Моя борьба. Книга пятая. Надежды

* * *

У нас вошло в традицию отмечать окончание недели в «Весселстюэн» или в «Хенрике». Последние две недели я туда не ходил, но в тот вечер подумал, что нельзя же каждые выходные сидеть дома и что если Ингвиль и зайдет ко мне сегодня, то, скорее всего, оставит записку.

За месяц учебы мы успели ближе познакомиться с преподавателями, а те – избавиться от скованности и смущения, хотя, как мне казалось, не до конца; застенчивость была присуща им обоим, особенно Фоссе – он был лишен свойственной Ховланну коммуникабельности, которая проявлялась в мгновенных остроумных ответах и проницательном, хотя порой ускользающем взгляде. Фоссе не умел ни так отвечать, ни так смотреть. Но несмотря на это, он сблизился с нами, включался в наши разговоры, чаще серьезно, однако нередко и смеялся своим фыркающим, полухихикающим смехом, а порой тоже рассказывал байки из собственной жизни, из которых постепенно складывался его образ. Неполный, разумеется, потому что Фоссе был скрытен, как и Ховланн – тот тоже никогда не упоминал ни о чем, связанном со своей частной жизнью, но в совокупности с той стороной их личности, которую мы видели на занятиях, этого хватило, чтобы составить довольно целостное представление о них обоих. Стеснительный, но в то же время самоуверенный донельзя, Фоссе прекрасно знал себе цену, а в стеснительность заворачивался, словно в плащ. С Ховланном, казалось мне, дело обстояло наоборот: острый на язык и ироничный, он таким образом защищал свою глубинную застенчивость. Хотя их творческая манера была разной, словно ночь и день, Ховланн и Фоссе, несомненно, испытывали взаимное уважение и симпатию. Два раза наши посиделки заканчивались тем, что эти двое дуэтом распевали «Серый, серый козлик мой».

Мы поднялись из Нёстета по пологому склону, опустили зонты, встряхнули их и сложили, заглянули в «Хенрик», на второй этаж, где оказался свободный столик, заказали пива и стали трепаться. С тех пор как меня обозвали незрелым, прошло уже несколько дней, у меня возникла идея для нового романа, вдохновение я почерпнул, начитавшись за неделю повестей Борхеса и Кортасара, кроме того, волнения из-за учебы напрочь стерли у меня из головы мысли об Ингвиль, поэтому я пребывал в неплохом расположении духа. Примерно через час большинство из нас выпили достаточно, чтобы самоограничения, касающиеся того, что можно говорить и чего нельзя, начали стираться. Юн Фоссе рассказал о своем детстве и о том, как он в какой-то момент едва не стал городской шпаной. Петра язвительно засмеялась. Это вряд ли, бросила она, вы мифологизируете собственную жизнь. Шпана! Ха-ха-ха! Неправда, по обыкновению тихо возразил Фоссе, опустив глаза, все так и было. Он вполне мог прибиться к шпане. Городская шпана в деревне, съязвила Петра. Нет, это было в Бергене, ответил Фоссе. Всем, кто слышал этот обмен репликами, сделалось не по себе. К счастью, Петра отстала, вечер продолжался, мы заказали еще пива, настроение было отличное, пока Фоссе не встал и не направился к бару. Шпана еще пивка захотела, съязвила Петра. Юн Фоссе ничего не сказал, забрал пиво и снова сел за стол. Немного погодя Петра снова привязалась к нему и опять обозвала шпаной. В конце концов Фоссе поднялся.

– Ну хватит, – сказал он, оделся и пошел к лестнице.

Петра засмеялась, не сводя взгляда со столешницы.

– Зачем ты так? Ты же его выгнала, – возмутилась Труде.

– Он такой пафосный и выспренный, тьфу! Уличная шпана…

– Но гнобить-то его зачем? Чего ради? – спросил я. – Мы хотели, чтобы он с нами посидел. Нам нравится пить вместе с ним.

– С каких это пор ты начал говорить за всех?

– Ну правда, – вступился за меня Кнут. – Ужасно некрасиво получилось.

– Юн добрый и симпатичный. И ничем не подал повода к такому отношению, – сказала Эльсе Карин.

– Да прекратите уже, – отмахнулась Петра, – вы просто лицемеры. Когда он сказал, что едва не стал уличной шпаной, нам же всем показалось, что он сморозил глупость.

– Мне не показалось, – сказал я.

– Конечно, потому что ты единственный из нас до сих пор мечтаешь стать шпаной. Шпаной!! Вот идиотизм!

– Ладно, закрыли вопрос, – отрезал Кнут. – В понедельник попросишь у него прощения, если духа хватит.

– И не подумаю, – сказала Петра. – Но вопрос закроем, согласна. Это все пустяки.

С уходом Фоссе все изменилось, один за другим все тоже начали расходиться, а мы с Петрой, оставшись вдвоем, отправились в «Оперу». Петра попросилась переночевать у меня, и я ответил, что конечно, я не против, мы нашли столик и продолжили пить. Я изложил ей идею моего нового романа. Все начнется с диалогов, люди разговаривают в разной обстановке, в кафе, автобусах, парках и так далее, причем все разговоры крутятся вокруг главного в жизни собеседников, то есть вокруг важных вещей; например, один из них только что узнал, что у него рак, у другого сын попал в тюрьму, возможно за убийство, но потом – рассказывал я Петре, а та слушала, хоть и не глядя на меня, но время от времени бросая на меня быстрые взгляды, сопровождаемые такими же быстрыми усмешками, – но потом ситуация, внутри которой происходят все эти разговоры, постепенно раскрывается под иным углом. Это запись разговоров, кто-то записал их на пленку. Угадай зачем, спросил я Петру, и правда, зачем, спросила она; я улыбнулся, она тоже; вот именно, это я сейчас и придумываю, сказал я, – на самом деле он состоит в некой организации или работает на нее. Люди, нанятые этой организацией, есть в каждом большом городе, они ходят по городу, записывают разговоры других людей, после чего записи уходят в архив, причем началось это не то чтобы недавно, а происходит с незапамятных времен, существуют записи, сделанные в Средневековье и в Античности, их сотни тысяч, и все темы так или иначе важны для собеседников.

