Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

ПУТНИК, ИЛИ ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕШЕМ ПУТЕШЕСТВИИ ПО ХЯМЕ, САВО И КАРЕЛИИ

Лённрот отправился из Самматти 29 апреля. Путь его в Нурмес пролегал через Хяменлинна, Хейнола, Миккели, Керимяки, Сортавала, Иломантси, Пиелисъярви. В Весилахден Лаукко Лённрот вернулся через Куопио, Рауталампи и Лаукка 4 сентября.

После того, как мы расстались, я две недели провел в размышлениях, оставаясь в кругу родственников, и наконец-то прибыл сюда. Ты и сам, наверное, знаешь, с какой робостью мы отправляемся из дому в дальний путь. И когда в конце концов удается рассеять беспричинную озабоченность родителей, всегда находятся еще тетушки, крестные и прочие, которых, наверное, замучила бы совесть, если бы они с миром отпустили меня в дорогу. Одни из них боятся, что я утону, и, призывая к осторожности, рассказывают мне допотопные истории о всевозможных утопленниках. Другие припоминают сон, увиденный незадолго до этого, и непременно связывают его со мною. То меня якобы грабят, то я иду к верной погибели, то брошен на съедение волкам и медведям. А под конец приводятся десятки примеров о ком-то, отправившемся на восток, или о другом, уехавшем на запад, и еще о многих и многих, которые разъехались в разные концы света и которых к безмерной горести и печали родственников уже никогда после этого не видели в родных краях. [...]

23 мая я пешком направился в Миккели. Хофрен сопровождал меня до Иструала, первой деревни этого прихода. Мы пришли на подворье, хозяин которого был известен своим умением исцелять больных заклинаниями. Надеясь уговорить его поделиться со мною своими премудростями, я решил остаться здесь на ночь. Однако старик либо не захотел ничего выкладывать, либо не знал ничего, кроме отрывка руны о рождении змеи, который только и удалось записать от него. Старик утверждал, что его способы лечения, предсказания и прочая премудрость основываются на ночных видениях, в которые он, судя по всему, свято верил, но сетовал, что видения к нему являются не каждую ночь, иногда их приходится довольно долго ждать. Заклинаниям, не раз подводившим его, он доверял меньше, кроме заговора от укуса змеи, который я имел честь получить и на который, по словам старика, вполне можно было положиться. [...]

Следует упомянуть еще о Хирвенсалми, где я недавно побывал. По слухам, эти земли раньше были удельным имением графа Брахе[5]. Предание гласит, что граф хотел построить здесь крепость для зашиты края от врагов. Одна из горок, вернее возвышенность, находящаяся примерно в четверти мили [6] от церкви, так и называется Торниала[7], на ней должна была быть возведена вышеупомянутая крепость, фундамент которой был заложен ранее.

Полуостров, на котором стоит церковь и ряд деревень, омывается водами озера Пуулавеси. Говорят, раньше оно называлось Пуолавеси[8], в память о поляках, которые, по преданию, преследовали лопарей до этого озера, преградившего им путь.

24 [мая] под вечер я пришел в дом священника в Миккели, где пробст Бруноу тепло принял меня. Здесь я провел троицу, и мне удалось увидеть крестьянскую свадебную чету в подвенечном весьма скромном наряде. Жители Миккели, между прочим, считают себя несколько культурней своих соседей, крестьян других приходов, но культура их весьма сомнительного свойства. Человек, сколько-нибудь патриотически настроенный, с удивлением и огорчением обнаруживает, что культура финского простонародья почти повсеместно развивается не в лучшем направлении. На смену скромности в обращении и в поведении приходит непозволительная вольность, вернее, наглость и непристойность. Исчезает радушное гостеприимство, его сменяет высокомерное обхождение с гостями. Невинные игры вытесняются картами, раздоры в семьях доходят до суда, появляется бахвальство одеждой, которое не к лицу простолюдину и делает его смешным. Поскольку Миккели стоит на перекрестке дорог, летом здесь можно проехать из одной деревни в другую на повозке. Многие крестьяне имеют выездные тарантасы, на которых щеголяют по воскресным дням на церковном пригорке. [...]

