Моя борьба. Книга пятая. Надежды

* * *

Шли дни, шли месяцы, с публикации романа миновало два года, а я так ничего больше и не сочинил; однажды ночью я, напившись, уселся в гостиной и решил, что прямо с утра полечу в Кристиансанн, одна девушка, живущая в шхерах, прислала мне несколько имейлов и в одном написала, что сидит голая, а для меня, пьяного, этого было достаточно, хоть я и был на мели, какая разница, всегда можно заплатить кредиткой. Но ближе к утру я протрезвел, до меня дошло, что мысль безумная, такие приходят мне в голову лишь спьяну, я лег в кровать, под бок к Тонье, которая мирно спала, пока я всю ночь что-то бормотал в гостиной себе под нос.

На меня опустилась тьма.

У меня есть все, чего я хотел. Я писатель и зарабатываю этим на жизнь, по крайней мере, пока стипендия не кончится; я женат на красивой женщине и люблю ее, а она позволяет мне жить так, как мне хочется. Она не возражала, когда я уехал на два месяца, ничего не говорила, когда я уходил вечером и возвращался в пять утра в стельку пьяный, никогда не грозилась уйти от меня, хотя два года я ходил подавленный и ненавидел сам себя.

Как такое возможно?

Но это только часть картинки. Я тоже хорошо к ней отношусь, она нуждается во мне, нам с ней неплохо живется в Бергене, и вдвоем, и в компании, в сложившемся кругу родных и друзей, поэтому переполнявшее меня внутреннее отчаянье не имело отношения к тому, как разворачивалась жизнь, к заурядным эпизодам, из которых состоит любая жизнь и которые внезапно разгоняют сумрак бессмысленности: вот открывается дверь, Тонья входит в дом, наклоняется и разувается, смотрит на меня и улыбается, лицо у нее волшебное и детское. В заляпанном рабочем комбинезоне она переливает краску из пятилитровой канистры в банку поменьше, забирается на стул и красит молдинг над окном. Она лежит на диване, прижавшись ко мне, мы смотрим кино, по ее щекам текут слезы, я смеюсь над ней, и она тоже смеется сквозь слезы. Таких моментов тысячи, они исчезают, едва появившись, и тем не менее продолжают существовать, потому что как раз они и создают отношения, именно наш способ сосуществовать, такой же, как у всех остальных, и при этом иной, когда есть она и я, и никого больше, мы были, мы разруливали жизнь, как умели; однако тьма у меня внутри сгущалась, радость во мне исчезла, я больше не знал, чего хочу и что должен, я не двигался, я застрял, так мне казалось, точно изнутри меня не существовало, я – лишь оболочка, вылепленная всем тем, что происходит снаружи. Я стал ходячим оттиском, которому придали форму события и действия, полым внутри. По ночам, когда я ходил по барам, у меня не оставалось ничего, кроме тоски, я готов был совершить все что угодно, и в конце концов совершил. Я тогда пошел в «Оперу», встретил там знакомых, мы завалились к кому-то домой, я пил и пил, совершенно отрешенный, однако хмель помог, постепенно я проникся духом вечеринки, сидел и болтал с Томасом – с ним я познакомился за несколько лет до этого, он сразу же мне понравился, вот только разговаривали мы редко, разве что, бывало, обменивались парой фраз где-нибудь в баре. Часов в пять мы решили доехать на такси до его дома и пить дальше, втроем – он, его приятель и я. Пока я дожидался такси, с вечеринки вышла женщина лет тридцати пяти, в тот вечер она постоянно на меня поглядывала, я отворачивался, отводил глаза, не разговаривал с ней, но теперь подошел и предложил поехать с нами, она согласилась; такси прибыло, мы уселись, она прижалась ко мне, я положил руку ей на ногу, однако сидел неподвижно, поэтому остальные ничего не заметили; в центре города мы вылезли и пошли к Томасу, его квартира располагалась на верхнем этаже большого жилого дома, я там бывал много раз, всегда ночью и всегда пьяный. Там был балкон, и однажды мы стояли там целой группой и смотрели на парочку, которой вздумалось трахаться во дворе, девушка уперлась руками в капот машины, парень пристроился сзади, я тогда вернулся в квартиру, поболтал с кем-то, выпил, опять вышел на балкон, а парочка все не унималась. Когда они, наконец, закончили, мы им захлопали. Парень раскланялся, девушка сгребла одежду и убежала. Томас был писателем, обладал необычной, чувственной красотой, при виде его становилось ясно, что он не такой, как остальные, он исключение, безгранично щедрый и добрый, серьезный и искренний во всем, чем бы ни занимался, наделенный той независимостью, какая встречается от силы у десяти человек на поколение. Он занимался боксом и фехтованием, он с мальчишеским задором окружал себя женщинами, и он единственный из моих знакомых, кроме Туре, читал «В поисках утраченного времени». Его стиль отличала элегантность, Томас стремился к совершенству и красоте, и в этом, как и почти во всем остальном, был моей противоположностью. В тот вечер он взял на себя роль хозяина, открыл дверь и впустил нас, включил музыку, достал виски, мы говорили о Прусте, но меня хватило ненадолго, я был не здесь, думал лишь о той, что сидела в кресле чуть поодаль, я хотел ее; я подошел к ней, она уселась мне на колени, мы начали обжиматься, руки мои бродили по ее телу, и все это на глазах у Томаса и его приятеля, но мне было плевать, сейчас все – это она, она – это все, я спихнул ее с коленей, встал, взял ее за руку и потащил в спальню, спальню Томаса, там я закрылся и сорвал с нее одежду, просто дернул в стороны лацканы куртки, не беспокоясь о пуговицах, поцеловал ее, расстегнул юбку и стянул ее, стащил чулки, она была почти голая, я расстегнул брюки, они упали, и я навалился на нее, обезумевший от вожделения, ни о чем другом я не думал, впрочем, где-то маячила еще одна мысль: что я этого хочу, я это делаю, это я так хочу, почему бы мне это не сделать. Она застонала, я закричал и кончил, встал и собрался уходить, но она посмотрела на меня и попросила остаться, ей хотелось еще, я подумал, ладно, снова навалился на нее, но ничего не получалось, я оделся, вышел в гостиную, ни на кого не глядя, схватил куртку и вышел на улицу, поймал такси, сказал адрес, через пять минут расплатился, вошел в квартиру, разделся и лег рядом с Тоньей.