XVII. Грязь, кровь и вино!

Глава 7

Наваррец

Камера, в которую меня определили, оказалась не самой ужасной из тех, где я бывал в прежней жизни. Это я мог сказать с уверенностью, ведь какие-то отрывочные воспоминания нет-нет, да и прорывались сквозь блокаду памяти.

До меня только сейчас дошло, что и допрос, и камера располагались в той самой знаменитой Бастилии, о которой только ленивый не слышал даже в мое время. Просто завели меня в нее через какой-то боковой двор, и я не сумел оценить весь масштаб этого замка. А теперь уже, находясь непосредственно внутри, я мог разглядывать лишь свою камеру, но это занятие мне быстро наскучило.

Кровати в камере не предусматривалось, но тюфяк с сеном вполне ее заменял. В камере было сыро и промозгло, несмотря на середину лета за окном, и, как только я прилег на тюфяк, меня тут же атаковали блохи — крупные, как собаки, и наглые, а еще в углу камеры жила жирная крыса. Я заметил ее усатую морду и глазки-бусинки, когда она высунулась из неприметной дыры, видно, проверить, что за новый постоялец прибыл в сей почтенный дом.

И это я еще умалчиваю о запахе. Вообще, запах нечистот и мочи преследовал меня с того самого момента, как я оказался в Париже. Они настолько въелись в атмосферу города, что местные жители их попросту не замечали, и только лишь чужестранцы, такие как я, въезжая через многочисленные городские ворота, сразу прикрывали лица краем плаща, безуспешно пытаясь избавиться от местных ароматов.

Воняло в городе ужасно! Запахи мочи, сменяли ароматы тухлой рыбы, которым в свою очередь вторили настолько помоечные ароматы самого разного толка, что хотелось блевать беспрестанно, во все стороны, потому что спасения от них не было.

Горожане без особого зазрения совести опорожняли ночные горшки, а некоторые и целые ведра, прямо из окон на головы прохожих и мощенную мостовую. Мерзкая жижа стекалась на центр узких и кривых улиц, которые специально были устроены чуть под углом, а уж потом по этим каналам нечистоты уходили в Сену, из которой, к слову говоря, добывали питьевую воду для всего Парижа. Такой вот круговорот говна в природе.

В камере, помимо тюфяка, меня обеспечили лишь ведром для испражнений. Никаких иных развлечений здесь не предполагалось. Спи да сри! Разве что короткие диалоги со стражником, приносившим еду. Даже прогулки во дворе мне временно не полагались.

Кормили меня просто, но сытно. Два раза в день в нижней части двери открывалась заслонка, затем я должен был рядом поставить свое поганое ведро, которое забирал стражник, дабы опорожнить его где-то и вернуть обратно. Вместе с ведром я получал кусок хлеба и миску с густой кашей, обычно на сале, плюс кружку пива или сидра — вполне достаточно, чтобы не умереть с голода. Так же ежедневно я получал кувшин с водой.

К тому же, мой стражник, Гийом, к слову сказать, славный малый, уже несколько раз намекнул, что при определенной мзде с моей стороны стол мог бы оказаться гораздо обширнее и содержать разнообразные блюда из ближайшей харчевни. Однако кошелек мой остался в комнате с остальными вещами, так что у меня попросту не имелось возможности улучшить свое положение, иначе я непременно воспользовался бы щедрым предложением Гийома.

Перпонше ко мне не приходил, а может, его просто не допускали. Я допускал и то, что он давно оставил службу в одностороннем порядке, прихватив мои скудные сбережения в качестве компенсации за оплату труда.

Прочих посетителей у меня быть не могло, да и не ждал я никого, кроме обещанного Мартелем адвоката. Но тот все не являлся, хотя я торчал в камере уже вторую неделю, и я уже начал сомневаться, что следователь сдержит свое слово.

