Вторая жизнь Арсения Коренева

— Да она у вас просто-таки героическая женщина, — без доли иронии заметил я.

— Не то слово!

— А у меня анекдот как раз в тему про охотника и больницу. Медсестра врачу шепотом сообщает: «Доктор, у меня больной, который новенький, постоянно в какую-то пищалку крякает. Может, психиатра позвать?» «Нет, не надо. Он же охотник, он так, наверное, утку просит».

До Семёныча доходит только через несколько секунд, после чего он разражается гоготом:

— Ага-га-га… Утку просит… Ага-га-га… Надо запомнить, расскажу нашим врачам.

Тут я вспоминаю о цели нашей поездки, и мне становится как-то не до смеха. Дело-то, судя по поступившей информации, серьёзное, можем вообще не успеть, если вдруг в Сердобск понадобится везти.

На самом подъезде к Софьино небо потемнело, над дальними полями угадывался косой дождь, или косохлёст, как его назвал Семёныч, пояснив, что так ещё дед его говорил, а до того, видимо, и прадед, и прапрадед. А когда мы въехали в село, по крыше кабины застучали первые капли дождя. Покрутив ручки стеклоподъёмников, мы отгородились от внешнего мира с его мокротой, но мрачные предчувствия никуда не делись. Ещё несколько минут спустя, покрутившись по узким сельским улочкам, Василий Семёнович остановил машину возле некрашеного забора, за которым виднелся невзрачный, такой же серый дом.

— Вроде здесь, — сказал Семёныч, выключая двигатель.

Я выбрался наружу, поёживаясь от прохладных капель, тут же начавших заползать за воротник рубашки, и постучал кулаком в калитку.

— Хозяева!

Лежавшая на невысоком крыльце под навесом лохматая псина подняла голову и лениво гавкнула в мою сторону. Потом ещё раз гавкнула с таким видом, будто бы выполняла нелюбимую работу. Ещё несколько секунд спустя дверь со скрипом отворилась, и на пороге появилась худая женщина, кутавшаяся в серую шаль. Такое обилие серого цвета начало у меня уже вызывать что-то вроде аллергии. Женщина, сгорбившись, просеменила по посыпанной гравием дорожке к калитке. Под её глазами пролегали тёмные круги.

— Здравствуйте, вы из амбулатории?

— Оттуда. Впустите?

— Да-да, конечно…

Она открыла калитку.

— Как девочка себя чувствует? — спросил я по пути к дому.

— Совсем плохая, — шмыгнула носом женщина. — Даже меня, мать родную, уже не узнаёт. В бреду лежит.

Псина на крыльце обнюхивает мои ноги и возвращается в прежнюю позу, положив большую кудлатую голову на передние лапы. Я даже немного позавидовал животине, для которой пределом мечтаний было поесть досыта и совокупиться с какой-нибудь безотказной сучкой. Всё же намного проще жить не умом, а инстинктами, не захламляя свою голову разными проблемами.

В сенях сбрасываю обувь и переобуваюсь в предложенные шлёпанцы. В зале вижу мальчонку лет пяти, тот что-то рисует в тетрадке, высунув от напряжения кончик языка. На нас он почти не обращает внимания.

Девочка лежит в дальней комнате, рядом с ней на краешке постели сидит ещё крепкая на вид немолодая женщина. Она вытирает потный лоб девочки, к которому прилипли русые волосы, и что-то тихо бормочет. Наше появление заставляет её обернуться.

— Умирает наша Машенька, — как о чём-то само собой разумеющимся, говорит ровным голосом бабуля. — Не доживёт до завтра. И вы ей уже не поможете.

Девчушка и впрямь выглядит неважно, дышит с хрипотцой, глаза закрыты, такое ощущение, что находится в бессознательном состоянии.

— Мама, ну что ты говоришь⁈ — восклицает приведшая меня женщина, а у самой на глазах выступают слёзы.

— То и говорю, Катерина, — продолжает бурчать бабка. — У меня брат в 43-м от воспаления лёгких так же умер. То, что на роду написано — не изменить. А у тебя сын ещё, есть ради кого жить.

