Людоед

При свете солнца волосы у Ютты были не такими прелестными, на носу — булавочные глазки грязи, пятна на болтающемся платье расползлись, ноги крупны и все еще под заново подшитым развевающимся подолом. Лицо ее дочери сужалось до тонкого острия в подбородке, и казалось вероятным, что бюста у ребенка никогда не будет. Под узкой рыбьей костью груди, где он бы мог возникнуть, самостоятельно билось ее сердце, не затронутое видом горки или склизкой влажной глины. Толевые домики на вершине проседали с концов, самоцветы жестяных банок засоряли неопределимые дворы без газонов или кустов, и враждебные взоры следили за матерью и дочерью из-за поваленных столбов. Из-под руин вокруг двух стоячих стен подымалась густая неприятная вонь и плыла под-над узкой дорогой с промозглым ветерком.

— Tod[11], — произнесла мать себе под нос. Бок о бок пялились они с неровных серых откосов туда, где в блистающем свете раскинулись краснокирпичные останки учреждения.

— Что это? — спросила Сельваджа.

— Там раньше держали сумасшедших людей. — Заостренная головка кивнула.

Много, много лет раньше в тех же самых зданиях врачиха говорила с Баламиром:

— Как вас зовут?

— Вы мне скажете, какой сегодня день?

— Weiss nicht[12].

— Вы знаете, какой сейчас год?

— Вам известно, где вы?

— Weiss nicht.

— Вам здесь будет хорошо.

— Weiss nicht, weiss nicht!

Пока они спускались с горки, яркое солнце похолодело, ноги у них промокли, и они были очень рады вернуться к покою комнат.

Желтые стены мерцали, пока электрический шарик тускнел, поднимался, пригасал, но не гас, пока генератор чихал и продолжал бубнить далеко под нами в полуподвале Баламира. Под животом ее белая плоть надулась мягким курганом, затем растворилась в простынях, а ее пальцы при моей руке очерчивали шелковистые контуры предыдущей раны. Ум ее мог прозревать лишь до непосредственной заботы о ее сыне, никогда не бодрствуя в предчувствии послемрака либо чтоб в страхе подняться на свету; и покуда мысль о ребенке соскальзывала вниз и прекращалась, всякий миг впредь расчислялся деяньями, обведенными кругами в комнате. Она пристукнула мне по плечу, словно бы говоря: «Я встаю, но ты не беспокойся», — и сошла с оттоманки, верх ее халата раскачивался позади от талии. В лохань она плеснула холодной воды, тщательно вымылась и оставила воду успокаиваться. В другой комнате, куда подалась за огнем мне для сигареты, она сказала:

— Schlaf[13], — своей дочери у окна и вернулась с зажженной щепкой. Во сне Счетчик Населения услышал несколько скорбных нот рога, словно б эхо, в регистре пониже, тех горнов, что, бывало, прерывисто ревели средь чахлых деревьев на южной окраине городка. Раз, другой, затем херр Штинц поставил свой инструмент в угол и сел один впотьмах этажом ниже. В квартире во втором этаже было темно.

— Они сегодня танцуют, — сказал я, бумажка прилипла у меня к губам, — пойдем, у меня еще есть несколько часов.

— Tanzen?[14]

— Да. Пойдем, ненадолго.

Она оделась в голубое платье, что поблескивало в складочках, вступила в туфли вчерашней прогулки и вымылась еще раз. Галстук я не надевал, но застегнул серую рубашку до самого горла, протер глаза и, протянув руку, потряс Счетчика Населения за стопу. Коридор был совсем черен и сочился холодными сквозняками. Мы медленно перешли с пятого в четвертый, в третий, во второй, Счетчик Населения опирался обеими руками о перила.

— У Герцога, — произнесла, кивая, Ютта.

— А, у Герцога.

Маленькая девочка услышала, как далеко внизу под ее сторожевым постом у окна пронзительно хлопнула дверь.

— Что это там с танцами? — спросил Счетчик Населения, ладони плотно прижаты к ушам от холода, вздетые локти дергаются замысловатыми полуарками под его шаг. Мы быстро шли к горке, что выпирала в темноте гораздо выше.

