Моя борьба. Книга пятая. Надежды

* * *

Когда я проснулся, меня раздирали страх и стыд. Я готов был встать посреди комнаты и заорать, я так ничего и не усвоил, снова оказался в том же месте, вне контроля и вне границ, где может случиться все что угодно. Из меня рвался вопль, но он стихнет. Надо или перетерпеть, или с кем-нибудь поговорить. Это его ослабит и приглушит. Я спустился к Мортену, и тот, развалившись на диване, выслушал меня, внешне он полностью переменился, больше не носил лоферы и красную кожаную куртку и юриспруденцию не изучал, теперь он заделался студентом-гуманитарием и обзавелся всеми подобающими атрибутами – черными брюками, черными футболками, черными ботинками, кольцом в ухе и пластинками Raga Rockers. В них он здорово поднаторел и нередко в завершение дискуссии отсылал к одному из их альбомов, «Maskiner i Nirvana»: «Мы все машины в нирване, Карл Уве, мы машины в нирване».

На следующий день я получил письмо из издательства «Каппелен». Открыл я его не сразу, а вообразил, что это своего рода кот Шредингера: пока я не вскрою конверт и не прочитаю, что в письме, я могу в равной мере считать себя принятым или отвергнутым. Конверт пролежал на столе все утро, я время от времени поглядывал на него, а когда ходил в магазин, только про письмо и думал, наконец около четырех я не выдержал и вскрыл его.

Разумеется. Отказ.

Этого я и ожидал, и тем не менее разочарование оказалось настолько сильным, что оставаться в одиночестве было невыносимо. Я спустился к Мортену, но его не было дома. Подумал про Юна Улава, однако демонстрировать ему поражение не хотелось. И Ингве тоже. Я вспомнил про Гейра – до него всего несколько минут ходу – и подался к нему. Гейр уже собрал вещи, на полу стояли коробки, и все же он волшебным образом организовал две чашки растворимого кофе, мы уселись на пол, и я процитировал ему фразу из письма:

– «Мы с интересом ознакомились с ним, но, к сожалению, не имеем возможности опубликовать. Ваш роман увлекателен и написан живым языком, однако создается впечатление, будто сказать вам особо нечего, отчего роман выглядит затянутым. По этой причине мы можем лишь поблагодарить вас за рукопись – ее мы вам возвращаем», – проговорил я.

Гейр рассмеялся.

– Впечатляет, во-первых, то, что ты выучил это наизусть, – сказал он, – во-вторых, что ты вообще написал роман. Никому из моих знакомых даже мысль такая в голову не пришла бы.

– Слабое утешение, – отрезал я.

Он фыркнул:

– Напиши другой!

– Тебе легко говорить, – сказал я.

– Это ты так думаешь. У меня считай что дислексия. Я пока сюда не приехал, и романов-то не читал. А кстати, если вдруг решу прочитать, ты что порекомендуешь?

– Может, «Ничью» Эрлинга Йелсвика?

– Это лучший роман из прочитанных?

– Нет-нет. Но для начала, по-моему, пойдет.

– Ты меня зря недооцениваешь. Подумай еще. Что самое лучшее из того, что ты читал?

– Наверное, «Лассо вокруг госпожи Луны» Мюкле? Или «Пан» Гамсуна? Или «Роман с кокаином» Агеева.

– Тогда прочту Мюкле – ты ведь назвал его первым. А «Пана» ты мне и так уже пересказал.

– Да, кроме того, что он в конце концов наложил на себя руки. Этого я не рассказывал.

– Ха-ха.

– Но это так и есть!

– Ты что, хочешь мне испортить удовольствие от книги? – спросил он.

– Это же все знают, – сказал я.

– Я не знал.

– Теперь знаешь.

– А есть еще что-нибудь, что мне будет полезно знать, мистер Литератор?

– Вообще-то да, – сказал я, – я пару недель назад открыл такую штуку. Я лежал в кровати и смотрел на книжную полку. И читал имена писателей задом наперед.

– И что?

– Знаешь, как будет задом наперед T. Eliot[20]?

– Как?

– Toilet.

