Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Я заночевал в Ченаниеми и до поздней ночи записывал руны от Юрки Кеттунена[87] — хозяина соседнего дома. На следующее утро я продолжил запись. В свое время Юрки пел ныне покойному доктору Топелиусу в Уусикарлепю, как он сам сказал, целых три дня. Меня очень удивило, что в собрании Топелиуса я не нашел тех рун, которые он спел мне на этот раз. Сам он пояснил это следующим образом: «Зачем петь те, которые уже и так напечатаны?» Когда он исполнял песню, сочиненную его двоюродным братом Пиетари Кеттуненом, возможно, уже знакомую некоторым читателям, здесь сидела вдова Пиетари, Мари. Я спросил у нее, правда ли то, что говорится в отрывке, посвященном ей. Она, несмотря на свой преклонный возраст, заметно покраснела и ответила: «Правда, насколько это может быть в песнях». Этим она хотела сказать, что стихи вообще не отражают полной жизненной правды. «Однако, — продолжала она, — Юрки забыл лучшие места, которые, кроме меня, никто не знает». Я возразил, сказав, что эту руну помнят даже на ее родине в Кийминги, где мне довелось услышать ее от одного возницы. Тогда она принялась расспрашивать меня о своей родине, но я, к сожалению, мало что знал. Вдова жаловалась, что родственники уже много лет не навещают ее, а сама она слишком стара, чтобы наведаться к ним. На глазах у нее выступили слезы, когда она промолвила, что, по-видимому, уже никогда не вернется в родные края, где впервые увидела дневной свет, услышала первую кукушку весной, собрала в лесу первые ягоды. И хотя она прожила здесь сорок лет, воспоминания о родине сильно взволновали ее, и на какое-то время она погрузилась в свои мысли. Сменив разговор, мне удалось уговорить ее спеть забытые Юрки отрывки руны: сперва она отказывалась, но, когда ее стали просить еще и сыновья, согласилась.

Пробыв целый день в Ченаниеми, я отправился в деревню Кивиярви, находящуюся в двух с половиной милях отсюда. Теперь взору открывалась иная картина, по сравнению с той, что я видел, когда ехал из Лонкка, в Вуоннинен. До этих мест земля была почти полностью свободна от снега, но чем ближе мы подъезжали к Кивиярви, тем лучше становился санный путь. Распутица меня уже не страшила, и я пожалел, что не задержался подольше в деревнях Ухтуа, Ювялахти и Вуоккиниеми. А в Кивиярви снегу было еще на пол-локтя.

Не задерживаясь здесь долее, я отправился в деревню Латваярви, расположенную, в стороне, в миле отсюда, где некий крестьянин Архиппа слыл хорошим рунопевцем. Это был уже восьмидесятилетний старец[88], обладавший на удивление хорошей памятью. Целых два дня и еще немного третьего я записывал от него руны. Он пел их в хорошей последовательности, без заметных пропусков, большинство из его песен мне не доводилось записывать от других; сомневаюсь, чтобы их можно было еще где-либо найти. Поэтому я очень доволен, что посетил его. Как знать, застал бы я старика в живых в следующий раз, а если бы он умер, изрядная часть древних рун ушла бы с ним в могилу. Когда речь зашла о его детстве и о давно умершем отце, от которого он унаследовал свои руны, старик воодушевился.

«Когда мы, бывало, — рассказывал он, — ловя неводом рыбу на озере Лапукка, отдыхали на берегу у костра, вот бы, где вам побывать! Помощником у нас был один крестьянин из деревни Лапукка, тоже хороший певец, но все же с покойным отцом его не сравнить. Зачастую, взявшись за руки, они пели у костра все ночи напролет, но никогда не повторяли одну и ту же песню дважды. Тогда еще мальчишка, я слушал их и постепенно запомнил лучшие песни. Но многое уже забылось. Из моих сыновей после моей смерти ни один не станет певцом, как я после своего отца. Да и старинные песни уже не в таком почете, как в годы моего детства, когда они звучали и во время работы, и в часы досуга. Бывает, правда, когда соберется народ, иной, выпив малость, и споет, но редко услышишь что-нибудь стоящее. Вместо этого молодежь теперь распевает какие-то непристойные песни, которыми я не стал бы и уста свои осквернять. Вот если бы в ту пору кто-нибудь искал руны, как теперь, то и за две недели не успел бы записать всего, что только один мой отец знал».