Правосудие во Франции, как оказалось, было весьма неспешной штукой. А может, просто никто не хотел браться за мое дело. Парижские адвокаты вправе сами определять, законны ли требования доверителя, и отказывать в случае, если считали, что дело несопоставимо с их понятиями чести и достоинства. Полная свобода принятия поручений по ведению дел. Недаром, они именовали себя «рыцарями закона, правосудия и науки», а в Кутюмах Бовези[20], в одной из первых записей от 1282 года, даже было указано: «Если кто-либо хочет стать адвокатом… он должен присягнуть, что, исполняя свои обязанности адвоката, он будет вести себя хорошо и честно, что он, насколько ему будет известно, будет вести только добрые и законные дела, что если он начнет дело, которое в начале покажется ему правильным, а потом узнает, что оно нечестно, он сразу, как только узнает об этом, бросит его».

Конечно, я помнил эти уложения лишь приблизительно, но Юрий Абрамович хорошо натаскал меня в свое время, в перерывах между водкой и портвейном, так что в общей ситуации я ориентировался.

Вообще, адвокатура в эти годы была прекрасным трамплином для дальнейшей государственной карьеры. Король, не мудрствуя лукаво, назначал канцлеров, членов парламента и судей именно из числа действующих адвокатов.

От неимоверной скуки и отсутствия возможности вести активный образ жизни, я стал довольствоваться малым и начал дрессировать Крыса (я решил, что мой сокамерник и товарищ по несчастью — это особь мужского пола, столько в нем было отваги и жизненного любопытства, и дал ему имя).

Он приходил не только в мою камеру, думаю, у него была своя система ходов, и Крыс посещал многих томившихся в застенках бедолаг. Иногда я слышал их голоса, а по ночам — мучительные стоны. Звуки хорошо разносились, отражаясь от стен коридоров, и проникая в камеры, этим только усиливая страхи и отчаяние заключенных, но вот перемолвиться с кем-либо словечком было невозможно — слишком глухой звук, не разобрать ни слова.

Но Крыс не знал преград и шастал по тюрьме, как у себя дома. Собственно, это и был его дом, и уже на третий день я начал его прикармливать.

От каждого ломтя хлеба, два раза в день подаваемого к моему столу, я оставлял для Крыса небольшой кусок, и когда в очередной раз видел его хитрую морду, то клал кусочек хлеба на каменный пол, сначала совсем рядом с дырой, из которой он появлялся, потом все ближе и ближе к центру камеры.

И Крыс проявил интерес. На третий день нашего знакомства он осмелел настолько, что начал выходить на середину комнаты, а к концу первой недели я уже учил его прыгать через соломинку, вытащенную из тюфяка. Крыс проявил к цирковому искусству истинный талант. Думаю, будь у меня в запасе месяц-другой, и я смог бы выступать с номерами перед стражниками, дабы обеспечить себя и Крыса хлебом насущным.

На десятый день моего заточения, когда я уже отчаялся дождаться, явился адвокат.

— К вам посетитель, ваша милость, — обрадовал меня Гийом, явившийся в неурочный для кормежки час. — Прошу вас просуньте руки в проем.

Сопротивляться было бессмысленно, и через минуту, облаченный в ручные кандалы, запирающиеся на ключ, я покинул камеру.

Гийом, лицо которого я увидел впервые, оказался добродушным на вид толстяком. В сопровождении еще двух вооруженных стражников он конвоировал меня сквозь всю тюрьму, полностью игнорируя стоны, крики и проклятья других заключенных, мимо камер которых мы проходили. Неприятная у него работенка, надо признать. Вертухай, хоть и имел свой верный кусок хлеба, но я бы ни за какие коврижки не согласился бы поменяться с ним местами, даже несмотря на мое нынешнее бедственное положение. Впрочем, со мной он был вежлив и предупредителен. Видно, мой статус был еще не до конца определен, как и моя дальнейшая судьба, а иметь врагов или недоброжелателей из аристократического сословья на свободе Гийом не желал.

Через некоторое время мы остановились перед очередной дверью.

