Моя борьба. Книга пятая. Надежды

* * *

Я вставил рулон бумаги дырками в колесики принтера, проглядел последние страницы – первые я знал наизусть, – сверился с бумажкой на столе, на которой записал компьютерные команды, и вывел текст на печать. Каретка принтера принялась ездить туда-сюда, и я, так и не привыкший к этому изобретению, завороженно наблюдал, как мои слова, фразы и страницы будто по волшебству появляются из недр чудо-аппарата.

В чем состоит связь между дискетой и экраном, я понятия не имел, наверняка нечто «говорит» компьютеру, что «н» на клавиатуре соответствует «н» на экране, но каким образом нечто неживое приобретает способность «говорить»? И те же самые буквы с экрана откладываются на маленькой тонкой дискете; достаточно щелкнуть кнопкой, как они вновь пробуждаются к жизни, будто семена, которые сотни лет пролежали подо льдом и при определенных условиях вдруг раскрывают то, что прячут внутри, и расцветают. Ведь буквы, которые я сохраняю, через сотню лет восстановить будет так же просто, как сейчас?

Я разорвал листки по линии перфорации и спустился к Эспену.

– Скоро придет Гунвор, – сказал я, – так что пойду к себе. Но текст – вот. Как думаешь, ты скоро его прочитаешь?

– Наверное, послезавтра закончу. Я тебе скажу!

Я вернулся к себе и, когда пришла Гунвор, приготовил тесто для вафель, а Гунвор сидела на табуретке и наблюдала за мной; я напек вафель, заварил чай и отнес все в гостиную. Возможно, дело было в уютном вафельном аромате, но разговор зашел о детях. И для нас, и для наших знакомых это было делом неслыханным, зато Ян Видар в Кристиансанне рассказывал, что у двух наших одноклассниц уже родились дети, причем одна из них даже не знает, кто отец.

Мысль, что мы способны завести детей и таким образом предрешить собственное будущее, одновременно будоражила и ужасала.

– Последствия уж больно серьезные, – сказал я, – на всю жизнь. Все остальные наши решения не такие важные. Какая разница, к примеру, решишь ты изучать историю или социальную антропологию.

– Ну нет, разница есть.

– Если смотреть издалека, то нет. А что уж тебе поставят, это вовсе мелочи. Но мы ради этой ничтожной разницы жилы рвем. По-настоящему важных вещей совсем мало.

– Понимаю, о чем ты.

– Когда я пишу, мне кажется, что это вопрос жизни и смерти. Но на самом-то деле нет! Фактически я просто в игрушки играю.

– Может, и так, – сказала она, – но не все в мире вопрос жизни и смерти. Нельзя же видеть только черное и белое? Жить надо так, чтобы было весело! – Она рассмеялась.

– Ловлю тебя на слове! – сказал я.

– Ладно, но ведь так оно и есть? Представим, что вот сейчас мы завели ребенка. Дело серьезное. Оно, как ты сам сказал, предрешило бы нашу дальнейшую жизнь. Но жизнь-то все равно никуда не делась бы, так? Нам пришлось бы менять подгузники, гулять с ребенком и все в таком же духе – нам все равно придется когда-нибудь это делать, ничего такого ужасного в этом нет, верно?

– Да, ты права.

Гунвор откусила вафлю.

– Ну что, вкусно? – спросил я.

Она лишь кивнула с набитым ртом.

Я посыпал вафлю сахаром, свернул ее и откусил большой кусок.

– Да, ничего, – сказал я, прожевав.

– Отличные, – похвалила Гунвор, – чаю нальешь?

Я налил ей чаю.

– Что там было-то вчера? – спросила она. – С кем напился?