Моя борьба. Книга пятая. Надежды

* * *

В Бергене я засел за новый роман. Действие его происходило на берегу фьорда в 20-е годы ХХ века; в первой главе главный герой играет в карты в горной хижине, но он собирается жениться и боится проиграть выигранные деньги, поэтому складывает их в глиняный горшок и, растянувшись на лежанке, с наслаждением наблюдает за тем, как все остальные волнуются, надеясь выиграть огромную сумму. Во второй главе главный герой – молодой мужчина, живущий в Бергене в начале восьмидесятых; он стоит перед книжным шкафом, разглядывает книги и ждет свою девушку, на кухне булькает кофеварка, он вспоминает о бабушке с дедушкой на хуторе у фьорда, они старые, бабушка больна, их жизнь подходит к концу. Дальше я не продвинулся, потому что снова начался семестр, а я переписывал и вымарывал каждое предложение бесчисленное множество раз, все придирчиво перечитывал, процесс был долгий, через несколько месяцев от меня требовалось сдать курсовую, поэтому работу над романом я отложил.

«Интертекстуальность в романе Джеймса Джойса “Улисс”» – такую я выбрал тему. Амбициозно, это я понимал, но в том и суть – мне хотелось получить отличную оценку, а значит, придется постараться.

Так как понятие «интертекстуальность» ввела Юлия Кристева, для начала я решил почитать ее работы и взялся за «Революцию поэтического языка», но никак не мог втянуться, текст, честно говоря, оказался трудным. У нее я вычитал о Лакане и, чтобы припасть к истокам, прочел книгу в шведском переводе, не менее сложную, во многом оттого, что и его, и ее идеи основывались на чуждом мне структуралистском подходе. Отчасти это подогревало во мне гордость, что я занимаюсь вещами подобного уровня, а отчасти приводило в отчаяние и бешенство, поскольку ухватить эти идеи полностью мне не удавалось. Почти, но не совсем. Вдобавок оба ссылались на неизвестных мне авторов, что не упрощало дела: если я даже и слышал о ком-то, то лишь краем уха, а этого недостаточно, когда изучаешь литературу на молекулярном уровне, залог успеха – точность. Сам же роман «Улисс» понять, напротив, труда не представляло, в нем рассказывалось об одном дне в жизни трех человек, а главы были написаны в разных стилях. Я наткнулся на книгу, в которой анализируются все упоминания о Данте в «Улиссе», и предположил, что мои преподаватели вряд ли ее читали, значит, я смогу свободно ею пользоваться и, возможно, сделаю присутствие Данте у Джойса главным доказательством интертекстуальности романа.

Со стипендии я купил подержанный компьютер «Оливетти» – мне продала его одна из подружек Ингве, девушка по имени Боргхильд, с которой я познакомился, еще когда в первый раз попал в кафе «Опера», она устроилась редактором в журнал «Сюн-о-сегн» и некоторое время крутила с Асбьорном. За компьютер она попросила пять тысяч крон, четвертую часть стипендии, но на кону было мое будущее, поэтому я согласился и теперь впервые в жизни набивал буквы не на бумаге, а на экране. Зеленые футуристические буквы, толстенькие и светящиеся, они сохранялись на маленьких дискетах – так это называлось, – чтобы позже в любой момент их можно было открыть снова. На компьютере была установлена игра яцзы, и порой я часами бросал кости, тоже зеленые и светящиеся. Иногда я начинал день с часовой партии яцзы перед завтраком. Ингве с Асбьорном тоже в нее играли, и, установив новый рекорд, я при встрече непременно хвастался.

Гунвор тоже обзавелась компьютером, я, бывало, брал дискеты к ней и усаживался работать, когда она укладывалась спать и, лежа в постели в каких-то метрах от меня, сопела и ворочалась, как все спящие, – или когда она на весь день уходила в читальный зал. Сам я в университете не показывался, в этом семестре главным для меня оставалась курсовая, а ее, как я думал, вполне можно писать и дома. На деле же выходило, что я частенько вообще ничего не делал – ходил по магазинам, завтракал, читал газеты, смотрел в окно, ходил в магазины пластинок или к букинистам, приходил домой ужинать, а вечера проводил с Эспеном или Гунвор, если, конечно, не шел куда-нибудь в бар просаживать стремительно тающие деньги. Попойки с Эспеном или Гунвор и ее друзьями всегда заканчивались хорошо, я возвращался домой, не теряя себя, а вот напиваясь в компании Ингве и его приятелей, я рисковал сильнее. Как-то раз утром я вернулся домой часов в пять, причем без ключа, позвонил в дверь, потому что в моей квартире, к счастью, ночевала Гунвор, она открыла и испуганно уставилась на меня, но я прошел мимо нее, мне хотелось только спать; как я добрался домой, совершенно вылетело у меня из памяти, да и события предыдущего вечера тоже, запомнился только момент, когда я, стоя перед дверью, не обнаружил ключа.