Говоря это, старик растрогался чуть не до слез, да и я не мог без волнения слушать его рассказ о добрых старых временах, хотя, как это часто бывает в подобных случаях, большая часть похвал старца основывалась лишь на его воображении. Старинные руны пока еще не забылись настолько, как он полагал, хотя их на самом деле становится все меньше и меньше. Руны еще можно услышать в наши дни, возможно, их услышат несколько поколений и после нас. Неверно и то, что к рунам относятся с пренебрежением. Наоборот, когда их поют, то слушают и молодые, и старые.

Несмотря на бедность, дом Архиппы был мне более по душе, чем иные зажиточные дома. Все в доме почитали старого Архиппу, как патриарха, таковым он казался и мне. Он был лишен многих предрассудков, широко распространенных здесь. Он и все домочадцы ели вместе со мной, за одним столом, из одной и той же посуды, что вообще редко бывает в этих местах. Что в сравнении с этим маленькая неуклюжесть, которую старик проявил во время еды! Он руками взял рыбину из общего блюда и положил мне на тарелку. Сколь ни странной казалась такая манера угощения, но у меня хватило ума оценить ее как проявление доброжелательности. Аппетит у меня от этого не пострадал, тем более что, как и во всех здешних домах, тут строго соблюдают правило мыть руки перед едой и после еды. Для этого в каждом доме имеется рукомой, подвешенный к грядке недалеко от входной двери, тут же висит полотенце. Под умывальником находится довольно большая лохань. Рукомой обычно делают из какого-нибудь металла, дерева, бересты и т. п., в зависимости от состоятельности хозяина.

Может быть, кому-то интересно узнать, как исполняет руну настоящий певец[89]. Если рядом нет другого певца, он поет и один, но если рунопевцев двое, как того требует более торжественное исполнение рун, они садятся рядом либо друг против друга и, взявшись либо за одну, либо за обе руки, начинают петь. При пении они размеренно покачиваются вперед и назад, и создается впечатление, будто они по очереди тянут друг друга к себе. Сначала один из них поет строку, другой присоединяется к пению на последнем такте и повторяет всю строку. Во время повторения первый обдумывает следующую строку, и так продолжается пение, независимо от того, исполняют ли они уже известную руну или создают новую. По большим праздникам, когда собирается сразу несколько певцов, между ними порой возникают состязания. Знакомые и друзья с обеих сторон бьются об заклад, кто из певцов окажется победителем. Архиппа рассказал, что от их деревни петь на состязаниях всегда выдвигали его и он не припомнит ни одного поражения. Как же они состязаются в песнопении? Иначе, чем в академиях изящных искусств: побеждает не тот, чьи песни лучше, а тот, кто больше пропоет. Сначала один исполняет какую-нибудь руну, на которую другой отвечает руной примерно такой же длины. Затем опять очередь за первым, и так пение продолжается. Если у одного песни иссякли, а другой еще продолжает петь, последнего признают победителем. Когда певцы посредственные, то тут можно вдоволь посмеяться над их усилиями сказать последнее слово. Такое состязание напоминает драку двух куриц: побеждает та, что дольше прокудахчет. Лучшие песни ими давно позабыты, приводятся лишь разрозненные отрывки рун и отдельные слова, с помощью которых певцы стремятся выйти в победители. Иначе обстоит дело у хороших рунопевцев, о которых говорится в руне: «День за днем он распевает, сказывает ночь за ночью». И в самом деле, только сон прерывает состязание, в котором либо не оказывается победителей, либо выигравшими считаются оба. Хороший рунопевец обычно начинает песню словами:

