Людоед

Горожане наблюдали, как отряды мужчин уходят маршем прочь, а позже возвращаются с венерическими болезнями, или у них с черепов отчиканы уши. Однажды ночью ошарашенные глаза наблюдали, как на стене замка вспыхивает в дыму герб, как будто бы знамение, вокруг коего они сберутся, как от них этого ждали, ради своих сынов или восплачут горькими слезами. Бургомистр продулся в карты, казням свидетельствовал с закрытыми глазами, и в мозге его толстых костей городок скукожился. Все торги проводились вручную, с жирных стен банка скололи текучий шрифт, а зарешеченные окна учреждения загустели от паутин. Перевернувшийся танк на северной дороге все еще кишел призраками, которые покидали его ночью и свешивались со стен протока попить.

Замкнув натуго рот, сидя за оклеенным афишами окном вокзала, Стрелочник видел, как по выдранным рельсам мчится мальчишка, и видел, как за ним следует мужчина с палкой для ходьбы, тень его длилась в свете вокзальной свечи. Ютта ждала со своей голодной малюткой, качая ее вверх-вниз, — та скакала у нее на колене. Влажная вонь реки перекатывалась через солдатские гамаши и брюки, оставленные в парадных, а корова, валявшаяся дохлой в поле, выглядела мраморной. В скудном свете дня Мадам Снеж горбилась над своими картами, и серебряные блюда, кубки и громадные чаши чернели от налета и густели пылью. Безжалостный свет показывал каждый дом в чисто красном или тусклом песчаном цвете, а длинные обгоревшие балки и пепельные овины были черны. Зелень капусты побелела, и меленькие автомобильчики, застрявшие и пробитые на обочине, были кроваво красны. Все носили серое, и по плечам их вздернуты были пустые патронташи. Они клянчили, выстраиваясь в очереди за едой, и колотили себе во лбы кулаками.

Сквозь все эти зимы Мадам Снеж не могла верить, что нагрянет худшее. Вся вера ее была в костяшках никчемной валюты, в праве победившего, монетах, покрытых головами жизнерадостных мужчин. В глину вталкивались кусочки марли, и женщины носили шинели с погонами и латунными пуговицами. В ранние дни, когда в учреждении бунтовали пациенты, именно женщины лупили их дубинками, а девчонки с одухотворенными глазами и голыми коленками заманивали офицерье в ночь-кругосветку. Ружья, и рати, и клинки серебра исчезли, из царства королей выползло черное, а бабочки и травка остались для детишек. Товарняки подбивало, и они горели — и не приходили больше, а ключи от всех машин спаялись воедино. Wohin gehen Sie?[6] — кричали бесы, и дребезг сапог вымирал из казарм.

Баламир со временем стал считать себя Принцем Мадам Снеж. Но долго работал он сам по себе, все еще чуя медикаменты и сражаясь с ужасными очертаньями, что выскакивали из выдвижных ящиков. Его тянуло в горы, скакать с утеса на утес, летать по снежным полям и отыскивать золото у подножий корявого подроста. Его тянуло пасти овец и быть нескладным черным псом, гоняющим стадо по зеленым склонам. Его тянуло жить в пещере. По ночам меж досками подвального окна висели сосульки, и Баламир стал думать о сокровищах, свисающих с ушей Мадам Снеж, начал прислушиваться к повороту ключа. Он слушал единственный в городке аккордеон, и ноты странствовали вниз по ливнестоку, по черепице, но никакие голоса под чоканье глиняных кружек не пели. В Шпицене-на-Дайне питаться было негде, и столы громоздились друг на друге, щербатые от пулевых отверстий. Порой Баламир слышал санные бубенцы, что позвякивали в долинах Альп, и швырял себя на кучи холодного мусора и земли, как на сугроб. Спал он на армейской раскладушке, томился по елям и, каждый день кряхтя и бросая весь свой вес на замерзшие предметы стульев, пружин и рам от картин, ощущал, как сила его отпадает. Он помнил фотографии свирепых тигров и те дни, когда все мужчины носили короткие гетры или серебристые позументы, а от гор до Браухауса[7] возникали лагеря и залы собраний, нацеливались точные окуляры'. Он думал об ослике с девчачьим хвостиком и людских костях, перемолотых в пищу. Но караулка ныне стояла пустая, отец его, кто был Кайзером, умер, а нянечек из учреждения забрили в капралы. Он взялся сидеть на верхушке лестницы, поджидая, чтобы дверь открылась.

