Моя борьба. Книга пятая. Надежды

* * *

На следующее утро я не спешил проверять крысоловки, оттягивал, сперва сварил кофе, выпил его в гостиной, выкурил сигарету, полистал шведский сборник эссе о Лакане, постоял перед окном, разглядывая пробку из машин, которая образовывалась у светофора, когда там загорался красный, потом рассасывалась и образовывалась снова. Автомобили сменялись, люди в них тоже, но рисунок оставался тем же. У мертвого тоже есть свой рисунок. У капель дождя, стекающих по стеклу, у песка, который ветер сметает в гряды, у волн, что бьются о берег и откатываются назад. А если заглянуть глубже, например внутрь песчинки, там тоже увидишь определенный рисунок. Электроны вращаются вокруг ядер. А планеты вращаются вокруг своих солнц. Все пребывает в движении, все внутри и все снаружи. Чего мы не знаем и никогда не узнаем, так это реальных масштабов. Взять Вселенную, ту, что мы считаем бескрайней, вдруг она на самом деле маленькая? То есть совсем крохотная? Что, если она умещается в песчинке, принадлежащей иному миру? И что, если этот мир, в свою очередь, тоже маленький и тоже заключен в песчинку?

Это была мощная идея. А ведь такое и впрямь возможно, по крайней мере, покуда не доказано обратное. Однако если она верна, тогда все бессмысленно. Ведь чтобы наши действия обладали смыслом, необходимо, чтобы никаких иных миров не существовало, а наш был бы единственным. Вот тогда, к примеру, важно будет заниматься литературоведением. Но если есть больший мир, больший контекст, то в его масштабах литературоведение – чепуха, университетский бубнеж, и только.

Я прошел на кухню, поставил чашку, открыл дверцу шкафчика и, опустившись на корточки, уставился прямо на зажатую в ловушке крысу. Металлическая перемычка перебила ей хребет. Меня замутило. Я выдвинул нижний ящик, вытащил пакет и, ухватившись двумя пальцами за деревяшку, опасливо пододвинул крысоловку поближе. Я собирался сунуть всю эту пакость в пакет и выкинуть – проще не выковыривать крысу из ловушки, а выбросить и то и другое.

Задние лапы у крысы дернулись.

Я стремительно отдернул руку и вскочил.

Она что, живая?

Нет, это, похоже, конвульсии. Мышечные спазмы.

Снова присев, я подтолкнул крысоловку и чуть развернул ее.

Теперь крысиные глазки, маленькие и черные, словно смотрели на меня.

Крыса опять словно бы дернула голой лапой.

Неужели живая?

О нет.

Живая.

Я захлопнул дверцу и прошелся по кухне.

Надо действовать, избавиться от нее и забыть.

Открыв дверцу, я схватил крысоловку, швырнул ее в пакет, выбежал из дома, бросился к мусорным контейнерам, открыл один из них, сунул пакет внутрь, бегом вернулся в квартиру, вымыл руки, уселся в гостиной и закурил.

Вот и все.

Около семи позвонила мама – она напомнила, что в понедельник в Берген приезжает дедушка, его кладут в больницу и он пробудет там несколько недель. Мама спросила, не встречу ли я его на пристани и не довезу ли на такси до больницы. Я согласился. А потом мы, те его внуки, кто живет в Бергене, договоримся, кто когда будет его навещать, чтобы распределить время оптимально. Возможно, мама тоже приедет, по крайней мере, на его последние выходные в больнице.

Я положил трубку и собрался вернуться в гостиную, когда в дверь постучали. Это пришел Эспен.

– Заходи, – пригласил я, – кофе будешь?

– Да, давай, – ответил он, – если у тебя есть.

– Конечно.

Я принес чашки, мы сели. Эспен смотрел отсутствующим взглядом, словно бы погруженный в себя.

– Прочел я твою рукопись, – сказал он.

– Отлично! – обрадовался я. – Есть время ее обсудить?

Он кивнул.

– Но, может, прогуляемся? Так и говорить проще. А то, когда сидишь взаперти, того и гляди клаустрофобия начнется.

– Да, я тоже весь день дома просидел, поэтому прогуляться будет неплохо.

– Тогда пошли? – Эспен поднялся.

– А кофе как же?

– Вернемся и выпьем.

Я накинул дождевик, натянул сапоги, спустился к Эспену на этаж и дождался, пока он, надев свой старый толстый дождевик, выйдет и запрет дверь.

– Сегодня ночью у меня опять туалетная бумага пропала, – сказал он, повернувшись ко мне и сунув в карман связку ключей.

Туалет Эспена находился в общем коридоре, поэтому туда мог зайти кто угодно.

– Я знаю, кто ее взял. Я услышал шаги и сразу выглянул в окно. Знаешь, такой коротышка из Сюннмёре, живет в доме напротив?

Я покачал головой и пошел вниз.

– Ну, в общем, это он. Он бежал через дорогу, а в руках держал по рулону туалетной бумаги. Это же надо так опуститься, чтоб туалетную бумагу красть!

