — картофель, рыба, мясо либо похлебка. Хозяйка почти всегда потчевала меня со словами «ешь, все съешь» и, казалось, была недовольна, если я что-нибудь оставлял. Сначала они не хотели брать плату за четверо-пятеро суток, что я провел у них, но когда я снова предложил деньги, не отказались.

Расстояние от Вуоннинен до Вуоккиниеми, которое равнялось четырем милям, или сорока верстам, можно проехать только на лодке. Хочу коротко остановиться на том, какие здесь в ходу меры длины, потому что вначале они показались мне очень странными. На финской стороне, в Кванта и Кухмо, для исчисления длины обычно пользуются старинными четвертями, равными примерно версте, а теперь для удобства стали считать две четверти за одну новую четверть, или шведскую четверть мили. Равно и новые мили соответствуют шведской миле, то есть вдвое длиннее прежних. Но несмотря на это наши финны, живущие ближе к границе, чаще пользуются верстами. Похоже, что население на финской стороне привыкло в основном к русскому способу исчисления, хотя с большим основанием этого можно было бы ожидать от тех, кто живет на русской стороне. Когда я спрашивал у здешних людей о протяженности какого-нибудь пути, они обычно называли ее в шведских милях, и я подумал сначала, что они всегда пользуются этой мерой. Но причина была в другом: разговаривая со мной, они думали, что я не знаю, какой длины верста, поэтому и не называли ее.

Старая хозяйка дома Онтрея, ее невестка и дочь согласились подвезти меня на лодке до маленькой деревушки Мёлккё, за две мили от Вуоннинен. Договорились, что я заплачу им один риксдалер. Здесь повсеместно в ходу шведские бумажные деньги. Меня снабдили на дорогу олениной и ячменными колобами, хотя я и не просил об этом, да и незачем было, ведь дорога не длинная. На озере было много островов и выступающих мысов, одни из них мы проезжали, на других делали остановки, выходили на берег поесть брусники. Когда проезжали мимо большого лесистого острова, хозяйка, сидевшая на веслах, указала на него и сказала: «В следующий раз вы придете нас навещать уже сюда». Я сначала подумал, что на острове кладбище и что она намекает на то, что при их жизни я больше не приеду в эти края. Но она пояснила значение своих слов: следующим летом они собираются переселиться сюда из деревни. Одна из причин переезда та, что теперешние их поля часто страдают от заморозков, чего, по ее мнению, не должно быть на острове. Остров находится в доброй миле от Вуоннинен. Во многих других местах жители тоже покидают большие деревни, и вполне вероятно, что в будущем поселения здесь тоже станут более разбросанными, как, скажем, у нас в Саво, в Карелии и в части Похьянмаа.

Когда мы проехали две мили, хозяйка осведомилась, доволен ли я тем, как они гребут. Я не имел ничего против, и тогда она попросила разрешения грести и оставшиеся две мили до Вуоккиниеми. Конечно, я доехал бы до места быстрей, если бы сменил гребцов, но я не мог лишить своих проводников столь желанного для них заработка. Всегда отрадно видеть, когда здесь люди стараются что-то сделать и заработать честным трудом, тогда как в Финляндии, напротив, зачастую приходится умолять и упрашивать, обещать двойную плату за перевоз, прежде чем уговоришь кого-либо грести те же две мили. Но до Вуоккиниеми нам так и не удалось дойти тем же ходом — возле маленькой деревушки Пирттилахти мы встретили лодку, в которой везли инвентарь для мельницы в Кёупяскоски. Я попросился к ним в лодку и отпустил своих гребцов. Был уже вечер, а до Вуоккиниеми оставалось еще с полмили, и мы решили переночевать в одном из домов в Пирттилахти. У хозяйки дома была манера ругаться через каждые три слова. По характеру она была добродушной, но, видимо, ругань стала у нее привычкой. Порою она крестилась и вслед за этим тут же ругалась, иногда ругалась даже крестясь. Вечером она крестилась по крайней мере четверть, а может, и целых полчаса. Вероятно, замаливала какие-то грехи. Рассказывали, что хозяин дома отменный певец, но петь мне он отказался.

На следующий день рано утром с людьми, едущими на мельницу, я добрался до села Вуоккиниеми. Я пошел в дом Лауринена, потому что встреченная мною на берегу Кёунясъярви в плачущей толпе провожающих молодая хозяйка этого дома просила меня во что бы то ни стало остановиться только у них. Тотчас же сюда пригласили двух женщин, чтобы они спели мне свадебные песни. У меня было ранее записано немало вариантов этих песен, но далеко не таких полных, как эти. Пять имеющихся у меня более полных свадебных песен называются:

1. Песня-зачин (Alkuvirsi); 2. Песня зятя (Vävyn virsi); 3. Величальная, или песня-приглашение (Kutsuvirsi); 4. Провожальная (Lähtövirsi) и 5. Песня прибытия (Tulovirsi).