Мадам Снеж, Стелла Снеж во дни кружевных сапожков, парасолек и Больших Балов, любила белых гарцующих лошадей, квадратноплечих мужчин с шишаками, торчавшими на касках у них, и лоснящиеся колбаски, что пучились, как задние свиные ножки, вися в кухне просторной, что твой дворец. Для юной барышни бюст у нее имелся что надо, и множество раз сиживала она в золотой оперной ложе, ноги отвердевали, словно бы позировала она для картины. Пищу в доме ее отца подавали оправленной в слои жира, а из корзинки у кровати она ела исполинскую грушу гибридного сорта. На свиданья ходила с молодыми людьми, одетыми в черное, которые умели загнать коня до смерти зимним днем и бросить его замерзать, ощущая длань адского ангела, или же с усатыми студентами в фуражках с оранжевыми околышами. Ей хотелось конфект, ввозимых из Франции и Голландии, она слышала, как сипло поют любовники, и, понтируя, казалась она образом проплывающего лебедя. Рту ее завидовали извращенцы, и когда страну сотрясли первые грохоты канонады, рот закрылся и она принялась за чтение. Она маячила восковою уклончивой святой, когда мать ее упала пред нею на улице после рынка, из груди ее торчал кусок металла, а самолет разбился. Полицейский дунул в свисток, и из всякой дыры побежали люди, маяча пред ее перепуганными глазами, как тараканы. Именно тогда вообразила она мраморные балясины и канделябры нескольких предшествовавших поколений и увидела, как странные мужчины отчаливают на обледенелых судах. В разграбленных лесах медленно рокотали пулеметы. Сестра ее, юная и угрюмая, вырывала из книг страницы и прыгала в снегу. Стелла пристрастилась к картам, азартной игре, к пению и, наконец, опять к картам, а между тем скрещенные варварские мечи висели у нее над головой, и она проносилась сквозь бронированные столетья, почтенная карга.

Двери туго затворялись, и возжигались одиночные лампы. Ютта тетешкала невылепленную девочку, а сын ее, неуклюжий, как пупс, бегал по холодной земле. Многих мальчишек сокрушило поступью чудовищ, и никакие воинские барабаны не гремели дробью, хотя женщины подбирали подолы, дабы ловить в них слезы. Тени вокруг ребенка казались цирковым зверьем, стонали из пустых парадных, а челюстям их нечего было калечить. Вокруг него ветер принимался вопить так, словно в щелях самолетных крыльев. Дитя бежало, но лишь вострый глаз различил бы, что оно мальчик, ибо лицо его, руки и волосы были так же плоски, как и у сестры, а свет из глаз столь же прозрачен и угрюм, как и ночь. И все равно Герцог повесил трость свою крюком на руку, подтянул замшевые перчатки и устремился за ним, манжеты брючин намокли от грязи. Когда в Мясницкой лавке погас свет, дитя побежало еще быстрей.

Ставни в дому Бургомистра были закрыты, каковыми и оставались с поры воздушных налетов. Воротник ночной сорочки испачкался и порвался, и он натянул покрывала на голову. Ему пахло сырым деревом, камнем, гусиными перьями. А когда услышал шаги, бегущие по улице внизу, — содрогнулся; ибо как гунн, лишь он знал ответственность и значение герба, ужас народа, оставленного без трибунала и с лишеньями. Герцог прошел мимо дома Бургомистра, не боясь чужой руки во тьме, тихонько насвистывая себе под нос, но глаза его были остры, и он увлеченно двигался по следу на запах. Тут из черноты выступил человек, только что из переулка, руки еще влажны, сильно разит спиртным. Он пошатывался, и столкнулись они под окном спальни Бургомистра. То был пьяный Счетчик Населения. Он отшагнул назад, вскинул взгляд на высокую фигуру.

— А, херр Герцог, — произнес он, и глаза его обшарили лицо.

— Вы ошиблись, — сказал Герцог и толкнулся дале.

