Летний свет, а затем наступает ночь

семь

Возможно, открывая глаза, мы каждый раз рождаемся заново, а закрывая их, умираем. Аки долго лежал с закрытыми глазами и ждал, что проснется, очнется от кошмара: он в незнакомой комнате, рядом с обнаженной женщиной. Снова открывал и закрывал глаза, открывал и закрывал, пока не понял, что это не сон. Вот как, он действительно в незнакомой комнате, на узкой кровати, рядом с ним дышит женщина, он чувствует запах ее тела, они оба лежат на спине, вплотную друг к другу из-за тесноты. Неужели я умер и это и есть вечность? Комната небольшая — он мог окинуть ее взглядом от стены до стены, не шевеля головой, — вероятно, на чердаке, если только это не мир накренился. Вон старое плетеное кресло, полочка с фотографией людей и животных, три вазы с цветочным узором, сундук или ящик, украшенный песком и ракушками, узкий высокий комод и все, больше ничего и не поместилось бы, но за окном висело синее небо. Аки изучил обстановку, увидел, что вещи на своих местах, и ему стало немного лучше, но все еще было нехорошо. Женщина не спала, он слышал это по ее дыханию. Аки откашлялся, она явно вздрогнула, он неясно видел ее боковым зрением: она, похоже, скрестила руки на груди; где я, спросил он, голос звучал незнакомо, глухо и надорванно, на хуторе? Да. А где деревня? Они лежали без движения, он смотрел вверх; она подняла руку, которая была дальше от него, правую, и, указав, произнесла: вон там; Аки тотчас почувствовал сильный, даже резкий запах тела. У него скрутило живот, его прошиб пот, но не вырвало, подумал он, черт возьми, не вырвало! Ему удалось сдержаться, и он спросил: туда далеко? Двадцать семь километров плюс подъездная дорога. Говорила она в общем четко, но почти не шевеля губами. Какая подъездная дорога? Сюда, к хутору. Длинная? Семьсот двадцать восемь метров. По всему телу прошло приятное напряжение: как же хорошо, когда люди переводят окружающую обстановку в точные цифры, но затем она подняла руку, почесала голову, он непроизвольно закрыл глаза, ждал, пока ослабеет запах, снова открыл их и спросил, смущаясь: что случилось сегодня ночью, как я сюда попал? Последовало долгое молчание, она дышала, и он ждал, затем она спросила: а что ты помнишь? Он задумался, вспоминая: ну, я сидел в «Текле» и пил коньяк, видел луну в облаках… а потом просыпаюсь здесь. Ты не помнишь ничего после этого, после того как видел луну, имею я в виду? Нет, ответил он, сжимая губы; меня вырвет, если она еще раз поднимет руку, подумал он, она когда-нибудь моется? Ладно, вздохнул он; они немного полежали; она смотрела вверх перед собой, он увидел это, повернув голову на несколько миллиметров, увидел грубое круглое лицо, толстый нос, оттопыренные губы, если только они не настолько толстые — полнокровные и толстые. Ладно, произнес он, расскажи мне, как я сюда попал и почему. Затем он крепко схватился за край кровати, потому что мир вдруг подозрительно накренился, словно хочет от меня избавиться, пронеслось в голове у Аки. Элисабет сказала, что будет отлично, если ты поедешь с нами. С вами? Со мной и моим братом. Он тоже здесь живет? Да. Кто-то еще? Нет.

