Царь нигилистов — 3

Отец приподнял брови.

— И они начнут искать лекарство, — заключил Саша.

Папа́ закурил. Значит, колеблется.

— Так я могу телеграфировать Склифосовскому, что он восстановлен?

— Нет… пока.

— Я понимаю, что трудно отзывать только что принятое решение, но несправедливость гораздо хуже.

— Я подумаю.

— Хорошо, папа́. А чтобы тебе было легче принять решение, я отказываюсь от еды, пока Склифосовский не будет восстановлен в университете.

Голодовка, конечно, крайнее средство. Саша подозревал, что можно было дожать и без нее. Но самодур должен знать цену своего самодурства.

— Ну, попробуй! — сказал папа́. — Посмотрим, сколько выдержишь.

Вечером Саша послал еще одну телеграмму Склифосовскому:

«Борюсь за вас! Не отчаивайтесь! Пока вам лучше подчиниться приказу. Его автору надо сохранить лицо. Одесса — прекрасный город. Надеюсь, что это ненадолго».

А на следующий день он пил водичку в компании Никсы и Рихтера. Для сохранения лица папа́ суток оказалось мало.

— Существует ровно 198 методов ненасильственного сопротивления, — вещал Саша, стараясь не смотреть на разложенную на столе яблочную пастилу и конфеты, — и голодовка один из них.

— Да? — поинтересовался Никса, открывая краник самовара и наливая чай. — Мне, наверное, тоже стоит о них знать.

Оттон Борисович покосился сначала на стол, потом на Сашу.

Перевел взгляд на Никсу.

— Думаю, нам это все лучше убрать, — заметил он.

Сладости перекочевали на буфет, но это не очень помогло. Сашин взгляд они приковывали и на буфете.

— Тебе стоит знать, — сказал Саша. — Не за горами. Столкнешься. Кроме голодовки еще есть митинги, демонстрации, забастовки, петиции, коллективные письма, книги, памфлеты, листовки, стихи и песни, депутации, лекции и семинары, отказы от наград, эмиграция в знак протеста, самосожжения и другие формы самоубийств групповых и индивидуальных. В общем, до фига. Только есть один, но существенный недостаток.

Никса посмотрел вопросительно.

— На самосожжение не каждый решится, — заметил он.

— Не в этом дело, — возразил Саша. — Главное, что против тиранов из всех 198-ми не работает ни один. Они все нацелены против людей относительно приличных и не совсем распрощавшихся с совестью. Ибо, если ты тиран и готов послать на смерть тысячи человек одним приказом, какое тебе нафиг дело до того, что кто-то себя поджег? Какое тебе дело до того, что экономика рушится из-за забастовок или отъезда самых работящих и образованных? Нищими легче управлять.

— Ты имеешь в виду, что папа́ — не тиран?

— Да! Очень на это надеюсь.

— А против тиранов что работает? — поинтересовался Никса.

— Убийство, заговор, вооруженное восстание и поражение в войне.

— Не всегда, судя по Наполеону Третьему и декабристам.

— Конечно, не всегда. Но восстание декабристов вообще нельзя считать бунтом против тирана. Александр Павлович точно тираном не был, а дедушка не успел себя проявить ни в дурном, ни в хорошем смысле. Восстание декабристов — это неудавшаяся попытка либеральной революции.

— Которую лучше делать сверху…

— Естественно.

Первые два дня Саша чувствовал себя почти хорошо. Голова работала отлично, и даже был некоторый подъем и прилив энергии. Только есть хотелось ужасно и подташнивало от голода. Это были суббота и воскресенье, что облегчило задачу: в первый день уроков было мало, а во второй не было вообще.

Он знал, что голод потом проходит, и что это дурной знак, если он прошел.

Его подзащитный Леша, историк и политзэк, еще на свободе держал голодовку, требуя, чтобы на выборы допустили оппозиционную кандидатку, начальником штаба которой он работал. Продержался месяц. Ничего не добился. Похудел жутко, но остался жив.

На третий день стало хуже. Голова одновременно болела и кружилась. И совершенно отказывалась соображать. Честно говоря, Саша думал, что папа́ сломается раньше.

29 ноября. Понедельник.

Была математика и, соответственно, Сухонин.

— Александр Александрович, что с вами? — обеспокоенно спросил он.

Саша не счел нужным что-то скрывать.

— Держу голодовку, — сказал он.

Математик явно не понял. Судя по реакции общественности, это было ново в России середины 19-го века. Ну, то ли еще будет!

Саша объяснил.

— Нехорошо идти против отца, — наставительно заметил учитель. — Тем более против государя.

— Я не иду против государя, — возразил Саша. — Я иду за государя. Потому что нет ничего хуже для репутации монарха, чем несправедливое и необоснованное решение.

Яков Карлович Грот уже все знал.

— Остановитесь, Александр Александрович! Это дурная затея!

— Папа́ может остановить это одним росчерком пера.

Исторические аналогии вспомнил только эрудированный Рихтер.

— У индусов есть обычай. Кредитор приходит к воротам должника и голодает, пока с ним не расплатятся.

— Ради денег я бы ни стал, — сказал Саша. — Оно того не стоит. Если я даю кому-то в долг, я забываю об этом, потому что это дело не моей совести, а совести того, кто должен.

На этот раз стол был полон сладостей к чаю: булочки, пирожные, варенье.

— Оттон Борисович, уберите это, — попросил Саша, — вы должны понимать, что для меня это пытка.

Рихтер вопросительно посмотрел на Никсу.

— Это я приказал, — сказал брат. — Папа́ сказал, что не позволит себя шантажировать.