Людоед

Стелла не знала, что станет делать с ним, когда он умрет. Эта задача как-то сразу ошеломляла, останки его застрянут здесь на недели. Мысль об избавлении от трупа казалась такой отдаленной и невозможной. Наверняка же тот, кто такими вещами занимается, давно вышел из дела, к кому ж ей обратиться? Если б только тело улетело вместе с душой, но — нет, оно задержится, оно так и будет лежать тут, в этой самой комнате. «Он вообще не похож, — думала она, — на того человека, за кого я вышла замуж в саду». Где вокзал? Она помогала ему каждую физическую минуту, становясь нетерпеливей, если он кашлял и ворочался. Вдруг ее поразило, что это не сын старого Хермана, а теперь она выхаживает чужака, даже не подопечного Государства. «Дорогой Эрнст, — думала она, — ты просто вылитый Отец».

Всякий раз, когда он открывал глаза, — видел ее там, теплую, прекрасную, расторопную. Само дыханье цветов на плече ее несло новую жизнь. Когда она садилась на кровать, одно мягкое темное колено на другом, один худой локоть мягко толкается ей в грудь, держа прелестную голову, все возвышенное желанье было его, он лежал пред ликом белой дамы иного мира. Ах, умереть уже не с пламенем, но с голубкой. Первые этапы смерти отнимали энергию, последние — просто уверенность. Чем ближе склонялась она с ложкою в руке, тем теплей становилось ему, тем дальше летел он.

— Стелла?

— Да, Эрнст?

— Не пора ли черные пилюли принимать?

Тут же она приносила пузырек.

«Херман, не приближайся, — думал он. — Старику нельзя возвратиться, чудесный покой того, что тебя обслуживают, нельзя нарушать. Первейшему посреднику растлителя нельзя позволять выйти из войны, а должен остаться он на веки вечные в какой-нибудь черной дыре вдали от милостивого света Небес. Первый рейс звезды, весь экипаж по местам стоит, надежно причалил к небу. Наконец иметь возможность что-то сделать одному, без старого Снежа, который будет там хлопать другого парня по спине». Сны подымались зримее, о звезде он забыл. «То были пугающие времена — со стариком, исполненным ярости. Ох, нет, никак тому бесу не вернуться и не отравлять мой конец, никак не рассчитывать ему на то, что дома его примут с распростертыми объятьями в такое ненадежное, серьезное время». Эрнст еще раз направил себя в русло мягкого света, лекарство пахло так же сладко, как доблесть-лепестки, и рогатый повелительный глас беса не вмешивался.

— Он раз дернул глазами — открыл и закрыл, — сообщила позднее Стелла охраннику.

— Стелла. — Он позвал еще раз: — Стелла, в ковровом саквояже, он там, где-то возле дна, достань его, пожалуйста.

Он порылась в обвислой штуковине, как в мешке разносчика, и там, под газетами и фотографиями, разумеется, под измаранной рубашкой, почти на самом дне на паре черных ботинок лежал он, завернутый в старую рождественскую бумажку.

— Сюда. — Он похлопал по подушке возле своей щеки: — Сюда, — в блаженстве произнес он.

Она положила резьбу Христа, величиною почти с голову Эрнста, на подушку. Словно бы подождала чего-то. Как своеобразно: деревянный человек и бесплотный Бог, хорошая компания. Затем она вспомнила: на горе она тоже лежала подле Христа, и то была ошибка!

Вдруг он кашлянул, и статуэтка перекатилась, руки и ноги широко разбросало от ужаса.

— Вот, — произнесла она, — теперь выпей этого, попей. — На какой-то миг показалось, будто он поправится. Затем — нет, нет, он вновь улыбнулся, и все потерялось. Стелла скрестила мягкие темные колени.

