Моя борьба. Книга пятая. Надежды

* * *

В то воскресенье Гунвор вышла на вечернее дежурство, поэтому я уехал после обеда и в общежитии был уже около пяти. Я планировал поработать перед сном, но спустя полчаса махнул рукой: писать в настолько чужих стенах не получалось. Вместо этого я прогулялся до центра, зашел, повинуясь порыву, в китайский ресторан, один среди семей, пришедших сюда на воскресный ужин. Потом я долго лежал и читал роман В. С. Найпола, который отыскал за несколько дней до этого, книга под названием «Загадка появления» валялась в ящике с уцененными изданиями. Роман, пускай и без сюжета, мне нравился, он повествовал о человеке, переехавшем в сельский дом на задворках Англии, где все ему чуждо, но постепенно он побеждает природу или природа побеждает его. Мне пришло в голову, что проза предлагает отдохновение, словно дерево или кресло в саду, и что это ценно само по себе. Зачем вообще сюжет? А любит Б, М убивает Н, Л совершает растрату, а О это обнаруживает… Его сын К стыдится отца и переезжает в другой город, где знакомится с П, они заводят семью, и у них появляются дети, В и Г… Что такое описание отца по сравнению с описанием дерева на лугу? Описание детства по сравнению с описанием леса, увиденного с высоты?

Если бы я только умел описывать лес, увиденный с высоты! Открытость и свободу лиственных деревьев, то, как их кроны трепещут одновременно, зеленые, великолепные и живые, но живые не так, как мы, нет, а по-своему, таинственно и просто. Прямоту и стройность елей. Возвышенный лаконизм сосен, бледность и алчность берез, и осину, шелест осины, когда ветер взлетает на холм!

Зеленое, серое, черное. Лесные озерца и землю, выворотни и болото, прогалины и подлесок, каменные изгороди, такие древние, что почти вросли в пейзаж. Заводи с кувшинками и обмелевшие илистые старицы с торчащими из них мертвыми деревьями. Луга и поля, расщелины и обрывы, песчаные дюны с соснами и вересковые пустоши, реки и ручьи, водопады и стремнины. Ясени, осины, буки, дубы, рябины, березы, ивы, ольхи, вязы, сосны, ели. Все обладает собственной, ни на что иное не похожей формой, одновременно оставаясь частью целого.

Однако писать об этом я не могу, это мне недоступно, потому что мне не хватает языка, то есть я не умею подобраться к предмету, погрузиться в него, а еще я об этом слишком мало знаю. В последний раз я ходил по лесу в девятом классе. Я не отличу ольху от осины, не знаю названий цветов, разве что ветреницу и переночницу, да еще одну, которую мы называли куриной слепотой, но которая, скорее всего, именуется как-нибудь иначе.

Я не умею описывать лес, увиденный хоть с высоты, хоть из чащи.

Способен ли я описать погружение в природу так, как Найпол?

Нет, подобным душевным спокойствием я не обладаю, а уверенности и ясности, присущей другим прозаикам, мне не достичь даже путем имитации.

Вот какое ощущение вызывал у меня Найпол, как и почти все остальные хорошие писатели: наслаждение, такое же сильное, как зависть, радость пополам с отчаяньем.

Зато это позволяло не думать об интернате, а вечером накануне рабочей недели думать об интернате не хотелось. Мысли о нем, вернее о предстоящих там днях, были хуже и невыносимее их самих, поскольку дни в итоге все же заканчивались. Когда я бродил из кухни в помещение персонала, оттуда в прачечную и гостиную, весь остальной мир будто бы исчезал: отделение с бьющим в глаза светом и линолеумом на полу, с резкими запахами и ворохами отчаяния и навязчивых состояний как бы обладало собственным бытием, в которое я погружался, оно обволакивало меня, переступить порог коридора было все равно что войти в иную зону. Не то чтобы лишенную проблем, однако проблемы эти были внутренние, связанные с жизнью внутри нее, с людьми внутри нее, с санитарами и обитателями. Это происходило оттого, что мы были заперты, перемещались в ограниченном пространстве, где малейшее движение в том или ином направлении наполняло тебя почти неизмеримой тяжестью, а медленный ход времени и отсутствие хоть чего-то яркого убаюкивали жизнь до состояния покоя, близкого к неподвижности.

Выходные я чаще всего проводил у Гунвор, мы купались и отдыхали, гуляли по лесу, смотрели телевизор, садились в машину и ехали куда-нибудь, когда ей хотелось покурить, потому что дома она не курила. Я любил ее, но вне бергенской жизни, где происходило много чего еще, я понял, что одной Гунвор мне недостаточно; такие мысли причиняли боль, особенно когда мы ужинали вместе с ее родителями, которые ее так любят, или когда смотрели по вечерам телевизор или играли в «Счастливый случай», потому что если Гунвор этого не видела или не желала видеть, то от ее матери ничего не спрячешь, в этом я не сомневался. Тогда кто я вообще и зачем здесь сижу?

Однажды вечером мы пошли к валунам купаться. В прогретом воздухе роилась мошкара, горячее солнце висело над самыми верхушками деревьев. После мы сидели на берегу и смотрели вдаль. Гунвор встала, зашла мне за спину и неожиданно закрыла мне глаза ладонями.

– Какого цвета у меня глаза? – спросила она.

Я похолодел.

– Ты чего, проверить меня решила? – спросил я.

– Да, – ответила она, – говори. Какого цвета?

– Прекрати, – попросил я, – нечего меня проверять. Ясное дело, я знаю, какого цвета у тебя глаза!

– Тогда скажи!

– Нет. Не скажу. Не надо меня проверять.

– Ты просто не знаешь.

– Конечно знаю.

– Тогда скажи. Только и всего.

– Нет.

Она отняла руки и пошла наверх. Я встал и двинулся следом. Сказал, что люблю ее, она велела мне замолчать, я сказал, что это правда, что говорю искренне. Просто я эгоист, невнимательный, равнодушный и отстраненный, но она тут ни при чем.