Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

Мне предстояло совершить довольно трудный переход от Тормуа до Лонкка — первой деревни на русской стороне. Путь, правда, не более трех четвертей мили, но дорога почти непроходимая. К вечеру я добрался до места и сразу пошел к Мартти, или, как его называли, Мартиска[81]. Я прослышал, что он отличный рунопевец. И на самом деле он был речист, жаль только, что, рассказывая руны, он часто перескакивал с одной на другую, так что записанное от него годилось лишь для пополнения ранее собранного. Ии одной руны целиком записать от него не удалось. Он усердно пробовал ром из моей бутылки, чтобы освежить память, как он говорил, но от этого мысли его еще больше путались. Несмотря на это он пел мне до самого вечера и еще два следующих дня. Хуже всего он пел в последний день и никак не мог вспомнить новые руны, все повторял старые, уже записанные мною в первые дни.

Мартиска и сам сочинял стихи. Когда-то он сидел в тюрьме, сначала в Каяни, затем в Оулу, по обвинению в краже оленей, что нередко являлось причиной раздоров между соседями, живущими по разные стороны границы. На нашей стороне повсеместно жаловались, что стоит оленю чуть переступить границу или просто подойти к ней, как на русской стороне тут же вылавливают или убивают его. И вот недавно народная жалоба дошла наконец до правительства, которое назначило из сената «первого», по словам крестьян, человека после царя для рассмотрения жалобы. Но решение пока не было вынесено и обнародовано, и оленей крали пуще прежнего. Однажды вечером я видел, как двух пойманных оленей подвели к одному из домов в Лонкка. Я спросил, как же это они не боятся отлавливать оленей, если их уже обвиняют в краже. Они ответили, что нынче самое подходящее время для этого, ведь все равно все спишется на прошлое, а с прошлого какой спрос.

Причина этих досадных приграничных краж в том, что у нас держат оленей, а на русской стороне нет. Именно это обстоятельство побуждает жителей здешних мест считать бродящих возле границы и за ее пределами оленей ничейными, ищущими себе хозяина. Бояться им нечего, возбуждаемые нашими людьми тяжбы из-за множества правовых уверток, как правило, ни к чему не приводят. Но если бы даже и удалось выиграть дело, то прибыли истца не покрыли бы судебных издержек, говорил один житель из Лонкка. Иначе обстоит дело в более северных приграничных районах: у жителей обеих сторон имеются свои олени, дело каждого заботиться о том, чтобы его олени никому не досаждали. В районе Лонкка один финский крестьянин попытался покончить с кражами, взяв себе в компаньоны по пастьбе оленей русского[82] крестьянина. Так ему легче уследить за тем, чтобы соседи не убивали оленей, но предотвратить вышеупомянутые кражи и ему не под силу.

Однако вернемся к Мартиске. Будучи в тюрьме по обвинению в краже оленей, он сочинил там стихи про это. Он спел мне руну, которая, по его словам, неполная, он уже многое забыл из того, что сочинил. Я собрал воедино все, что помнил и сам автор, а также и другие лица. Звучит это следующим образом:

