Моя борьба. Книга пятая. Надежды

* * *

Мы сидели у меня в кабинете. Я будто очутился в зоне, залитой белым светом, вне которой ничего не существовало. Мы говорили о случившемся. Я в подробностях рассказал про тот вечер. Почему ты ничего не говорил, то и дело спрашивала Тонья, почему ничего не говорил? Почему? Я просил прощения, уверял, что так вышло само, умолял простить меня, вот только оба мы находились уже там, где речь не о прощении, а о том, что все, что между нами было, все прекрасное, теперь рухнуло. Тонью шокировала стихийность и жестокость, с которой это произошло, и, не в силах оправиться от этого шока, по-прежнему бледная, она не плакала, а лишь пыталась понять. Я тоже был потрясен, белый свет выжигал все вокруг, оставляя лишь мой чудовищный поступок. Я сказал, что никого не насиловал, конечно, ответила Тонья, знаю, но дело не в этом. А для меня дело было и в этом тоже, теперь может случиться все что угодно: вдруг она пойдет в полицию, и за мной придут и меня арестуют. Мне никто на свете не поверит, мне вынесут приговор, я стану насильником, хуже не бывает, постыднее не бывает, на всю жизнь, до конца моих дней. Ко всему прочему, я публичная личность, стоит прознать об этом журналистам, и они раструбят по всей стране. Но в тот момент, сидя в кабинете, я думал не об этом, а о Тонье. Она не плакала, лишь сидела отрешенная, потрясенная до глубины души.

На следующий день я вышел на улицу – город исчез, словно стерся, его заменила мысль о содеянном.

В кафе они не пришли. Я прождал час, но так и не дождался.

Я позвонил Томасу и рассказал обо всем. Он пришел в ярость. Сказал, что знаком с Арилем, бывшим парнем этой женщины, это полностью опустившийся наркоман, совершенно безвредный, но если хочешь, Карл Уве, я схожу к нему и припугну так, что он к тебе в жизни не полезет. Если надо, я из него всю дурь выбью. Хочешь? Давай чуть подождем, сказал я, и посмотрим, что будет. Если он опять позвонит, ты поговори с ним. Даже не сомневайся. От таких людей только зло.

Когда я вернулся, квартира купалась в лучах зимнего солнца, а в ванной лилась вода. Мне не хотелось мешать Тонье, я прошел в гостиную, стоял и смотрел на гору на противоположном берегу.

Журчанье льющейся воды стихло.

До меня донеслись пронзительные, душераздирающие рыдания.

Она рыдала так отчаянно, что я заплакал.

Но утешить ее, помочь ей я не мог.

Больше они не звонили. И никак не давали о себе знать. Но нашим отношениям пришел конец, и, возможно, случилось это в ту самую ночь, – тем не менее мы договорились, что мне лучше на некоторое время уехать. Я позвонил владельцам домика на острове, который снимал годом ранее, в домике никто не жил, мне разрешили въехать хоть в тот же день, что я и сделал – на катере до Аскволла, а оттуда до Буланде, на самый запад страны, в море, вот где мне место.

Я ничего не писал – ловил рыбу, спал и читал. Я был уничтожен, не временно, а полностью, так мне казалось, и легче не становилось, ничего не менялось, каждый день я просыпался в бездонном отчаянье. Я должен все вытерпеть. Это стало для меня главной задачей. Надо вытерпеть. Я читал дневники Улава Х. Хауге, они приносили невероятное облегчение, не знаю почему, но те несколько часов, пока я их читал, я испытывал умиротворение. Каждый раз, когда приходил паром, я глядел в окно, высматривая среди прибывших Тонью. Мы ни о чем не договаривались, просто решили пожить отдельно, дать друг дружке время при условии, что я уеду сюда. Может, все кончено и она ждет развода, а может, тоскует по мне и надеется, что все образуется, – этого я не знал. Вина была полностью на мне, перекладывать ее на Тонью я не хотел, поэтому устранился, пускай сама решает, как поступить. Я смотрел на паром и надеялся. Но она не приехала. Однажды мне показалось, будто она спускается по трапу, я сунул ноги в сапоги и бросился ей навстречу, но тотчас же понял, что это не она, и побрел обратно.