27 числа я заночевал на постоялом дворе. Начав записывать песни, которые мне пели возницы и деревенские девушки, я работал, не глядя на часы, пока не стемнело. Когда сгустились сумерки, исполнители мои собрались уходить, и я перестал записывать, отметив, что стрелки часов перевалили за одиннадцать. В это время года здесь ночи совсем светлые.

На следующий день я пришел в Юва. После пройденных мною Хирвенсалми и Миккели с их открытыми взору холмами и выжженными под пашню равнинами я испытал на себе благотворное влияние не только прекрасных лиственных лесов, сменяемых кое-где величественными хвойными борами, но и оценил гостеприимство здешнего народа, о котором и упоминаю с благодарностью. Поскольку я знал, что студент Готтлунд[9] уже собирал здесь руны, то не стал о них даже спрашивать. Для собственного развлечения я занялся сбором растений и выяснением их названий. Я считаю, что изучение финских наименований растений и других объектов природы способствовало бы выяснению вопроса о древней родине финнов. Известно, что в разных местностях и названия эти различны, но есть немало названий растений, птиц, рыб, животных, а также минералов, общих для всей Финляндии. Поэтому можно предположить, что финны знали их еще до переселения сюда, тогда как большинство объектов, имеющих совершенно разные местные наименования, по-видимому, стали известны им после переселения в эти края. Исходя из этого, можно было бы определить место обитания подобных животных и объектов природы и считать его местом древнего поселения финнов. [...]

В пятницу 30 мая я пришел в дом священника в Рантасалми. Здесь я встретил своего старого знакомого Сильяндера — помощника пробста Клеве.

В воскресенье я видел людей в выходной одежде. Я уже раньше был наслышан, что жители Рантасалми — самые культурные в провинции Саво, поэтому мне хотелось увидеть их в праздничной одежде, обычно надеваемой в церковь. Мужчины были одеты в длинные серые сермяжные кафтаны, некоторые были в коротких пиджаках. У женщин в одеянии тоже не было никаких особых украшений.

И все же кофты их были скроены по моде, с более короткими, чем я наблюдал в других местах, полами.

Внимание мое привлекла похоронная процессия. Все, несшие гроб, были одеты в белое: на них были длинные белые кафтаны из сермяги, перехваченные в талии поясами. Должен признаться, эти похороны показались мне более впечатляющими, чем те, что мне доводилось наблюдать в Хяме и Уусимаа, на которых все, несшие гроб, были одеты в черное. После полудня в доме священника обвенчали свадебную чету. Жених был в длинном сером кафтане с поясом, а невеста в очень простом наряде: в юбке в красную и белую полоску, в обыкновенной саржевой кофте и переднике. На голове ее не было никаких украшений, кроме сложенного вдвое красного платка, обхватывающего голову и завязанного спереди бантом. Видимо, он поддерживал волосы, заплетенные в косу и уложенные в пучок. [...]

Хотя на мне крестьянская одежда и я выдаю себя за крестьянина, идущего якобы в Карелию повидать родственников, многие не верят этому. И все же мне больше чем кому бы то ни было следовало походить на крестьянина, ведь я крестьянин по происхождению и прожил среди них большую часть своей жизни.

На следующий день рано утром я продолжил свой путь. Весьма приятное впечатление произвела на меня старая, сплошь заросшая травой дорога, по обе стороны которой тянулся лиственный лес. Еще вчера я шел по ней, охваченный такой радостью, что едва не позабыл о ночлеге. А сегодня утром дух захватывало от звонких птичьих трелей в ближайшем лесу, от сотен мелодичных звуков, которые заставляли меня часто останавливаться и прислушиваться.

Пятилетний мальчуган обратился ко мне в Рантасалми: «У вас дома так же хорошо, как у нас?» «А что, по-твоему, у вас такого хорошего?» — спросил я. Он ответил: «Да ведь у нас совсем рядом красивые леса, там живут маленькие птички, они поют, там много цветов и ягод и всего-всего». Позднее я не раз вспоминал слова этого мальчика о красоте леса и каждый раз думал: как же он был прав!