В Похьёле олень родился,
к нам напет олень из Лаппи,
оттого и швед скандалит,
неспокойно на границе.
Осенью случилось это,
перед самою зимою:
шведские явились власти,
в Куусамо приход проникли.
Весь народ пришел в движенье,
держит путь в места иные.
Встал на лыжи Хассалайнен,
уходил на лыжах Хутту,
убегал и Ойкаринен.
Вот приходят в Лауттолампи.
Путь оттуда в лес уводит.
«Это что?» — «Да так, безделка!» —
«Здесь следы». — «И что ж такого?» —
«След от лежки!» — «Эка важность!»
Дальше в лес они стремятся.
Чудеса вдруг увидали:
средь утесов — олененок,
между скал застрял, бедняга.
За ноги весь день тащили,
голову освобождали,
морду из камней тянули,
что застряла средь утесов.
Закричал тут громко Хутту,
поддержал его и Кела.
«Это что еще за чудо?
Это что еще за диво?»
У него глаза живые,
уши чуткие, все слышат,
есть на шее колокольчик,
малости лишь не хватает —
нет дыханья у бедняги.
Принеси дыханье, ветер,
грудь дыханием наполни.
Кела в колокол трезвонит,
колокольчиком бряцает,
слышен в Куусамо бубенчик,
стук летит до Куусиваары,
звон до Кианты несется.
Буйный Антти, Хутту сын,
с ним Микитта слабоумный
в Вуоннинен бежать пустились,
все местечки озирают.
Хутту все углы обрыскал,
все обнюхал уголочки,
что там бабы набросали,
кинули девицы Тийро.
Все сложил в свою котомку,
все объедки, что собрал он, —
харч в пути не помешает,
всякое в пути бывает,
все случается в дороге.
Хутту здесь и вовсе спятил,
ошалел совсем Микитта.
Восемь мужиков вертелись,
усмиряли одного,
полночью его скрутили,
необутого связали,
прямо в рог его скрутили.
«Ну, пора в дорогу, Мартти?
В Куусамо теперь пойдем мы,
в город Оулу путь направим,
где вовек не светит солнце,
где вовек не светит месяц».
Тут сказал карел несмелый
самому себе в защиту,
уклоняясь от расправы:
«Слышь ты, Курвилы хозяин,
уж теперь скажу я правду.
Слышь, как бык ревет, который
прошлой осенью заколот,
прошлою зимой зарезан,
в Хойвуле бычок прикончен.
Мясо — в пузо, кости — в землю,
шкура продана в Шуньгу,
в города на студень — ноги».
Юрки был виноторговцем,
Он ходил через границу,
он возил вино ночами,
развозил при лунном свете,
всех к вину он приглашает.
Тут-то их и осенило:
хороша у Анни лошадь
Мартти довезти до места.
Юрки лошадь дать согласен,
Анни спорит, распрягает,
рассупонивает лошадь.
Взят был конь без разрешенья.
Вот уже в дороге Мартти,
тот в пути, кто съел оленя.
В Швеции все веселятся,
в Куусамо ликуют люди:
вот уже в дороге Мартти,
тот в пути, кто съел оленя.
Бабы все вокруг хохочут,
все хозяева довольны.
Вот уже в дороге Мартти,
Едет-катит Карьялайнен,
уезжает он надолго,
не навек ли уезжает.
В Куусамо его везут.
Путь он держит в дом судейский
отвечать перед властями.
Собрался тут целый город.
Сам судебный заседатель
посреди избы без шапки
речь держал перед властями.
Вот теперь в дороге Мартти:
крепко в кандалы закован,
скручен он тремя цепями,
цепи — три, один мужчина.
Вот из Куусамо он едет
в город Оулу, крепкий замок,
в Энари, тюрьму дрянную,
где достаточно запалов,
где достаточно оружья.
Об одном лишь он гадает:
вырастал на пище рыбной,
вытянулся на рыбешке,
ввысь на окунях поднялся,
но за то его ни разу
в Куусамо не приводили.
Это Хутту обезумел,
сильно навредил мне ближний,
долго злость во мне кипела,
далеко зашел я в гневе,
хоть и был он другом прежде.
Не большой ущерб принес я,
если взял свою добычу,
усыпил я олененка,
есть еще у оленихи,
есть детеныши в утробе,
принесет она другого.
Не пришла ль ко мне погибель,
к необутому, средь ночи?
Знаю место, где родился,
те края, где подрастал я,
но того не знаю места,
где меня погибель встретит, —
у неведомых дверей,
на дорогах незнакомых.
Об одном он размышляет,
о словах гадает божьих,
о создателя твореньях:
«Месяц, солнце, отпустите,
Отава[83], мне укажи
путь из края, мне чужого,
от чужих дверей дорогу».
Вот судья к нему приходит,
господин из самой Кеми,
отпустил на волю Мартти.
Швеция была разбита,
посильней была Россия.
Хутту побежал спасаться,
прямиком под стол помчался,
под скамейкою укрылся,
про себя бубнит он что-то.
Лучше было бы, конечно,
пожинать в дому высоком,
мало здесь теперь народу,
мало силы у артели,
покрупней бралась добыча,
силой меньшею, чем эта.

В четырех милях от Лонкка находится Вуоннинен. На всем пути нет ни одного поселения. Мартиска взялся подвезти меня на лошади, и к нам присоединились еще два крестьянина, которые ехали туда же по своим делам. Мы отправились в путь рано утром и вскоре прибыли на место. На середине пути была построена избушка для проезжающих и рыбаков, которые ловят неводом рыбу в близлежащем озере. Сделали привал на час, чтобы покормить лошадей, развели в каменке огонь и расположились поудобней вокруг него. Вскоре помещение наполнилось дымом, что и не мудрено при такой маленькой и низенькой постройке, где нельзя даже выпрямиться во весь рост. Здесь мы пообедали, и я записал от Мартиски еще ряд отрывков, которые он вспомнил. Чем дальше мы продвигались по зимнику, тем меньше становилось снега: в Лонкка, откуда мы начали путь, снег лежал слоем в пол-локтя, а в Вуоннинен земля была совсем голой. Дело в том, что Вуоннинен находится на берегу озера Верхнее Куйтти, тогда как Лонкка — на гряде Маанселькя.

В Вуоннинен я зашел в дом Мийны, чаще называемый просто домом Теппаны. Мне хотелось встретиться со знакомой хозяйкой[84]. Но оказалось, что полгода тому назад она умерла от тяжелых родов. Муж, рассказывая о ее смерти, плакал, я также не мог сдержать слез. [...]