Охранник не обеспокоился отворить дверь для Герты и херра Снежа, но засвистал и удивился старухину возвращению, а солдат и его барышня протолкнулись одни во тьму широких нижних сеней. Мгновенье Герта неуверенно стояла посреди пустой залы, прислушиваясь к звукам мертвых, а Херман обмякал, накачанный медикаментами, уцепившись за ее руку. Она слышала охранника, последнего караульного — за нею он шоркал по другую сторону двери. Херман тяжко сопел в темноте, вес его провисал, она ничего не видела. Затем она их услышала — тех мертвых двоих, хозяина и госпожу, и высоко над головою заметила линию света и услышала звяк стекла, призраков под хмельком.

Ей хотелось запереть солдата — гимнастерку долой, башмаки долой — к себе в комнату, а перед нею — вся ночь, каждая ночь не сказать до чего долгая. Но повела она его к свету. Ошибка, ошибка это — ввести такого нежного человека, еще чуть-чуть — и лопнет, в царство нежеланных, нежданных гостей — выпустить пар не с того конца, из конца белого, плоского предчувствия. И она тоже — тем, что поднималась, — медлила. Дойдя доверху, он споткнулся раз, другой, и Герта принялась пересекать черту от любить к нянчить, от главного дольщика до помощника.

То была комната фройляйн Стеллы. Они ждали под дверью.

Эшелоны все еще подходили. Под покровом тьмы, маленькие и приземистые, они исторгали из себя солдат, прибывших домой в увольнения. В темноте барышни, толпившиеся на перроне, не могли определить, полны ли эти поезда пассажиров, быть может — мужчин, или же пусты. Сигналы скрещивались, гудки спорили из остановок спутанных рельсов:

— Состав с 31, состав с 9, уступите путь, везу раненых.

— Ждите, вам придется подождать, 31, впереди собаки.

До Герты доносились гудки издалека в ночи. Были они долги, и старомодны, и далеки.

— Ты собак слышишь? — заговорил Эрнст, руки теребили покрывала.

— Конечно, муж мой дорогой.

Он слышал, как лаяли они промеж пароходных гудков посреди ночи.

Стелла смешивала снадобья и не понимала, который час, что сможет делать она, когда час замрет? Вокруг нее сплошь склянки, комки ваты, справочник медицинских наставлений — все несподручны, слишком уж медлительны. Ничего не могла она сделать поперек этого, потеряла свое место в справочнике. Все нежные объятья горы пропали, весь гумор его сабельных ран излечился; зашит он был и обернут саваном той дерзкой, бездумной улыбки. Он худел и, взирая ей прямо в лицо, беспомощно подергивая тремя пальцами на покрывале, давился.

Они услышали, как у двери царапаются, и поначалу решили, что это ветер, лишь утешительный ночной воздух.

«Так, что она тут делает», — подумала Герта, шагнув в комнату больного с возлюбленным своим за спиной.

Рыжебородый бес наклонился через всю постель, уставившись на человека с зубной болью. Херман переводил взгляд со своего сына на Стеллу, прелестную барышню, с разноцветных пузырьков на заколоченное окно и вновь на величественную кровать.

— Он не болен! — И бес взревел от хохота, его желанье Герты промелькивало наружу в корчах признания неприятеля его, слегшей инфлюэнцы.

У него были рога. Жуткие, мучительные, искривленные короткие культи торчали из морщинистого темени, а трубки, что держал он в своих пламенных руках, были трубками греха. Все спокойствие Небес испарилось, и в последний миг, не зная, в чем тут все дело, Эрнст признал Старого Снежа. И в то мгновение защиты, ненависти к бесовскому возвращенью громогласного героического Хермана, Эрнст умер, даже не сознавая долгожданного события; в том последнем виде малости, при том последнем явлении постороннего Эрнст, скрививший рот в неприязнь, умер, и от святости его отставили. Старик все еще смеялся:

— Притворяется, он же просто симулянт! — Стеллу раздражало его невежество, отец его уж хотя бы мог уважить такой случай с достоинством, признавши сам факт смерти. Но нет, он хмыкал и выглядел по-дурацки.