– Ага, – сказал я.

– Во всяком случае, это жутко бесит. Как по-твоему, что мне делать? Разборку устроить? Типа, я знаю, что это он?

– Нет, ты чего, спятил? Плюнь.

– Но это же дикая наглость! – возмутился Эспен.

– Он уголовник, – сказал я. – Полезешь на него, и неизвестно, чем это закончится.

– Ты прав, наверное, – вздохнул Эспен, – но какой же он мерзкий. Он, похоже, извращенец. Знаешь, он еще за собой воду не спускает, я прихожу в туалет, а в унитазе дерьмо плавает.

– Охренеть, – сказал я.

Мы спустились вниз и вышли на потрескавшееся каменное крыльцо.

Лил дождь, причем давно. И наш дом, и здание в трех метрах от нас стояли темные и блестели от влаги, с каждого подоконника, карниза и водостока капала вода. Узкий проход перед нами зарос травой и был завален мусором, дорожка между двумя зданиями, прикрытая навесом, напоминала туннель или пещеру с зелеными потрескавшимися стенами.

При виде мусорного бака я вспомнил о крысе, хотя весь день сумел о ней не думать.

Может, она до сих пор жива. Ползает там, грызет чудесный вкусный мусор. Ну и что, что она застряла в крысоловке? Слегка оттолкнешься задними лапами – и скользишь по гладким пластиковым мешкам, достаточно чуть клацнуть зубами, как из мешков прямо тебе в рот сыплются всяческие лакомства. В мешке ничего интересного? Значит, плывем к следующему.

Пройдя мимо других зданий с квартирами точь-в-точь как наши, потому что все дома тут походили друг на дружку, мы спустились в подземный переход. В переходе капало, стены пестрели надписями и неведомыми символами, несколько лампочек на потолке были разбиты, здесь никогда никто не останавливался, разве что возле киоска «Нарвесен» посреди перехода, где я каждое утро покупал газеты. Мы прошли мимо него, вышли с противоположной стороны и побрели к центру.

– Давай вон там свернем направо и пойдем дальше? Там симпатичной район, – предложил Эспен.

– Давай, – согласился я.

Улица заканчивалась больницей, которая светилась всеми своими окнами в расстилающемся у подножия гор тумане. Совсем рядом предусмотрительно разбили большое кладбище, чтобы больные с ходу уяснили, что они не вечны.

Мы молча шагали рядом. Эспен ничего не говорил, я тоже.

– Не знаю, с чего начать, – произнес наконец Эспен. – Во-первых, я хотел спросить, не для подростков ли этот роман.

Внутри у меня все оборвалось.

– Для подростков? – переспросил я. – Почему?

– Интонация своеобразная, – ответил он. – То, как герои говорят. Но подростковые романы – это отлично!

Я молча смотрел на мокрый асфальт впереди, на отблески света на нем.

– Там и хорошего много, – продолжал он, – описания природы мне очень понравились.

– Но? – спросил я.

Эспен коротко глянул на меня.

– Но, на мой взгляд, целостности нет, – сказал он. – Чего-то не хватает. Непонятно, почему из всех сюжетов выбран именно этот. Если попросту, искры нет.

– А язык? – спросил я.

– Увы, – ответил он, – но он никакой. Безликий. Мне ужасно неловко такое говорить, лучше бы я тебя похвалил. Но не могу. Так не годится.

– Я рад, что ты откровенен, – сказал я. – На такое мало бы кто решился. Другие покривили бы душой и сказали, что им нравится. А тебе, черт возьми, хватило смелости. Спасибо.

– Но роман совсем не плох, – добавил Эспен. – Дело вообще в другом. Просто, по-моему, из того, что у тебя есть, ты смог бы вытянуть побольше.

– Думаешь, это возможно? Поработать и как-то его улучшить?

– Почему бы и нет, – ответил Эспен, – но это большая работа. Может, проще начать с чистого листа.

– Даже так…

– Да, к сожалению. Мне правда неприятно все это тебе говорить. Я из-за этого весь день себя жру.

– Наоборот, хорошо, что сказал. Я рад. Ты прав, знаю. Я все время чувствовал. Даже хорошо, что кто-то это подтвердил. Не переживай.

– Слава богу, что ты это так воспринимаешь, – сказал он.

– Ну конечно, зачем стрелять в вестника?

– Одно дело сказать, другое – если ты правда так считаешь. Люди обычно реагируют очень болезненно. Обижаются. Ну да ты-то знаешь, ты год в академии учился.

– Ага, – сказал я, – но мы друзья. Ты искренний, и я знаю, что никаких задних мыслей у тебя нет.

Дальше мы шагали молча.

Я сказал правду. Он повел себя храбро, я могу на него положиться. Однако я все же расстроился. Моя последняя надежда испарилась. Ничего лучше я написать не способен.

Дома я выкинул листки, которые давал Эспену, в мусорное ведро и стер файл с дискеты. У меня оставалась лишь курсовая. «Концепция интертекстуальности на примере романа Джеймса Джойса “Улисс”» – так она теперь называлась.