– И что дальше? – спросила Петра.

– В смысле? Дальше ничего. На этом все. Правдоподобно?

– По-моему, идея прикольная. Но зачем?

– Что «зачем»?

– Зачем они записывают разговоры? На что они им?

– Точно не знаю. Просто записывают.

– Поняла, что мне это напоминает. «Небо над Берлином» Вима Вендерса. Смотрел его? Там тоже ангелы спускаются на землю и слушают человеческие мысли.

– Но у меня слушают разговоры. И не ангелы.

– Ну да. Но ты его смотрел?

– Давно. Но я о нем не думал. Вообще не вспоминал.

Так оно и было – этот фильм ни на миг не приходил мне в голову, и тем не менее я понял, о чем она, сходство действительно имелось.

– Пиво тебе взять? – Я встал.

– Не откажусь, – сказала она.

Стоя в очереди, я снова оглядел зал, высматривая Ингвиль, я это делал с самого прихода в «Оперу», но так ее и не увидел. Я растопырил два пальца, по чуть заметному подрагиванию века бармена понял, что он это заметил, и преисполнился некоторой гордости: теперь я освоил эту премудрость. Что, если и правда сделать их ангелами? Это решило бы все! Они собирают материал для Библии наоборот, про людей, которых они не понимают. Человеческое для них непостижимо! А затем изучают эти беседы! Я поставил два пол-литровых бокала на стол и уселся.

– Говорят, рассказывать замысел не полагается, – сказал я.

– Почему? – спросила Петра, довольно равнодушно, глядя куда-то вбок и оскалив зубы, как делала всегда, когда думала о чем-то постороннем или когда мне казалось, будто она думает о чем-то постороннем.

– Типа можно перегореть, – объяснил я, – растратить вдохновение впустую.

– Тьфу, это только байки. Поступать надо так, как хочется. Хочешь рассказать, так и расскажи, черт возьми.

– Может, ты и права, – согласился я.

С ней я ощущал себя чистым и невинным, ничем не запятнанным отпрыском буржуазного семейства, гордостью школы и отличником, не знающим настоящей жизни. Петра рассказала, что в последние недели практически каждый вечер проводит в баре, в «Весселстюэн», и что всегда находятся мужчины, готовые ее угостить, за целый вечер она якобы не тратит ни кроны и взамен не оказывает им никаких услуг, разве что выслушивает, а иногда даже и этого не делает. Она сказала, что так развлекается, что эти мужчины для нее – забава и знакомиться с ними в других обстоятельствах она бы не стала. Я не понимал, что ей от этого за радость, но уважал ее, чтобы не сказать восхищался, я-то только читаю Буковски, Керуака и другие книги, в которых герои зависают в барах, напиваются в дым – к такой жизни в мерцающей темноте меня влекло со школы, но я не знал этой жизни и не собирался ходить по барам: сидеть за стойкой в одиночку и болтать с чужими людьми казалось немыслимо, мне больше хочется печь дома вафли, думал я, потому что Петра пробуждала во мне именно такое самоощущение: что я – веселый недалекий оптимист, который часто звонит маме и побаивается отца. Она снисходила до меня, я не понимал почему, но мне было приятно, и я мирился с ее насмешками и язвительными замечаниями. Петра так обходится со всеми.

Я оглядел кочки человеческих голов в зале.

Ингвиль?

Нет.

Другие знакомые?

Нет.

Я посмотрел на часы.

Половина двенадцатого.

Ангелы, изучающие Библию наоборот!

Справлюсь ли я?

– А я пишу рассказ про парикмахерский салон, – поделилась Петра, – у них в корзинке лежат две собаки. Я сама придумала!

– Наверняка зашибись получится, – сказал я.

– По крайней мере, рассказывать об этом не опасно. – Она улыбнулась и вдруг злобно сощурилась.

– Привет, – послышался у меня за спиной знакомый голос.

Это был Ингве.

– Привет! – обрадовался я. – Я как раз надеялся, что ты сегодня вечером тоже придешь.

– Я ненадолго. После работы забежал, думал, знакомых встречу.

– Возьми себе пива и давай к нам! Это, кстати, Петра, тоже в академии учится. Это мой брат, Ингве.

– Вижу, ага, – сказала Петра.

Когда спустя несколько минут Ингве присоединился к нам, я сперва опасался, что Петра прицепится к нему, – в ее глазах он наверняка мажор, но обошлось, наоборот, они разговорились, а я откинулся на спинку стула, пил пиво, отдыхал и слушал их вполуха. Петра расспрашивала Ингве об учебе – уже одно это казалось неожиданно. Возможно, случившееся с Фоссе заставило ее слегка опомниться. Ингве упомянул книгу Бодрийяра об Америке, и Петра, к моей радости, заинтересовалась. Когда она вышла в туалет, Ингве сказал, что она ему нравится, симпатичная, я согласился, но предупредил, что иногда она бывает ужасной язвой.