— Ваша милость, я сниму кандалы здесь в коридоре. Только прошу, не надо баловать.

— Я буду спокоен, аки статуя горгульи в соборе Парижской Богоматери, — уверил я его, слегка переживая за первую встречу с лицом, от которого, возможно, будет зависеть моя жизнь. За свой гардероб, не менянный почти две недели, я не переживал, как и за запах, который источало мое тело, несмотря на то, что половину ежедневного кувшина с водой я тратил на омовения. Адвокат — не барышня, потерпит.

Комната, в которой я оказался, была совершенной копией той комнаты, где полторы недели назад меня допрашивал Мартель. Только теперь мне навстречу из-за стола поднялся взволнованный юноша, длинный, как палка, и столь же худой, с еще прыщавым лицом, взлохмаченной кудрявой рыжеватой шевелюрой, порывистый в движениях, как молодой щенок, и, видно, пока столь же неумелый. От него несло запахом жареной рыбы и сидром, видно, позавтракал недавно.

Одет он был в длинный черный халат с белым накрахмаленным воротником от которого вниз по груди шел двойной лоскут[21].

— Шевалье де Брас, какая честь для меня! Меня зовут мэтр Жоли. Я буду защищать ваши интересы в королевском суде!

Голос у него был не то, чтобы писклявый, но весьма тонкий и пронзительный, лишь время от времени срывающийся на хрипотцу. Видно, еще недавно он пел в церковном хоре дискантом, а потом его голос стал ломаться. Обычно у мальчиков это происходит до пятнадцати лет, но в некоторых случаях процесс ломки может затянуться до двадцати и даже дольше. Не знаю, сколько конкретно весен стукнуло моему защитнику, но я мысленно поаплодировал Мартелю — он выбрал для меня самого смешного и никчемного адвоката Парижа.

— Рад нашему знакомству, мэтр Жоли. С чего начнем?

— Для начала определим наше соглашение и обговорим мой гонорар, — засуетился юноша, лихорадочно перебирая бумаги.

Конечно, никто не будет работать бесплатно, на это я и не надеялся, но, испытывая некую нужду в наличных средствах, я должен был убедить его поработать на общественных началах или же за будущий куш. Глядя на пылкого юношу, я пытался прикинуть его слабые места. Он явно был беден, ну а как же иначе в его-то возрасте, но при этом не лишен амбиций. Деньги важны для него, но возможность обрести известность — куда важнее. Попробуем сыграть на этом!

— Разумеется, мэтр, — начал я издалека. — Мы непременно все определим и обговорим. Но скажите-ка мне честно, как на исповеди, это ведь будет ваше первое публичное дело?

Жоли покраснел. Даже не так — он реально полиловел, как перезрелый томат, я даже начал опасаться, не хватит ли его удар, столь много крови прилило к его лицу.

— Если вы, ваша милость, считаете, что моих знаний и умений недостаточно для ведения сего дела, — заговорил он прерывающимся от волнения голосом, — то, разумеется, вы вправе не прибегать к моим услугам и воспользоваться знаниями моих более старших и опытных коллег.

Он гордо вздернул вверх подбородок, готовый держать удар.

Я, чуть прищурив глаза, оглядел его, подчеркивая взглядом свои сомнения. Потом сел на один из двух стульев, мэтр же остался стоять напротив навытяжку, как школяр перед учителем.

— Ваша квалификация?

— Я был экзаменован комиссией, получил диплом лицензиата прав, мою просьбу о допущении к профессии удовлетворили три месяца назад, после чего я принес присягу и был внесен в список действующих адвокатов города Парижа.

Да уж, этот молодой петушок вполне способен отправить меня прямиком на виселицу или эшафот, это уж как решит почтенный суд. Сомневаюсь, что за жалкие три месяца практики, да без единого реального дела, он успел обзавестись необходимыми связями и знакомствами в тех кругах, которые могли повлиять на решение суда. С другой стороны, иного защитника у меня не было. Придется рисковать.