Херман заплатил за веселость свою, ибо она у него украла и сына, и стойкость. Неуютно спал он с Гертой в комнате, которая, как чувствовала она, слишком уж мала была для остатка ночи.

Охраннику, выяснила Стелла, удалось наутро выполнить ее последнее обязательство перед мертвым. Неверие и гнев по-прежнему оставались на лице фехтовальщика, когда выносили его из дома — спасенного милостью собственного его невезенья и неприязни.

Ютта пробудилась с виденьем очков и чепца все еще в покое аббатства и из слабого нескончаемого сна услышала она перезвяк колокольца на сон грядущий, меж тем как боль в руках и ногах у нее притупилась от победы: Настоятельницы рядом не было.

— Ютта, Ютта, ступай в постель. — Но она не приняла на веру тот голос. Последняя власть пропала. Настоятельница, получившая отпор, сидела за своим столом дальше по коридору, не в силах писать, такая рассерженная, капюшон, покрывавший ее яростную бритую голову, отброшен рядом на стул. Ожидавшая женщина встревоженно пялилась на монахиню, вдруг ставшую монахом.

Ютта попробовала шевельнуться, но не смогла и осталась на миг, лицо обращено к полу, восставая из брезгливой ямы слишком уж легкого псалма и чересчур легкой умирающей кости. Открыла глаза. «Враги даже внутри нашего собственного Государства», — вспомнила она и задалась вопросом, почему обер-лейтенант не остановил Настоятельницу, и обрадовалась знанию, раз ей позволили проснуться еще раз, что жизнь не чудесна, а ясна, не правильна, но неоспорима. До чего узка и мелка была удушающая Настоятельница — часть каждого дня проводила в менах с торговцем чудотворными медальонами. Ютте, сызнова вернувшейся в ту келью, куда ее поместила Герта, стало неуютно тошно и очень устало. Она бы попробовала добраться до топчана.

Женская обитель, высокая и безопасная в кротком сердце, вдали от морской блокады, покоилась уверенно и непорочно посреди ночи, простирая стены своего прибежища вширь на несколько голых футов необитаемой сухой земли. Безопасно — в капризном неводе Союзников, поскольку вкус веры только и знали обитательницы, поскольку за годы сердца раздались вширь, а желудки естественно сжались, безопасно — раз круг событий матери, девушки и суетности выброшен долой. Старый белый амбар мягко покачивался в облачной ночи. Мох поредел, побурел и умер на слякотных стенах, вода уж не сочилась и загустевала в колодце, песок едва мог приподняться в коридорах по ночам на спине ветерка, но все ж по утрам и вечерам колокола верно отзванивали отдаленный и утомительный день.

— Отец, спаси меня… — думая о девушках, — …от этих безжалостных неверных, — произнесла Настоятельница и, подавшись вперед, окутала себя тьмою и долго сидела так с болями своими и тревогами у окна.

Устричная раковина на пляже вдали окутана была саваном масла, когда являлась из коварного прилива. Гавкали псы.

«Возможно, стоит вызвать врача», — думал обер-лейтенант, склоняясь над больной девушкой, но в тот миг она шевельнулась, а кроме того он вспомнил, что старая лошадь, которая раньше жила в конюшне и могла б совершить путешествие к дому хирурга, сдохла.

Ютта не сумела достать до топчана, но злость и детская мука медленно вернули ее из выстеленной руном ямы, и в тот миг она услышала, как колокол на башне пробил три, услышала Настоятельницу, которая в него прозвонила, а затем прошлепала обратно, все еще обиженная, усесться у окна. Внезапным удачным жестом Ютта повернула голову ввысь и в тусклом свете уставилась в неприкрытую мужскую грудь обер-лейтенанта, когда тот склонился, рассматривая ее на полу.

Той же ночью она миновала кризис и, вдох за вдохом, пусть и под строгим приглядом и нелюбимая, позволила себе больше жизни, все еще одна, молчаливей, холоднее прежнего.