Овладело мной желанье,
мне подсказывает разум:
не приняться ли за песню,
не начать ли песнопенье?
Золотце мое, мой братец,
мой красивый соплеменник,
мы встречаемся не часто,
чтобы говорить друг с другом
в стороне суровой этой,
на печальных землях Похьи.
Подадим друг другу руки,
пальцы с пальцами сведем мы,
чтобы песни спеть из лучших,
чтоб хорошие исполнить
слушателям дорогим,
слушателям ненаглядным
средь растущей молодежи,
среди юного народа, —
эти песни, что добыты,
заклинания, что взяты
с пояса у старца Вяйнё,
из-под Илмари горнила,
с кончика меча у Кауко,
с острия стрелы у Буко
на полянах дальних Похьи,
на равнинах Калевалы.
Так когда-то пел отец мой,
пел, строгая топорище,
мать меня учила песням.
Матушка их напевала.
колесо вращая прялки,
запуская веретенце.
Есть еще слова другие,
выученные реченья,
выхваченные с обочин,
выдерганные с кусточков,
с вереска на боровинках
в дни пастушеские в детстве,
в дни, когда ходил за стадом
по медовым кочкам луга,
по лужайкам золотистым,
по следам моей Чернушки,
по путям моей Пеструшки.
Сотни слов я взял оттуда,
тысячи набрал я песен.
Все в клубочек замотал я,
закрутил в моток покрепче,
положил клубок на сани,
в чуночки моток упрятал.
Долго были на морозе,
долго зябли от печали.
Вот несу с мороза песни,
приношу из стужи руны
на конец скамьи железной,
на конец доски сосновой
здесь под матицу родную,
под прославленную кровлю,
вот развязываю узел,
вот клубочек распускаю.
Запою я песнь из лучших.
из прекраснейших исполню
на ржаной на грубой пище,
лишь запив ячменным пивом.
Коль не будет рядом пива,
не окажется и кваса,
я спою сухою глоткой,
я спою и на водице,
чтобы вечер не был скучным
день счастливо завершился,
началось прекрасно утро,
наступил бы день грядущий.

В доме Архиппы, когда я пришел к ним, один из детей был при смерти. Все домашние, как и я, понимали, что лекарства уже не помогут. Они спросили у меня, как я думаю: от бога ли эта болезнь или же наслана дурными людьми? Я сказал первое, да и сами они были склонны так думать. Вечером все легли спать, одна мать осталась сидеть возле постели больного ребенка. Через некоторое время меня разбудил пронзительный, душераздирающий, глубоко трогающий плач-песня[90] матери, который возвещал о кончине ее ребенка. О сне нечего было и думать. Пока мать причитала и плакала одна, было еще терпимо, но вскоре из соседнего дома привели специально приглашенную плакальщицу, голос которой был во много раз пронзительней, чем у матери. Они обняли друг друга и начали причитывать что есть мочи. Наконец тело было обмыто теплой водой, обтерто березовыми листьями и одето в чистую льняную рубашку. Рот прикрыли чистым полотняным лоскутом, по такому же лоскуту положили на ноги. В талии тело обвязали шнурком, заменяющим пояс, поскольку, отправляясь в путь, не говоря уже о вечности, принято подпоясываться. Все это время женщины голосили, повторяя тот же душераздирающий плач. Мать и другие плачущие (а днем их собралось несколько человек) время от времени обнимали друг друга либо старого Архиппу и других домочадцев. Лишь меня избавили от этих объятий. Старик Архиппа несколько раз просил мать успокоиться, но напрасно. Голошение продолжалось целый день. Подобное выражение скорби здесь называется причитанием, а сама скорбная песня — иткувирси [плач]. Но мне придется оставить объяснение содержания плачей на следующий раз.