У Теппаны я перекусил, хозяин поставил на стол масло, хлеб и солонину. После того, как я поел, одна старая женщина вызвалась спеть мне несколько песен. За два-три часа я успел записать от нее все, что она знала. Затем я сходил в дом Онтрея и на ночь глядя покинул деревню. Мне надо было спешить, чтобы не попасть в распутицу. В провожатые я нанял мужчину средних лет. Мы решили доехать до Ювялахти по льду Куйтти. Поскольку дни стояли солнечные, снег на озере растаял, и мы ехали по льду. Ювялахти находится в четырех милях от Вуоннинен. В путь мы отправились перед заходом солнца. Сначала какое-то время бодрствовали, и провожатый рассказал мне, что хозяин Теппана после смерти жены с месяц был как помешанный. Он пристрастился вдруг к водке и рому, хотя раньше не употреблял ни того, ни другого, почти ни с кем не разговаривал, ел и пил крайне мало. Лишь через три-четыре недели он пришел в себя, перестал пить и вернулся к прежнему образу жизни.

Солнце село, вид был изумительный, на западе красное во все небо зарево отражалось на гладком льду. Вдали то тут, то там виднелись острова, поросшие елями, и это придавало пейзажу свое очарование и усиливало впечатление от картины в целом. Бывают моменты, когда нас особенно пленяет красота природы, неожиданно охватывая восторгом наши души. [...] Когда солнце зашло, пурпур небес угас и его сменила ночная мгла, сквозь которую лишь кое-где проглядывали звезды. Мы оба задремали. Постель была не из лучших, но ведь сон не всегда застает нас в самом удобном месте. Мне приходилось видеть людей, спавших в седле и не падавших с коня. Итак, мы погрузились в сон. Лошадь же неизвестно по какой причине — то ли она не сумела сориентироваться по звездам, то ли ей захотелось поскорее попасть домой в тепло родной конюшни, — как бы то ни было, но коняга повернула обратно, и когда мы проснулись, она резво шла в Вуоннинен, вместо того чтобы идти в Ювялахти. Мужик толкнул меня в бок и спросил: «Где мы находимся?» Странный вопрос. Что я мог ответить на это? Разве только, что находимся на льду Куйтти, а не подо льдом, как я успел заметить. Провожатый вскоре справился со своей растерянностью. Несколько раз оглядевшись и отыскав знакомые ему звезды, он понял, что лошадь повернула обратно, и направил ее в нужную сторону. После этого он уже не спал, а я, кажется, снова задремал. Время перевалило за полночь, когда мы приехали в Ювялахти, постучались в один дом, и нас впустили. Нам наспех постелили на полу. В этих краях постель настилают не из соломы, которую заносят в дом с вечера, как у нас в деревнях, а из шкур оленей и разной одежды, которую обычно ничем не застилают. По мне же нет ничего лучше, чем спать на чистой и сухой соломе, которую только что занесли в дом и застелили чистой домотканой простыней. Даже на самой лучшей пуховой постели не спится так хорошо. Солому настилают в нескольких местах, так что у каждой супружеской пары, а в больших домах их обычно несколько, есть отдельная постель; у холостых парней, равно как и у незамужних дочерей, тоже свои постели. Для более почетного гостя стелют отдельно возле длинного стола, гости же попроще, особенно нищие, должны довольствоваться местом возле двери. И хотя я не имею ничего против отдельных для каждого члена семьи кроватей, поднимающихся в несколько ярусов до самого потолка, как в южной Финляндии, но постели из соломы, настилаемые каждый вечер на полу, мне все же нравятся больше. Они чище сами по себе, да и днем изба выглядит опрятнее без плохо либо совсем не заправленных постелей. По утрам, когда все уже встали, солому сразу уносят и подметают пол начисто. Во внутреннем убранстве жилых помещений у южных и северных финнов очень много различий. У первых, кроме упомянутых кроватей, по всей комнате наставлено множество шкафов, сундуков, здесь и ушаты для воды, подойники, кадушки и пр. Пол чаще всего грязный. На столе остатки от завтрака, обеда и ужина, тут же неряшливо оставлены хлебные корки, тарелки, миски из-под рыбы и т. д., притом столешница редко бывает чистой. На очаге варится и парится еда для следующего раза. В Саво и на севере Финляндии, а особенно в северной Карелии, избы не захламлены, пол более или менее чистый, столы и скамьи выскоблены добела. В избе нет грязных шкафов, сундуков, ушатов, кадушек и пр., так как для хранения подобной утвари у них имеется специальная клеть, куда все это убирается после употребления. Для приготовления пищи имеется особая постройка — кота. Казалось бы, все должно быть наоборот: южные финны, являясь более состоятельными, могли бы поддерживать лучший порядок в домах, по этого нет.