Внизу кто-то включил радио, словно брат хотел подтвердить свое присутствие, вероятно, тихий человек, потому что радио работало тихо. Вы были в «Текле» вчера вечером? Нет. Да ну? Мы были снаружи. Что вы там делали, проезжали мимо? Нет, просто смотрели, кто приходит и все такое, вечером хорошо смотреть снаружи в окна. Вы сидели в машине и смотрели в окна ресторана? Да. Долго? Не-е, вероятно, тридцать пять минут, пока не вышла Элисабет. К нему снова вернулось ощущение покоя, теперь из-за того, что она так точно запомнила время. Элисабет к вам выходила? Да, сначала мы подумали, что она собирается нас прогнать; заводи, Йенни, сказала я. Йенни это твой брат? Да. И? Наша «тойота» завелась, когда Элисабет уже приблизилась к машине, и я запретила ему трогаться, это было бы хамством. И? Она открыла дверцу с моей стороны, совсем не сердилась, напротив, предложила нам войти, даже пригласила на ужин! И вы пошли? Нет, не сразу, я сказала, что мы не умеем сидеть в ресторанах, а она в ответ спросила: вы же умеете сидеть в машине, разумеется, сказала я, но тогда вы сумеете посидеть у меня за столиком, и я тут же поняла, что она права. И вы пошли, спросил Аки, когда она какое-то время помолчала. Нет, или да, я пошла, а Йенни ни в какую, он не такой общительный, как я. Ты пошла, сказал Аки, стараясь дышать ртом, когда она поднимала руку и запах ударял в нос. Да, и ела баранью ногу, я уже поужинала и есть не хотела, но у Элисабет было так вкусно, словно я никогда раньше не пробовала баранью ногу, наверное, это правда — то, что о ней некоторые говорят. А что говорят? Что она волшебница, а еще парень со склада играл на скрипке, это было так душевно и по-культурному, я была даже рада, что Йенни не пошел: он терпеть не может игру на скрипке, говорит, что она для снобов, мне же нравится любая музыка. Она молчала, быстро дыша. Я тогда сидел у окна? Да. И был… как бы это сказать, был в полном сознании? Думаю, да, ты пил, однако я мало смотрела на тебя, сказала она, извиняясь, почти испуганно, я редко пью красное вино, а Элисабет все подливала в мой бокал, и мне было так хорошо, так здорово было там сидеть, смотреть вокруг и… Она замолчала, сдерживая дыхание, и у него возникло ощущение, что она ждет его разрешения или согласия, чтобы продолжить, и он произнес: да, красное вино. Она снова начала дышать и сказала: там столько народу. Доктор в своей забавной бабочке и муж Элисабет в странном костюме, они сидели вместе и разговаривали, иногда так громко, что я плохо слышала скрипку, но их было интересно слушать, они говорили… а когда я появился, перебил ее Аки, но тут же пожалел об этом, она резко замолчала, и долгое время слышалось только радио и шум ветра; наконец она тихо сказала: я слишком много говорю, Йенни часто ругает меня за это. Прости, сказал он незнакомым голосом, глухо и надорванно, невоспитанно вот так перебивать людей. Она улыбнулась — он увидел это краем глаза, — просияла, он непроизвольно попытался повернуться на бок, чтобы видеть ее лучше, кровать заскрипела, и радио замолчало. Что я, собственно, делаю, подумал он, перестал переворачиваться на бок и лежал поэтому не на спине и не на боку, из-за узкой кровати двинуться куда-то было трудно. Но теперь он разглядел получше: она застыла, обе руки поверх одеяла, локти прижаты к бокам, он видел только голову, шею, часть грудной клетки; он смотрел, а она старалась натянуть одеяло выше, и запах снова ударил ему в нос, он стерпел, не мог поступить иначе, она смотрела на него, серыми настороженными, немного испуганными глазами, из-под короткой челки неопределенного цвета, почти не знавшей расчески, кожа грубая, лицо с толстым носом, толстые полнокровные губы, если они не оттопырены, на лице неяркий макияж — на щеках и вокруг глаз, он ей не особенно подходил. Прости, снова сказал он, я не должен был тебя прерывать, но мне бы очень хотелось знать, как я сюда попал. Она смотрела вниз, он видел только веки. Элисабет сказала, что ты поедешь с нами.