Ночью учреждение скрюченно громоздилось ввысь и пласталось беспорядочной чередою оброненных террас и голых комнат, внезапно изогнутых стен и заложенных входов, вычесанное от действительности, удушенное от всякого порядка своею чрезмерной величиной. Шли мы в среднем темпе, нащупывая руки друг дружки, не опасаясь этой потерянной архитектуры, и звук наших собственных шагов не производил на нас впечатления. В сводчатых кухнях еды не было. Кабинеты и залы заседаний лишились карандашей, записей, кожаных подушек. Крупные заплаты белых стен испятнались расплывающимися утраченными узорами сочащейся воды, а внутренние двери были измазаны меловыми фрагментами оперативных сводок тогда еще встревоженных и сражавшихся Союзнических армий. Учреждение угрожало, оно громоздилось отвалом само на себе в хаотической дреме, и в раздельных комнатах крупные ванны — долгие, толстые края их окольцованы металлическими крючьями, что некогда держали пациентов в их холщовых колыбелях, — закоптились серым, наполнились падшими сегментами штукатурки с потолков. Странные, непреследуемые животные устроили теперь берлоги в углах спален, где некогда струился инсулин и производил исцеление. И вот здесь-то имел место бунт.

Каждый из нас, проходя через это освобожденное и одинокое святилище, мимо его ныне тихих комнат, слышал в нагих деревьях фрагменты узнаванья. Ибо некогда внушало оно трепет и вместе с тем было священным, вызвав в каждом из нас, безмолвных ходоков, в то или иное время сомненье в нашем же благополучии, а также сиюминутную оторопь от того, как им удавалось справляться со всеми теми пациентами. Некогда дни прерывались самим боем часов, и это место мы проходили умозрительно — новое и внушительное при каждом ударе. А вот ныне дни текли непрерывно, и тени от громадных поваленных крыльев расползались вокруг наших движущихся ног бесцветно и совсем безголосо. Затем, уносясь прочь сквозь путаницу, новую, неухоженную и рукотворную, возникал низкий дощатый пакгауз, чавканье чужих голосов. Он следовал по пятам, присев под собственными своими проблесками слабенького света, за небольшим заколоченным залом общинных собраний, затравленным тьмою окружающих построек.

Не сбавляя ход, мы близились к гаму и гомону поверх царапающей иглы, шуму женщин, танцующих с женщинами, а мужчин с мужчинами, тени скакали без выражения поперек слепой шторки полуоткрытой двери. Вихриться они прекратили всего лишь на миг, а потом ноги вновь зашоркали по половицам, и мы, идя к зданию, учуяли душок влажного шлака и на миг ощутили, как у наших лодыжек оседает черная листва.

Ютта, Счетчик Населения и я, выступив из плоской тьмы на свет, что был ярче лишь на оттенок, склонили головы, отгоняя затемненный резкий блеск, заполнявший пробелы между негнущимися танцорами. Притиснувшись друг к другу, миг мы простояли, утонувши в дверной пройме. Силуэты шагали вперед, назад, запутавшись в заводном устройстве обычая, того способа двигаться, что уже почти забыт. Собравшись в пакгаузе, спина к спине, лицо соразмерно лицу, вновь созванные воедино и притязающие на имя вместо номера, каждая такая фигура с возложенной на нее ответственностью появлялась с той же дерюжной праздностью, что и Ютта. Они вымахивали из дымки и возникали с мешковатыми щеками и выбритыми головами. Казалось, танцуют они, вечно держа одну ногу на весу, мелкие белые тела сталкиваются, словно округлые бесшовные стручки, а переплетенные пальцы вдвое длиннее ладоней. Танцевали они, непрерывно образуя узоры, вечно одни и те же — серого и голубого. Красотки были уже больны, и слово кранк[15] окольно переходило от компаний X компании по коварным языкам, словно испорченный телефонный ток сплетен по плетям пылких преступных слов, что скользят сквозь траченные исправительные колонии. У мельчайших женщин были круглейшие ноги, что отскакивали от выпирающих коленей, и швы их платьев стянуты были грубой нитью. Высоко над их плечами громоздились головы их партнеров, вихлявые, с холодными белеющими глазами, языки — вылинявшего цвета щек, подвернутые к корням забытых слов. Несколько девушек недавно осиротели, когда Союзнические грузовики, везя германские семьи обратно из укрытий, где те прятались, разбились, поскольку слишком быстро ехали по шоссе, и старичье разбросало по полям, словно избитых коров. Кое-кто из них танцевал друг с дружкой, останавливаясь глянуть, куда повернется другая.

