Царь нигилистов — 3

Первого декабря вышел очередной «Колокол». Номер 29. Это был собственно последний день голодовки. Папа́ лондонский листок не упоминал, но Саша подозревал, что царь уже знает содержание. Таких совпадений не бывает!

До Зимнего «Колокол» добрался дней через пять, когда Саша уже вовсю ел мясо и, как штык, присутствовал на всех уроках, вплоть до танцев и гимнастики.

Собственно, газету принес Никса. На воскресное чаепитие в компании Рихтера.

Большую часть листка занимало пространное письмо некоего «Ч.», настолько критическое по отношению к Герцену, что лондонский эмигрант окрестил его «Обвинительным актом». Тот факт, что Александр Иванович вообще напечатал этот наезд несомненно делал честь и «Колоколу», и его основному автору. Саша подумал, что у его антикоммунистических пассажей тоже есть шанс на публикацию в этом уважаемом издании.

Ч. упрекал Герцена в излишней эмоциональности и непоследовательности: вчера славил государя за одно намерение освободить крестьян, а сегодня уже разочаровался и зовет народ к топору.

— Никса, а Ч. — это случайно не Чичерин Борис Николаевич? — спросил Саша.

Прослойка здесь была еще тоньше, чем сто пятьдесят лет спустя, так что предположение вовсе не казалось притянутым за уши.

— Точно не знаю, — сказал Никса, — но очень может быть.

— Я бы подписался под каждым словом, — сказал Саша, — если бы автор письма так не страшился свободы мнений. Не вижу ничего ужасного в том, что в России появится десять «Колоколов», срущихся друг с другом и обливающих грязью правительство.

«Если больной, вместо того, чтобы спокойно и терпеливо вносить лечение предается бешеным порывам, — писал Ч., — растравляет себе раны и хватается за нож, чтобы отрезать страдающий член, с ним нечего больше делать, как связать его по рукам и по ногам».

— Герцен — не врач, — заметил Саша, — он тот, кто бьет в тревогу, и везде кричит, что больной при смерти. И радуется каждому, кто обещает вылечить наложением рук. И впадает в отчаянье, если наложение рук не помогает. Такие люди нужны, чтобы мы не засыпали, но ждать от них правильного лечения смешно. Будет свобода прессы — появятся и серьезные издания, кроме десятка «Колоколов». А пока господин Герцен пытается быть всем. И на том спасибо.

В конце письма Ч., впрочем, добавлял в эту горькую микстуру ложку меда и признавал заслуги Герцена в борьбе с коррупцией. В общем, работайте, Александр Иванович, и дальше Навальным, а вот Лениным — это явный перебор.

— А про меня где? — поинтересовался Саша.

— В разделе «Смесь».

Заметка была где-то на абзац и подписана: «Искандер». То есть Герцен.

Мы уже вступались за государя, когда заподозрили, что цензура не пропускает его речи и приглашали Александра Николаевича к сотрудничеству в нашей газете, — писал Герцен. — Так что нас сложно упрекнуть в предвзятости.

На днях внимание мировой прессы вновь привлек к себе его второй сын: над ним издеваются и в медицинских журналах, и в далеких от сообщества эскулапов изданиях по всей Европе. Чем же провинился юный великий князь? Тем, что увлекся наукой, которая позволяет спасать вместо того, чтобы убивать на войне? Тем ли, что высказал идеи, которые не разделяют западные врачи? Тем, что его помощники неубедительно их обосновали?

Единственно, в чем можно упрекнуть Александра Александровича — это в недостаточном знании предмета. Но, к сожалению, не он выбирает науки, которые должен изучать.

«Колокол» — не медицинская газета, но и великий князь увлекается не только медициной. Так что, Александр Александрович, присылайте ваши произведения нам, мы всегда будем рады напечатать. Особенно то, что цензура не пропускает в «Морской сборник».

— Эээ, — сказал Саша. — интересно папа́ прочитал это до того, как восстановил Склифосовского или после?

— Прочитал точно после, — сказал Никса, — но Бруннов телеграфировал в тот же день.

— Ты знаешь содержание телеграммы?

— Да, слухи доходили. Он написал, что Герцен выступил в твою защиту.