– Это чья куртка? – спросила Гунвор.

– Моя, ясное дело, – ответил я.

– Нет, – она покачала головой, – у тебя такой сроду не было. А это еще что такое? Да на ней же кровь! Что случилось?

Я посмотрел на куртку. Синяя, джинсовая. А на лацкане кровь.

– Это моя куртка, я ее уже сто лет ношу. Чего ты прицепилась? Я спать хочу, устал ужасно.

Проснулся я в час дня, один, Гунвор ушла на лекции в девять, как обычно.

Время с момента, как я был в «Гараже», и до возвращения домой исчезло из памяти. Дрожащий и напуганный, я вышел в коридор и посмотрел на висящую там куртку. Я ее никогда прежде не видел.

Вполне возможно, что это ничего не значит. Мы пошли к кому-нибудь в гости догоняться, и я по ошибке вытащил из общей кучи чужую куртку. По пьяни и не такое бывает.

Но кровь?

Я прошел в ванную и посмотрелся в зеркало. Ничего, ни следа кровавой струйки под носом.

Значит, куртку испачкали раньше.

Я умылся холодной водой и пошел на кухню. Услышав, что у Юне играет радио, я постучался и заглянул к нему. Он сидел в кресле, вертя в руках конверт от пластинки.

– Кофе будешь? Я сейчас сварю.

Он расхохотался:

– Ну и видок у тебя! Хорошо повеселился ночью?

Я кивнул.

– Кофе выпью, спасибо, – сказал он.

– Я ничего не помню, – признался я.

– Что, трясучка?

– Ага.

– Ничего, пройдет. Скорее всего, ничего страшного не случилось. От тебя, что ли, духами пахнет?

– Нет.

Он опять засмеялся.

– Ну, тогда все нормально. Вряд ли ты кого-то убил!

Однако сам я как раз этого и боялся.

Я включил кофеварку и подогрел в кастрюльке молока. Когда кофе сварился, пришел Юне, достал из буфета чашку, налил кофе и подул на него, поставив ногу на стул.

– Сегодня утром, когда я собирался выходить, сюда приезжали полицейские, – сказал он.

– Ха-ха, очень смешно.

– Да честно! Я спустился вниз, а там, ну, знаешь, возле двери рядом с почтовыми ящиками стояли двое полицейских. Они монтировкой дверь взламывали. И ничего не говорили, вообще ни слова, на меня даже не глянули. Молча возились с долбаной дверью. Полный финиш.

– Это что, облава была, да?

Он пожал плечами.

На первом этаже жили иммигранты, и там вечно ошивалась всякая публика, Эспен говорил, там, похоже, дурью торгуют, и что туда явилась полиция, подтверждало его догадку, но, с другой стороны, возможно, у иммигрантов просто не было вида на жительство или еще каких-нибудь бумажек. Юне со всеми любил поболтать, и с этими нашими соседями тоже пытался, но безуспешно.

– Как там ваша группа? «Кафкаварка»? – Он снова рассмеялся. На его вкус, название звучало слишком по-студенчески.

– Неплохо, – ответил я, – сегодня вечером репетируем.

– А я, кстати, урвал кое-что, – похвалился он. – Хочешь посмотреть?

На выходных он мотался на автобусе аж в Тронхейм, и всего-то ради ярмарки пластинок.

Все, что позволяло не думать о событиях прошлой ночи, меня устраивало, поэтому я прошел за ним в гостиную. Юне достал несколько синглов, все в пластиковых конвертах, в основном норвежский панк и нью-вейв.

– Помнишь вот этих, – он протянул мне Blaupunkt, их сингл «La meg være ung».

– Ага, еще бы!

За ним последовали Betong Hysteria, Kjøtt, Wannskrækk, Lumbago, The Cut и несколько синглов DePress.