К полудню я пришел в деревню, где один мужчина, увидев у меня флейту, висевшую в петлице, спросил: «Что это?» Услышав, что это музыкальный инструмент, он попросил, чтобы я сыграл на нем. Флейтист я слабый, но стоило мне заиграть, как вокруг собралась толпа ребятишек, подошли девушки и люди постарше. Это не удивляло меня, уже и раньше я наблюдал, какое действие оказывает моя флейта на простых людей. Особенно им нравятся напевы финских народных песен. Часто, едва ли не каждый день, бываю я в окружении многочисленных слушателей и почитателей. Не скрою, это забавляет меня и немало тешит мое самолюбие. В подобной ситуации я всегда воображаю себя вторым Орфеем или новоявленным Вяйнямёйненом. Скопление деревенского люда весьма удобно для меня и в другом отношении. Мне легче разузнать в людской толпе, кто из односельчан знает песни и руны. Вот и на этот раз мне указали на девушку с очень хорошей памятью, знавшую много карельских песен, исполняемых обычно женщинами, и несколько старинных рун, которые я стал записывать. Но вскоре мать напомнила дочери, что ей надо вместе с другими идти на подсеку, — наступила пора жечь лес, вырубленный под пашню.

Поскольку я намерен опубликовать эти стихи и целый ряд других песен отдельно, то не буду приводить их здесь полностью. Но кое-кто из читателей, вероятно, пожелает ознакомиться с ними, поэтому приведу два отрывка из руны «Гордая девушка».

Эта девушка не станет на санях сидеть батрацких, у поденщика под мышкой. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, принесут кольцо из Турку, привезут из Риги крестик. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, подведут коня за тыщу, поднесут седло за сотню. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, под дугой узорной ездить, в расписных санях кататься. В честь красавицы однажды, этой курочке во славу, чару поднесут большую.

Каасо отопьет из кружки, из ковша пригубит племя.

Кто же знал, что очень скоро ей, прославленной невесте, тропку мерять до колодца! Кто же знал про то, кто ведал, что уж сей год в это время расплетать придется косу, заплетать ее в печали.

Побывав во многих домах и записав несколько стихов от двух крестьянских девочек, пасших у дороги овец, я отправился на постоялый двор в Юля-Куона, где и заночевал. [...]

На следующий день около полудня я остановился в деревне, названия которой теперь уже не помню. Мне посоветовали сходить к сыну одного крестьянина, который, по слухам, знает много рун. Но как раз в это время он оказался в лесу, гнал смолу. Я отправился на поиски, но когда нашел его, начался дождь и записывать песни под открытым небом стало невозможно. Молодой крестьянин сказал, что я мог бы записать руны, которые он знает, и еще много других от некоего сапожника. Тот жил неподалеку отсюда. Когда же я пришел к сапожнику, его тоже не оказалось дома. Жена его и сын сообщили, что хозяин в лесу, примерно в четверти мили отсюда, там помочь[10] на вспашке подсеки.

По их совету я свернул с дороги направо и пошел по узкой, отчетливо различимой лесной тропинке, но затем тропа затерялась. Подсеки сбивали меня с пути, и я шел почти наугад, но вскоре вновь приметил утоптанную тропу и по ней, к великой моей радости, добрался до нужного места. Вечером крестьяне вернулись домой с расчищенного и вспаханного ими участка. Что касается рун, то я обманулся в своих надеждах, так как руны оказались в основном духовными и ранее уже публиковавшимися. И все же я с удовольствием провел здесь вечер, вернее, праздник по случаю окончания помочи, участвовал в разговорах, более оживленных, чем обычно. Ужин состоял из соленой рыбы, тушеного мяса с соленым соусом, похлебки и пирога с творогом «коккели». Они знают и чарку под рыбу, а поговорка «рыба посуху не плывет» служит к тому сигналом. Но здешнее пиво не идет ни в какое сравнение с тем, что варят в Турку и Хяме.