Середина декабря ознаменовалась еще одним событием. Из Ниццы ненадолго вернулась бабинька. Вообще, вдовствующая императрица Александра Федоровна предпочитала Александровский дворец в Царском селе, но по случаю холодного времени года остановилась в Зимнем.

Судя по портретам, в ней было что-то от валькирии. Или художник подражал Энгру. Мощь, сила, стремительность. Что совершенно не соответствовало восприятию окружающих, которые считали императрицу существом слабым и нуждающимся в защите.

Саша увидел худую прямую старуху со следами классической римской красоты.

Величественную и почти страшную. От королевы эльфов, для которой Николай Павлович построил готический коттедж не осталось ничего, кроме этого величия и белого шелкового платья, которое она носила, несмотря на возраст и вдовство.

Саша вспомнил, что Тарас Шевченко сравнил ее с высохшим опенком. На что дедушка пришел в ярость и сослал поэта рядовым в Орск. «Положим, он имел причины быть мною недовольным и ненавидеть меня, — воскликнул Николай Павлович, — но её-то за что?»

Опёнок! Слишком мелко для нее. Пусть высохшее, но дерево. Сосна ожерелий, как писали скальды.

Вместо ожерелья на ней был массивный золотой крест с синим камнем. Сапфиром, наверное.

Бабинька обняла внука, дыша ароматом дорогих духов. И Саша окончательно решил, что классик украинской литературы был к ней несправедлив и видел только внешнее.

Александра Федоровна, изрядная меломанка, ожидаемо посадила внука за рояль. Гитара ее не интересовала ни в малейшей степени.

«На гитаре играла Елизавета Алексеевна — супруга императора Александра Павловича, а она с бибинькой не очень ладила», — предупредил Никса.

Так что Саша исполнил «К Элизе» и свежедоученную «Лунную сонату».

— Боже мой! — воскликнула Александра Федоровна. — Наконец-то в нашей семье появился мужчина, умеющий играть не только военные марши.

За сорок лет в России бабинька так и не выучила язык подданных, так что изъясняться предпочитала на французском. Саша похвалил себя за то, что вроде все понял.

— Как ты похорошел! — заметила императрица.

Ну, да! Аристократическая худоба после пятидневной голодовки.

Никса между прочим шепнул Саше, что папа́ получил от бабиньки втык за издевательство над ребенком.

— А Шопена не играешь? — спросила бабинька.

Кажется, играл какой-то ноктюрн и какой-то полонез. Лет сорок назад.

В отличие от Штрауса и (Господи прости!) Вагнера слишком изящный Шопен оставлял его равнодушным. Говорят, один из конкурентов композитора, выйдя с концерта громко закричал, и в ответ на недоумение своего спутника объяснил: «весь вечер было одно piano, так что теперь нужно хоть немного forte».

— По памяти точно нет, — вздохнул Саша.

Но, если бабинька действительно может сделать втык папа́, ради такой союзницы можно выучить хоть всего Шопена, каким бы тихим он ни был.

— Но, если есть ноты, смогу выучить, — героически прибавил он.

Александра Федоровна достала из шкафа увесистую нотную тетрадь и поставила на пюпитр перед Сашей. Села рядом (Саша успел вскочить и галантно пододвинуть ей стул) и они вместе начали листать альбом.

Кажется, один полонез он даже узнал, но покачал головой.

— Не с листа.

— Это тебе!

И бибинька закрыла ноты и всучила внуку.

— Ты, говорят, теперь не переносишь запаха табака?

— Да, — кивнул Саша. — Терпеть не могу!

— Как же ты стал похож на Нику! — воскликнула бабинька и посмотрела на него влюбленно.

Саша вспомнил, что Ника — это домашнее имя дедушки.

— Как же я мечтаю отучить Сашу от этой отравы! — сказала императрица, очевидно, имея в виду папа́.

Похоже сотрудничество намечалось взаимовыгодное.

— Я что-нибудь придумаю, — пообещал Саша.

— Ты действительно не ел пять суток?

— Да.

— Боже мой! — воскликнула бабинька. — Как твой отец это допустил! Как он мог так поступить с таким ангелом!

Пятнадцатого декабря вышел сдвоенный — тридцатый плюс тридцать первый — и последний в этом году номер «Колокола».

— Там опять что-то про тебя, — анонсировал Никса.

До братьев лондонский листок добрался только во вторник, 21-го.