И что я на это ответил? Не знаю, ты говорил по-английски, а я по-английски мало понимаю. А потом? Мне понравилась идея привезти тебя сюда, Йенни говорил, что этого делать не нужно, но мы с Элисабет его не послушали. А потом? Йенни пришлось внести тебя в дом и поднять сюда, а я тем временем отмыла машину. Отмыла машину? Тебя рвало. Ой. Ничего. И я захотел спать в этой комнате? Она покраснела и посмотрела на него, затем ее глаза заметались по комнате, словно искали, на чем бы остановиться; внизу снова включили радио. Мы голые, сказал он наконец, однако упоминать об этом было совсем излишне, и она покраснела еще сильнее, бледный макияж порозовел на щеках, она беспокойно оглядывалась по сторонам, чтобы не смотреть на Аки, попыталась поправить одеяло, подоткнуть, постаралась прижаться к стене, запах появлялся, стоило ей пошевелить рукой, — тяжелый, назойливый, но в то же время сладкий, если только Аки не начал к нему привыкать, под мышками у нее виднелись темные волосы — он никогда раньше не видел волос в подмышках у женщин. Так они и лежали; он обвел ее взглядом; ее серые глаза не были спокойными и долю секунды, она так крепко вцепилась в одеяло, что костяшки пальцев побелели; Аки в каком-то смущении спросил: а у вас большое хозяйство? Он очень надеялся услышать цифры: они не убегают, как люди, не коварны, как слова. И она ответила: триста восемнадцать овец, шестнадцать коров, одна телка, два двухлетних бычка и лицензия на ловлю рыбы в реке. Произнесла это спокойно, глядя прямо на Аки, низким голосом; серые глаза рассматривали его лицо. Он ухватился за цифры, крепко удерживал их, закрыв глаза, опустив голову, больше не держа ее поднятой, лоб уткнулся во что-то очень мягкое, мягче, чем мир, что было мягче, чем мир: ее плечо, а ниже — подмышка. Триста восемнадцать овец, шестнадцать коров, одна телка, два двухлетних бычка и лицензия на ловлю рыбы в одной реке, один лоб у одного плеча, и разум Аки наполнился запахом, который струился из-под мышки, тяжелым, назойливым, сладким, и он подумал: Рейкьявик — столица Исландии, а потом о своей квартире-студии. Площадью 92,3 квадратных метра. По международному стандарту (ISO 31-0) нужно ставить запятую между целой и дробной частью. 92,3 квадратных метра, кожаный диван, два кресла в том же стиле, стеклянный столик, плита с варочной панелью, тридцатидвухдюймовый телевизор, двадцать шесть каналов, программа никогда не кончается, но он один: когда включает телевизор, только он отражается на экране. Один. Число 1, римскими цифрами I или i — наименьшее целое число, один человек, одна неделя, один день, один на один, один за раз, один раз, не два, когда вычитаешь один из одного, остается только ноль, значит, ничего. Для чего живет человек, думал он, его лоб у ее плеча, но ему в голову не пришло продолжить размышление, он просто лежал, лоб у ее плеча, нос почти уткнулся в подмышку, сильный запах тела, они в кровати, далеко над ними небо, немного ближе каркает ворон, еще ближе — ветер, совсем близко радио, рядом ее дыхание, осторожное, робкое дыхание, я и не знал, что дыхание может быть робким, не знал, что от тела бывает столь сильный запах, не знал о таких серых глазах; он с трудом поднял голову, поднял выше, так высоко, чтобы видеть ее лицо и эти серые глаза. Сказал единственное, что пришло на ум: у тебя серые глаза; затем его член стал твердеть. Очень медленно, но верно; и эти серые глаза расширились; он уже забыл, как это хорошо, когда член твердеет возле теплого тела; он поднял руку, взял одеяло, начал стягивать его вниз, она сначала сопротивлялась, но потом перестала, и одеяло сползло ниже; он увидел маленькую грудь с розовыми сосками, которые тотчас затвердели, когда он прикоснулся к ним губами; он продолжал следить за спадающим одеялом, пока оно не оказалось на полу. У нее широкие бедра, широкие ноги, широкие стопы, и она говорит: у меня еще никогда не было мужчины. Сколько тебе лет? Тридцать шесть. У меня никогда не было девушки, сказал он, думая о девственной плеве; ее там нет, прошептала она, словно читая его мысли, я иногда использовала такие вещи, плева порвалась, когда мне было восемнадцать и я в первый раз использовала щетку для волос. Щетку для Волос? Она у меня до сих пор, сказала она тихо, едва слышно, затем очень осторожно протянула руку, словно к ужасному зверю, потом ее ладонь сомкнулась вокруг члена, крепко сжала; Аки закрыл глаза; меня зовут Фанней, сказала она, переводя дух. Меня зовут Аки. Я знаю… кровать довольно громко скрипит, Аки.