— Так, ну-ка прекращайте панику разводить, — строго заявляю я, облачаясь в белый халат. — Нечего хоронить девочку раньше времени. Температуру когда последний раз измеряли?

— С час назад, — всхлипывает Катерина. — Тридцать девять и восемь.

— Ясно… Давно заболела?

— Третий день. С улицы прибежала вся мокрая после дождя, а на следующее утро уже температура и кашель. Мы ей аспирин давали, парацетамол — ничего не помогало, становилось только хуже…

— Ясно, — повторяю я.

Измеряю девочке температуру, хотя лоб такой горячий, что и так понятно — температура высокая. Так и есть — тридцать девять и семь. Кровь, что называется, кипит в венах.

По ходу дела со слов матери собираю анамнез, интересуюсь, был ли контакт с больными детьми, провожу осмотр, аускультацию, перкуссию. Обнаруживаю притупление перкуторного звука в нижних отделах.

М-да, судя по всему — крупозная пневмония. Девочка реально при смерти, сердце может остановиться в любую секунду. Довезём ли до Сердобска, вот в чём вопрос… И смогут ли там спасти девчушку? Впрочем, решение я для себя уже принял, а потому не собираюсь откладывать дело в долгий ящик в тот момент, когда на счету каждая минута, приближающая ребёнка к черте, из-за которой возврата нет.

Хотя, если честно, в каком-то смысле можно вернуться, так сказать, испытано на себе. Но всё равно свой диагноз озвучивать не спешу.

— Почему раньше врача не вызвали? — хмуро спрашиваю мать.

— Так думали, таблетками вылечим, — растерянно моргает она.

— И что, вылечили?

Я строго смотрю то на неё, то на сжавшую губы в ниточку бабку.

— Так, ладно, попрошу посторонних удалиться, когда понадобитесь — я вас позову. Нужно сделать кое-какие процедуры.

Мой голос магнетически действует на обеих женщин, хотя старшая покидает комнату с явной неохотой, продолжая бормотать себе что-то под нос. Когда дверь за ними закрывается, переводу взгляд на хрипло дышавшую девочку.

— Что же, милая приступим к операции по твоему спасению, — шепчу я, доставая ампулу со снотворным.

По идее, колоть надо антибиотик, но я сам сейчас буду вместо него, а вот поспать девочке будет не лишним. Колю в бедро, на ввод иглы под кожу пациентка никак не реагирует. Оно и понятно, она сейчас пребывает в бреду, и что там видит — можно только догадываться. Наверное, её можно без наркоза резать, и она не очнётся.

Я приподнимаю сорочку в васильках, обнажая только начавшую формироваться грудь, активирую браслет, кладу правую ладонь на грудную клетку, сосредоточенно смотрю на неё и закрываю глаза. Диагностика уже не нужна, и я мысленным взором наблюдаю, как привычные уже «паутинки» сразу же тянутся от ладони и пальцев к поражённым лёгким и под шум бьющих по отливу окна капель дождя начинают свою работу. В моих лёгких тут же появляется боль, становится тяжело дышать, и вроде бы повышается температура, но я знаю, что это нормально, всего лишь издержки производства, и что моей маленькой пациентке намного хуже. Моя энергия перекачивается, будто насосом, в тело девочки, и как обычно, время превращается в некую тягучую субстанцию. И только когда лёгкие с бронхами полностью очищены, «паутинки» исчезают, а я бессильно откидываюсь на спинку стула.

Открываю глаза не сразу, с минуту или две прислушиваюсь к собственным ощущениям. Симптомы пневмонии исчезли, но слабость невероятная, и традиционная тошнота, с которой я успешно справляюсь. Завтрак давно переварен и усвоен организмом, так что блевать получится если только желчью. Но я и этого себе не позволяю, а просто ровно дышу, и не делаю ни единого движения.

Наконец открываю глаза. Мария спит, хрипов уже не слышно, и я снова измеряю температур. Тридцать шесть и восемь. Практически норма.