В качестве примера я здесь приведу отрывки из этих песен. Песня-зачин звучит следующим образом[67]:

Вот летит орел с востока
над землей под небесами,
крыльями касаясь неба,
море бороздя когтями:
озирается, кружится,
в воздухе парит, летает,
на мужской садится замок,
по стрехе колотит клювом.
Замок был с железной крышей —
он не смог туда проникнуть.
Вот летит орел с востока
над землей под небесами,
крыльями касаясь неба,
море бороздя когтями:
озирается, кружится,
в воздухе парит, летает,
сел орел на женский замок,
по стрехе колотит клювом.
Женский замок с медной крышей —
он не смог туда проникнуть.
Вот летит орел с востока
над землей под небесами,
крыльями касаясь неба,
море бороздя когтями:
озирается, кружится,
в воздухе парит, летает,
на девичий замок сел он,
по стрехе колотит клювом,
в замок с крышей полотняной —
он сумел туда проникнуть.
На окошко опустился,
светлоперый сел на стену,
на угол слетел стоперый.
Лучшую нашел из стаи,
присмотрел с косой погуще
среди тех, кто носит косы,
среди тех, кто носит перстни,
у кого и пух нежнее,
у кого помягче перья,
вот кого орел хватает,
забирает длинный коготь,
кто лицом был покрасивей,
кто и станом был прекрасней.
«Осенью уже сказал я,
говорил весною этой,
строя тайную избушку,
косяки окошек тайных,
где бы мог девицу прятать,
длиннокосую лелеять.
Нелегко девицу прятать,
укрывать с косою длинной».
«Как же ты узнал, счастливчик,
яблочко ты золотое,
о рожденье этой девы,
повзрослении девицы?»
«Так вот я узнал, счастливчик,
яблочко я золотое:
сажа густо поднималась,
черный дым валил из дома,
дома славного девицы.
Так рожденная весною
вдруг заблеяла овечка:
«Время дать мне веток свежих».

Это песня-зачин. Под орлом подразумевается либо сват, либо жених, высматривающий себе длинноперую пташку (невесту) и хватающий ее. Последние строки произносит сват или жених.

В песне зятя сначала изображается приход жениха и его провожатых. Приход их сопровождается таким грохотом, будто надвигается ураган или падает высокая поленница дров:

Что за шум на горке слышен,
что за гром в конце проулка?
Думал: ветер расшумелся,
повалил костер поленьев,
может, камни покатились.
То не ветер расшумелся,
не костер поленьев рухнул
и не камни покатились.
Женихи к нам подъезжают,
приближаются толпою,
сотни две подходят к дому.

Затем следует ряд наставлений присутствующим: чтобы они позаботились о черном скакуне зятя, достоинства которого описываются очень подробно и которого сравнивают, в частности, с летящим вороном и танцующим ягненком. Жеребца следует вести за шелковую уздечку, дать вываляться на золотом покрывале, а потом отвести на молочный родник. Когда же он в лучшем стойле будет привязан к дубовому столбу, то его надо накрыть медоносными травами и накормить пропаренным ячменем и овсом. Если так заботливо предлагают ухаживать за лошадью, то ясно, что и зятя [жениха] не забывают. Обычно его изображают таким большим и высоким, что он едва проходит в двери. Тут свекровь начинает осматривать его поближе и говорит:

Дайте, женщины-голубки,
огонька мне из бересты,
света-пламени из воска,
из лучины из смолистой.
Пламя бересты трескуче,
дым смолистый очень черен,
вычернит глаза у зятя.
Дайте, женщины-голубки,
дайте огонька свечного,
света-пламени из воска,
чтоб глаза увидеть зятя:
иль темны они, иль сини,
иль белее полотна —
белые, как пена моря,
светлые, как травы моря,
как морской тростник, прекрасны,

Чтобы не утомить читателя, пропущу на этот раз песню для гостей и весь обряд оказываемого им гостеприимства. Приведу лишь строки из провожальной песни. Сначала свекровь обращается к зятю:

Что сидишь ты, сын отцовский,
что ты ждешь, из братьев старший?
Не из-за отца сидишь ты,
не из-за хозяйки ждешь ты,
не из-за избы уютной.
Ты сидишь из-за девицы,
из-за красоты девичьей,
из-за белизны желанной.
Женишок мой, долго ждал ты,
подожди еще немного,
не наряжена невеста,
избранная не готова,
суженая не одета.