– А вот это прямо для тебя. – Он достал пластинку в круглом конверте в виде колеса – «The Big Express» группы XTC.

– И сколько ты за него хочешь?

– Сущий пустяк. Сто пятьдесят? Двести?

– Чего уж сразу не двести пятьдесят? – спросил я.

Он засмеялся.

– Я пас, – сказал я, – у меня такая есть. – Я хлопнул себя по лбу. – То есть была. Я забыл, что все распродал на этой твоей дурацкой ярмарке.

В конце предыдущего семестра я оказался совсем на мели и столько назанимал, что поддался искушению, арендовал стенд на музыкальной ярмарке в Бергене, в которой участвовал Юне, и продал все свои пластинки. Все до одной. За них я выручил несколько тысяч, которые спустя неделю пропил, – Берген плавился от жары, и все двинули по барам, – тем и закончилось. Коллекция, которую я собирал шесть лет. В тех пластинках была вся моя душа. Я отчасти поэтому так и поступил – хотел очиститься от всего этого дерьма, так или иначе, какая разница. Не от музыки, разумеется, а от воспоминаний, с ней связанных.

– Если ты их не коллекционируешь ради коллекции, то сейчас все равно все переходят на компакт-диски, – успокоил меня Юне. – Правильно, что продал. Не бери в голову! – Он опять засмеялся.

– Когда я вернулся утром домой, то обнаружил на куртке кровь, – признался я, – да и сама куртка чужая. И я ни хера не помню. Вообще ничего.

– Карл Уве, ты же добрый, мухи не обидишь, успокойся. Ничего ты страшного не сделал.

– А такое чувство, будто я кого-то убил.

– Так всегда бывает. А на самом деле ходил небось и всеми восхищался.

– Угу.

– Ладно, мне в универ пора. У нас сегодня лекции во вторую смену.

– Ага, пока. Мне тоже пора. Увидимся.

На Верфи мы больше не репетировали – Пол подыскал место в подвале Центра высоких технологий, через мост от моей квартиры, в сером здании с синими полосками и синим логотипом – оно напоминало пластиковый флакон из-под геля для душа, серый, рифленый, с синей крышечкой. В этом здании находилась лаборатория Пола, я однажды поднимался туда, ходил, вытаращив глаза, по помещениям и пялился на оборудование, я обожал «науку», то есть атмосферу, создаваемую подобной деятельностью, к самой науке я питал отвращение, ведь она неживая, техническая, бесчеловечная, строго рациональная. А вот «наука» – это все на свете, от подводной лодки капитана Немо до дневников Дарвина на «Бигле», это сожженный на костре Джордано Бруно и Галилей, признавший правоту церкви, это опасные опыты мадам Кюри с радиоактивными веществами, это Оппенгеймер и его расщепление атома, это мужчина, которому в 1880-х вонзился в голову стальной стержень и у которого вследствие этого полностью преобразился характер: прежде добрый, пациент преисполнился злобой, а медицина благодаря этому сделала огромный шаг вперед, убедившись, что отдельные участки мозга отвечают за конкретные функции, и выявив некоторые из таких участков, чтобы позже создать теорию, оправдывающую лоботомию. Есть ли что на свете более дикое и безумное, чем лоботомия? В таком случае придумали ее наверняка те же люди, которые, спасая пациентов от депрессии, связывали их и били сильнейшим разрядом тока. Это и впрямь помогало, то есть они были на верном пути, и это мне нравилось – что люди научились чем-то управлять, в данном случае электричеством, укрощать его и накапливать: так в мире появлялось нечто новое. Однако было в этом и нечто безумное: вся эта высвобожденная скорость, например, или свет, который может передаваться куда угодно. Человеческое тело, которое воспринимается как площадка для экспериментов, через которое можно, например, пустить ток, чтобы посмотреть на реакцию, или, допустим, перерезать нейронные связи, чтобы сделать личность более гармоничной; хотелось верить, будто это неправда или будто так поступали лишь в добиблейские времена, однако это была самая что ни есть правда, люди занимаются и такими вещами; подобная аура безумия царила и в этих кабинетиках с микроскопами и всяческими подводными образчиками, собранными научным судном с морского дна. Что тут изучали на самом деле, я не знал, да и не особо интересовался, я лишь видел «науку», романтику голубых резиновых перчаток.