Я коснулся руки Ютты, и мы пошли в середину танцпола, а Счетчик Населения, опершись о стену, наблюдал, стараясь припомнить всякую проходящую пару. Ютта клонилась и толкала, вися у меня на руке, наступала то на ногу мне, то кому-нибудь еще, а негнущийся вальс шептал из машинки. Чешки, польки и бельгийки танцевали так же, как и она, их деревянные башмаки липли к полу, одеты в те же голубые платья в вылинявший горошек, у кого-то кости переломаны со смещением, у кого-то подмышки в кругах черных, как сажа. Ибо отнюдь не немцы придумали собираться вместе, когда нечего сказать, когда никто не способен постичь беспредельного почитаемого идеала, заметенного под; то была остальная Европа — слегшая с праздностью, онемевшая от неимоверной дали, нездоровая в заключении, вот они и собрались в пакгаузе — кто начал танец этот по вечерам. Среди них затесалось и несколько истинных немок. Там пробредали мужчины, ища девицу, которую потеряли. Мужчины эти, испуганные и старые, все еще носили вместо рубашек неглаженые больничные халаты, двигались, готовые расталкивать других в стороны хлипкими руками, ходили, обувшись в сандалии и с дымно-белыми лицами. Юная барышня, сидя на лавке, нежно терла руками брюки итальянского офицера, а тот откинулся назад, глаза прикрыты, и она, улыбаясь, наблюдала за кругом танцоров и чуяла бескостную селедку в его дыханье.

В пакгаузе нечего было выпить. Над стенами витал запах клееного картона и пыли, русские бывшие солдаты ухмылялись друг другу, словно монголы, в углу, полуфранцузская барышня со спутанными бесцветными волосами, беременная, с пузиком под ремнем, смотрелась уродиной и не к месту; все были бездыханны от самой чужести страны и потому сбивались вместе, нежеланные, на этом краю городка. Все они ночевали в задних комнатках на сене, которое надо было б скормить стадам.

В кирпичном здании, ближайшем к пакгаузу, Баламир ложился, бывало, полуспя, иногда по утрам или же на склоне дня, когда закрывались цветы, в какую-нибудь из крупных ванн, все, кроме головы его, погружалось в воду температуры крови, а за собою слышал дежурную нянечку, листавшую страницы журнала. Вечера бочком миновали долгую зеленую тень, полотенца свисали со стен половиками. Ему удивительно было обнаружить, что руки плавают. И всегда страницы шелестели одна о другую, страницы трепетали прямо у него за головой. Вода клокотала прочь из ванны, тревожа мир и покой, затененный воздух комнатки.

Минута за минутой, танцоры были теми же долгими очередями узников, оттаптывающих время под фонограф, танцуя, сбившись в глыбы, руки слишком длинны. В задних комнатах несколько силуэтов раскинулось на нарах, сваленные непростительным изможденьем, слабые и беспомощные под низкой самодельной крышей пакгауза. Над головою звезды были ясны.

— Отдохнем?

— Мне совсем мало осталось. Давай потанцуем. — Она последовала за мной. Ютта не знала, что похожа на других, да и здесь на людях никто не знал, что платье постирано, а лицо ее в лентах длинных волос так же неухоженно и неприятно, как и прочие шаткие лица. Покинь я ее на миг и вернись затем, она б не поняла, кто ее партнер, но, глядя через плечи, что все были одинаковы, танцевала б дальше.