Позвонил Эспен – он собрался в Берген; мне недоставало собеседника, я добрался до города, мы выпили пива, а заночевал я в отеле, у него в номере. В городе мы наткнулись на одну из подружек Тоньи. Она смотрела на меня так, словно перед ней привидение. На остров я вернулся на следующий день со странным чувством, точно этот крохотный островок и домик, выкрашенный желтой краской, как было принято в пятидесятых, и есть мой дом. Я обожал небо над ним, огромное и грозное, обожал редкие солнечные дни. Обожал стоять на причале, глядя в прозрачную воду, холодную, зеленую и манящую, на длинные полоски водорослей, на проплывающих рыб и ковыляющих боком крабов. Морские звезды, мидии, все богатство подводного мира. Я обожал рассматривать пристань, низенькие пакгаузы, снасти, сети, ведра, ящики и канистры. Но больше всего я любил небо, облака, которые скользили сквозь ночную тьму, точно корабли, идущие к берегу, перед непогодой они громоздились друг на друга, а шторм, всегда налетавший с запада, заставлял весь дом дрожать и трястись, вздыхать и охать.

Выходя на рыбалку, я непременно замечал что-нибудь интересное, например выдру – она устроила горку на снегу и иногда по ней скатывалась. Порой я видел, как она плывет, высунув из воды черную мордочку. Как-то ночью выдра пробежала по полянке перед моим домиком. Зверек нравился мне, я радовался, когда видел его, я словно привязался к нему.

Однажды утром остров заполонили птицы. Поднялся невообразимый гвалт. Потом они взмыли в воздух, несколько сотен, черная туча, покружили над островом, а после неспешно точно ковром накрыли землю. Ночью они сидели неподвижно. Перед сном я думал о них, тишина живого совсем не похожа на тишину мертвого, а утром меня разбудил птичий гам.

Зима сменилась весной. Ни телевизора, ни газет у меня не было, питался я лишь рыбой, хлебцами и апельсинами, а думал, когда мои мысли не занимала Тонья, только о том, что должен стать хорошим человеком. Я должен стать хорошим человеком. Должен сделать все, чтобы стать хорошим человеком. Должен перестать трусить, уворачиваться и темнить, должен стать честным, прямым, откровенным, искренним. Должен смотреть другим в глаза, нести ответственность за себя, за свое мнение и поступки. Должен лучше обращаться с Тоньей, если мы не разойдемся. Не ныть, не иронизировать, не поддевать, подняться выше всего этого и думать о главном. Она удивительный, необыкновенный человек, такое нельзя принимать как данность.

Больше всего мне хотелось действовать. Что-то предпринять. Но что?

Я подумывал, не покончить ли с собой, просто-напросто уплыть подальше в море; от этой мысли возникало приятное, будоражащее чувство, оно манило, но я ни за что не пошел бы на такое, сдаваться – не в моем характере. Я из тех, кто терпит. Никто же не говорит, что если перетерпеть, то не станешь лучше.

Я писал Тонье письма, но не отправлял. Сам я писем не получал, ничего не знал и в конце концов вернулся назад.

Мы не виделись три месяца. Поднимаясь к дому, я позвонил ей.

– Карл Уве, ты приедешь? – Голос ее звучал так близко.

– Да, – ответил я, – я здесь.

– Ты уже приехал?

Я вошел в дом и поднялся по лестнице, Тонья вышла в коридор, за спиной у нее маячил мужчина, с которым они вместе работали. Черт, подумал я, они что, живут вместе?

Но нет. Он зашел починить дверь в ванной. Тонья похудела и выглядела невеселой. Я тоже похудел, и радости во мне не было.