Встаю со стула немного неуверенно, пол и потолок покачиваются, пытаясь поменяться местами. Ой, как же мне хреново-то… Ничего, ничего, зато девчонке жизнь спас, и это меня очень так хорошо утешает. Кто знает, может быть, в прежней истории она так и умерла, а в этой, глядишь, станет известным учёным или знаменитой на весь мир балериной.

Так, теперь, пока силы ещё есть думать, надо решить, что делать с ребёнком дальше. Логично вроде бы оставить тут, девочке уже практически ничего не угрожает, но всё же лучше хотя бы несколько дней за ней понаблюдать. Остаться тут я не могу, значит, придётся забирать с собой. Да и у Ряжской могут возникнуть вопросы. Как так, девочка вроде бы при смерти была, если верить её матери, а ты возвращаешься, Арсений Ильич, и заявляешь, что ребёнок абсолютно здоров. Кто врёт?

Ладно, придётся везти… Открываю дверь, вижу обращённые ко мне лица. Суровое бабкино, с надеждой во взгляде Катерины и любопытное пацанёнка.

— Думаю, это всего лишь бронхит. Ввёл девочке антибиотик, вроде бы ей стало получше. Мы её транспортируем в амбулаторию, пусть там полежит, подлечится.

В этот момент я покачиваюсь, опираясь рукой о дверной косяк, в глазах мелькают чёрные мушки. Трясу головой, возвращаясь в реальность.

— Вам плохо? — с тревогой в голосе спрашивает Катерина.

— Да есть немного… Не обращайте внимания.

А сам думаю, хватит ли у меня сил вместе с Семёнычем донести пациентку на носилках до машины. Не женщин же просить, неудобно как-то. Если только они соседа какого привлекут, так и то не факт, день-то рабочий, все в поле или ещё где, это всё больше старики по домам сидят, а на них рассчитывать вряд ли приходится. Так что через не могу, но помогаю своему водителю загрузить девочку в кузов «буханки», хоть и самого впору на носилки укладывать.

Дождь уже закончился и небо прояснилось, будто бы природа радуется вместе со мной удачному исходу дела. Катерина решает ехать с нами, я отказать не могу, это её право. Она садится на тянувшуюся вдоль салона скамью рядом с носилками, я же забираюсь на своё пассажирское место спереди и, как только УАЗ выезжает на трассу, сразу же отрубаюсь.

Это, скорее, не сон, а дремота, из которой я периодически выныриваю в реальность, чтобы обернуться и поглядеть, как там юная пациентка. Та спит, Катерина смотрит на неё, поглаживает кончиками пальцев то руку дочери, то голову, и я вырубаюсь снова. В итоге, когда добираемся до амбулатории, голова гудит, словно колокол, но самочувствие в целом немного получше. Оформляю девочку в палату на свободную койку, прошу дежурную сестру поставить капельницу с физраствором, от которого хуже точно не будет, а сам иду с докладом Ряжской, которая заканчивает накладывать швы на лоб мальчонке, грохнувшемуся с велосипеда.

— Я, честно говоря, думала, что это пневмония, — говорит она, делая последние стежки под местной анестезией. — Ну и хорошо, что всё не так страшно.

На часах уже седьмой час. Катерине с позволения Ряжской я разрешаю переночевать с дочерью, благо что имеется как раз ещё одна свободная кровать. Правда, прошу женщину переодеться в халат и переобуться в тапочки, которые я ей догадался предложить захватить с собой ещё в Софьино. Как и еду, так что будет женщине чем поужинать. А девочка у нас уже на довольствии, к утру, надеюсь, будет в полном порядке, и от больничного завтрака не откажется.

Ну а сам с разрешения Ряжской двигаю домой. Она замечает, что я выгляжу далеко не лучшим образом. Голова уже не так болит, но слабость просто неимоверная. Так что заведующая амбулаторией отправляет меня восвояси, когда я спрашиваю, нужен ли ещё в больнице.

— Ступайте, Арсений Ильич, отдыхайте, а то на вас что-то лица нет. А за девочкой вашей дежурный врач присмотрит. Завтра воскресенье, выходной, но…