Звука не раздалось. Годы миновали с той поры, как люди прекратили разговаривать, разве что обрывками фраз:

— Мадам Снеж велела мне сгинуть… — И слова эти произносились лишь под строжайшим секретом и тишайшим из голосов, ибо все они располагали одним и тем же опытом, но все равно предвосхищали чуждое ухо, ждали недоверчивых глаз. Даже когда накрепко захлопнулась дверь мясницкой лавки, она, казалось, произнесла:

— Тихо. Я вообще-то не очень закрылась.

— Верьте лишь в десять Богов, — говорило большинство людей. — Ибо Зло — существо пунктуальное; отцы наши и матери учредили Государство; тюрьмы наши с тех пор опустели; Корона должна перейти из рук в руки; а Штинц нашим детям хороший черт. Деньги у нас не станут гореть вечно; даже коровье копыто вооружено; один из наших бесов — попросту время суток. Мы припоминаем обряды Виттенберга[8], и наши буйные жены бьют прекрасных юных девушек. — Когда беседовали они о тьме погоды либо нехватке одежды — ссылались на одного из десяти Богов Утраты, кому не смели доверять. А когда говорили они, губы их едва шевелились, и неспособны они были поверить собственным словам, ожидая, что из середки стола подымется какой-нибудь деятель и не одобрит или рассмеется. Северной породы были они, и молчаливы, племенной клич давно умер у них на раскатистых языках.

Счетчик Населения убрался в сторону, пьяный, но себя помнил, опасаясь издать хоть звук. Ремень провисал у него на поясе, глаза перекатывались словно бы столбиками цифр. В глубине ума он ворочал ненависть к Бургомистру, который свидетельствовал казням с закрытыми глазами. Надвинув кепку поглубже на уши, он тихонько постучался в дверь «Мутной Цайтунг» — городской газеты. Под конец каждого вечера он заходил в Газету, и вот тогда-то на сердце у него легчало и возвращалось былое воодушевление. Каждая литера в печатных формах шрифта забита была в соседнюю, все клише размозжены молотками, а контора пропахла гуммиарабиком и полусветом от сломанных наглазников. Бюро с выкат-ными крышками сплошь раскоканы, а по бутылкам, наваленным в углах, лазали мыши.

Газетой владел супруг Ютты, но он потерялся средь тысяч в Сибири, и это я, Цицендорф, друг его, высиживал каждый час дня, размышляя о прошлом. Я тоже дожидался этого часа после полуночи, когда явится мой гость, когда я мог бы перестать думать о строках шрифта-выворотки и о трофеях, какие обнаружил, но больше никогда не видел в Париже. Я один был редактором, но пальцы у меня слишком тупы, чтоб жать на клавиши, и бумаги нету.

— Добрый вечер, Редактор, — произнес Счетчик Населения, — и как ты сегодня?

— Присядь-ка на минуточку, — сказал я.

Мы всегда беседовали час, затем уходили вместе. Мы пили вместе, и наши блеклые глаза созерцали паутины, а потом, бывало, мы думали о песнях, какие ныне уж не спеть. Но мы знали, что есть чем заняться после немногих наших слов. Мы могли говорить ни о чем, однако под лицами нашими таились улыбки. Мы оправляли на себе одежду, пили медленно и тщательно, оба зная, что уйдем, когда настанет время.

— Ну, правительства у нас по-прежнему нет, — сказал я. Глаза мои глядели поверх очков в стальной оправе.

— Друг мой, сегодня ввечеру я могу думать лишь об изобилии. Помню праздничные костюмы и яркие огни. Но ты прав, у нас нет ничего.

Мы оба улыбнулись, ноги вяло перед нами вытянуты, дымок клубится из сбереженных папирос. Керосин горел пригашенно, и неурядицы были так же шатки, как его пустяковое пламя. Мы слышали собственное дыхание. Я иногда думал о супруге Ютты — парнем он был неплохим, сплошь весна и пивные, — но чаще думал я о Пасторе, которого застрелил насмерть, о духах и серьгах, и о ключах, что не годятся, о словах, что нейдут. Мы слышали далекое журчанье низкой воды в протоке, чувствовали, как крепчает в нас голод. Тени в типографии росли.