Мы говорили и говорили. Тонье не хотелось расставаться, мне тоже, и мы остались вместе. Дом, друзья, семья, Берген. Днем я писал, она работала в НРК. Все стало как прежде. Пришло и ушло лето, пришло и ушло Рождество, мы заговорили про детей, но последний шаг так и не сделали. Однажды вечером мне позвонил незнакомый мужчина. Он назвался мужем женщины, с которой я переспал. У них общие дети, и он задумал стать их единственным опекуном. Впереди судебный процесс. Мужчина предложил мне выступить свидетелем. Он сказал, что эти двое, его жена и ее любовник, сыграли такую шутку не только со мной, но и с одним священником: она переспала с ним, любовник позвонил родным священника и все рассказал. По словам моего собеседника, священнику пришлось уволиться; я не знал, что и думать, решил поначалу, что это ловушка, что разговор записывается, однако потом понял, что мужчина говорит искренне. В конце концов я пообещал ему помочь. Когда я передал содержание разговора Тонье, она сказала, что за это дело тут же ухватятся журналисты, они в курсе всех судебных разбирательств, и, если я и впрямь соглашусь, в газетах напишут: «Известный норвежский писатель (32 лет) обвиняется в изнасиловании», и прозрачно дадут понять читателям, о ком речь.

Я с головой ушел в работу, с утра до вечера сидел в кабинете, но без толку. Журналисты мной давно уже не интересовались, а если и звонили, то ради материала о творческом кризисе или об авторах одной книги. Но в феврале две тысячи второго кое-что произошло. Я засел за очередной рассказ, действие которого происходит в девятнадцатом веке, при этом оставил все как сейчас, поместил героев на Трумёйю, нарисовав в этом параллельном, похожем на наш, мире историю, одновременно похожую и непохожую на нашу, в ней мы с Ингве и папой взяли летней ночью лодку и отправились на Торунген. Я описал эту ночь такой, какой она запомнилась мне, изменив лишь одну деталь: под крыльями у чайки, на которую папа посветил фонариком, возникла пара маленьких отростков, похожих на руки. Когда-то они были ангелами, сказал я устами папы, и в этот момент понял: это роман. Наконец-то роман.

Я невероятно воодушевился. Внезапно у меня появились силы, я ходил за покупками, готовил еду, болтал обо всем на свете, придумывал разные занятия для нас с Тоньей, поездки и развлечения, неожиданно все вновь стало возможным.

Тонья уехала в Кристиансанн на какой-то семинар, я сутками просиживал за работой. Тонья вернулась через три дня и сразу же собралась на вечеринку, там выступала группа, в которой играли журналисты НРК, она позвала меня с собой, но мне надо было писать, и она пошла одна. Через час я пожалел и пошел следом, послушал, как Тонья играет на ударных, почему-то растрогался, после подошел к ней, она как раз разбирала ударную установку, но Тонья отвечала неохотно, отводила взгляд и разговаривать не хотела. Я достаточно ее изучил и понял, что ее что-то мучает.

Она несла в коридор стойки для тарелок, я держал в руке маленький барабан и спросил ее, в чем дело. Я же вижу, что-то не так, расскажи мне. Я вижу, тебя что-то мучает.

– Я не собиралась тебе рассказывать, – сказала она, – но придется. Я тебе изменила.

– В Кристиансанне? Сейчас?

– Да.

Я смотрел на нее. Она смотрела на меня.

Я разозлился, мысль о том, что она отдалась другому мужчине, приводила меня в ужас, но в то же время я испытал облегчение: теперь виноват не только я.

Вернувшись домой, мы, как и годом ранее, сели у меня в кабинете. Шоком это не было, потому что случившееся, поступок Тоньи, явился продолжением того, что сделал я, но от этого он не стал менее ужасным.

– Зачем? – спросил я. – Я тогда напился и не соображал, что творю. Но ты никогда не действуешь необдуманно. Ты понимала, на что идешь.

– Не знаю. Наверное, потому, что ты ходил такой радостный. Ходил и светился от счастья. Ты четыре года кис, с той самой осени, когда умер твой отец и твой роман опубликовали, все это было так тяжело, почти беспросветно. Я старалась как могла, я все перепробовала. И тут ты вдруг начинаешь писать – и к тебе возвращается радость! Меня это страшно вывело из себя. Словно я вообще не играю в твоей жизни никакой роли. Как будто я чужая. Это стало последней каплей, и я подумала – да пошло оно все. И сделала то, что сделала.