– Жаль, что там еще S затесалась. Если поставить его после T, получилось бы toilets.

– А ты, как я понимаю, собрался заняться литературоведением?

– Ну да.

Мы помолчали.

– Жаль, что ты переезжаешь, – заговорил я.

– В Бергене я уже побывал. Как тут, знаю. Пора еще что-нибудь посмотреть.

– Я думал, может, осенью в Стамбул поехать, – сказал я, – снять там комнату и пожить год, сидеть и писать.

– А почему не поедешь?

Я пожал плечами:

– Есть ощущение, что мне надо еще тут кое-что наладить. Да и писать мне не о чем. Иначе говоря, все, что связано с писательством, меня удручает. Мне надо учиться. А это можно делать и тут.

– Поехали в Упсалу?

– Нет. Какого хера я там забыл?

– А я какого хера там забыл? В том-то и суть. Главное – поехать в какое-нибудь место, про которое ничего не знаешь, и посмотреть, что произойдет.

– Но я не хочу, чтобы что-то происходило, – возразил я, – вот честно.

Я поставил чашку на какую-то коробку и встал. Из его окна открывался вид на парк, на дом, где я жил, и дальше на фьорд и острова вокруг. Над ними висело солнце, густо-оранжевое на фоне ярко-синего неба, а деревья в парке отбрасывали длинные узкие тени.

– Ну, удачи тебе. Ты напиши тогда, а я тебе отвечу, ладно?

– Ладно.

Мы пожали друг другу руки, и я пошел к себе. Отпирая дверь квартиры, я, разумеется, не знал, что в следующий раз увижу его лишь спустя четырнадцать лет, ведь с нашей встречи прошло всего несколько минут и я рассчитывал, что Гейр, проведя год в Упсале, вернется в Берген, бросить все навсегда – сам я с этой мыслью лишь играл и не принимал ее всерьез. Для себя я решил, что проведу еще год в Бергене, а уж потом перееду и займусь чем-нибудь еще.

Я перечитал письмо с отказом. Потом сел перед камином, смял несколько листков бумаги и принялся подкладывать их в огонь. Роман у меня был в трех экземплярах, два из них я сжег. А третий решил отдать Ингвиль. И после этого оставить ее в покое. Больше не стану ни заходить к ней, ни звонить, хватит глупостей, покончим с ними. Роман будет моим прощальным приветом.

Заодно я сжег и дневники, а оставшуюся рукопись положил в пакет и пошел к центру.

Входная дверь была открыта, я поднялся на второй этаж и позвонил. Открыла Ингвиль.

– Привет, – сказала она, – рада тебя видеть.

– Взаимно.

– Мы тут обедаем, – сказала она, – зайдешь?

– С удовольствием, – согласился я.

Я вошел в квартиру, разулся, оставил пакет в коридоре и прошел за ней в гостиную. За столом сидели восемь человек – те, кто жил в квартире, и их друзья. Всех их я знал. Вот только их-то пригласили, а я явился без приглашения, и смотрели они на меня чуть настороженно.

– Пообедаешь с нами? – предложила Ингвиль.

Я покачал головой.

Когда для тебя на угол ставят дополнительную тарелку – это унизительно, жалкая тарелочка непрошеного гостя.

– Нет, я с тобой поговорить хотел, но это можно и потом.

– Ладно, – кивнула она.

Кровь бросилась мне в лицо: все пошло наперекосяк. Я заявился сюда, меня все видели, а теперь ухожу. Зачем приходил, так и неясно.

– Пока, – попрощался я, понимая, как по-дурацки выгляжу.

– Пока, – сказали все.

Ингвиль проводила меня до двери.

– Я только в туалет зайду, – сказал я и направился к туалету.

Ингвиль вернулась на кухню, а я выскользнул обратно в коридор, взял пакет с рукописью, быстро прокрался к ней в комнату, положил пакет на кровать, вышел и как раз обувался, когда она направилась к себе.

По крайней мере, она удивится, думал я, сбежав по ступенькам и нырнув в теплый летний вечер, на улицы, залитые солнечным светом, а в этом и смысл.