Криминальный попаданец

Глава 15

Дочь Фрейда спрашивает:

— Папа, папа, мне сегодня снился сон, что ты подошел ко мне и протянул банан. Я хотела взять его, но тут подошел дядя Густав и протянул свой банан. Я посмотрела на твой банан — он был маленьким и вялым, а у дяди Густава банан был аппетитным, большим и спелым. Я взяла банан дяди Густава и проснулась. Что это означает? Фрейд вздохнул и ответил:

— Бывают сны, доченька, просто сны…

Это были не только сны. Это было познание во сне. Я вспомнил фрагменты своего прошлого до девятого класса включительно. Не пришло озарения по поводу фамилии, зато точно определил возраст — я родился в июле 1935 года.

А воспоминание началось с эротического момента. Я, оказывается, в девятом классе на летних каникулах работал в Центральном парке заведующим шахматного павильона. Половину дня работал, а вторую половину — дед какой-то работал, ярый шахматист. Так вот, после работы остался посмотреть кино в открытом кинотеатре, были такие в те годы. И будучи работником этого парка (пусть и на полставки) пригласил без билета какую-то девчонку лет пятнадцати в застиранном сарафане. Билет стоил пустяк — 20 копеек, но не всегда у подростков в пятидесятых были эти копейки. И не такие уж копейки, найти на улице двадцатикопеечную монету, считалось удачей. Молоко и хлеб — это первое что приходит в голову из того, что можно было взять на двугривенный. Цена на хлеб в СССР была одинакова по всей стране. Кирпичик белого хлеба, стоил пятую часть от рубля. Буханка серого хлеба 16 к., черного 14.

Но было и много чего другого, что стоило примерно 20 копеек. Стакан семечек, к примеру, стоил 20 копеек, а маленький стаканчик 10. А у нас в Сибири предпочитали кедровые орехи по такой же цене.

Еще покупали серу. Жевательная сера имеет полезный состав и собирают ее, срезая наросты на хвойных деревьях. Сера, топленная в печи, твердеет и сохраняет форму комочка. Чтобы ее разжевать, нужно немного подержать живицу во рту, пока она не размякнет.

Так вот, после кино мы нашли в парке удобный уголок, прикрытый со всех сторон деревьями, и девочка отблагодарила меня. Запомнилось, что никак не мог развязать тесьму на плавках и порвал ее (так и шел домой с плавками на правой ноге). И то, что девчонка оказалась не слишком чистой и у меня на другой день воспалилась кожица на члене. Пришлось, пряча стыд, обратиться к деду, с которым работал в паре. Тот посмеялся и посоветовал мазь: «Звездочка»[1]. Помогло.

И вот так, перематывая от этого эпизода в обратную сторону, память восстановила все воспоминания вплоть до совсем смешного возраста. Как я одеваю на ночь «спальную» рубаху из плотной байки. Как впервые иду в школу (с бабушкой: мама и папа на работе). Как хоронят бабушку. Кстати, большинство информации о своих предках, получил именно от бабушки.

…в отдельной комнате, где со временем возникнет папин кабинет (город оценил двух докторов и выделил большую квартиру к рождению сына), живет бабушка. Мамина мама. Ей сто или тысяча лет, она любит сидеть в кресле-качалке, накрыв ноги теплым пледом.

Бабушка и сама по себе существо интересное, но ещё интересней её сундук. Не такой шикарный, как у мамы, но тоже могучий: в треть комнаты длиной и с металлическими полукруглыми полосами на выпуклой крышке. В сундуке имеются разные сказочные вещи, но наиболее любимых — три. Домино из сандалового дерева, не теряющее своего запаха до скончания мира. Огромная коробка с чёрными лакричными леденцами, которые несут в себе невероятную смесь соленого, сладкого и противного. Бабушка их сосёт от кашля, а я — для удовольствия. Третье чудо — квадратная жестяная пустая коробочка из под ваксы. На ней нарисован отвратительный чёрт в чёрных копытах с сапожной щеткой в лапе и написано: «Мылся, брiлся одевался — Cатана на балЪ собрался».

— Слушай, слушай, — бормочет Бабушка, склоняясь к мальчику, — когда я умру, спрячь меня в сундук. Я лёгкая, ты справишься. Забрось меня в сундук и закрой его на замок, а ключ выброси.

— Бабушка, — говорю я, — а можно я сперва возьму домино?

— Ты можешь взять всё, что захочешь, но потом не забудь положить меня в сундук, запереть его и выбросить ключ…

(Бабушка умерла, когда мальчик спал, и он не успел выполнить её просьбу. Из сундучных сокровищ ему досталась лишь пустая жестянка с чёртом. Домино получил старший брат, а леденцы папа положил в аптечку и запретил трогать их без его разрешения.

— Это не лакомство, — сказал он маме возмущённо, — я вообще удивляюсь, как он их ел и что твоя мама ему их давала, это лекарство и мочегонное сильное. И вообще, что это за бред по поводу положить после смерти в сундук!?

— Это не бред, — сказал мальчик, — она так хотела, а вы всё по плохому сделали, зарыли её, как собаку.

— Не говори, чего не понимаешь, — сказал папа. — Всех людей хоронят на кладбище).

Дедушка мой по матери был скромным фабрикантом — миллионером. Благодарные за высокие заработки и человеческое отношение рабочие на собственные деньги поставили ему перед входом в цеха памятник.

Когда дед перешагнул пятидесятилетие, он продал фабрику, раздал деньги на благотворительность и ушел с цыганским табором скитаться.

Бабушка родилась в Нахичевани, Ее мама была одной из наложниц в гареме султана, но султана видела всего один раз, мельком. Она была в группе армян, спасенным Грибоедовым из неволи.

Если кто не помнит, дипломат Грибоедов не только писал пьесы, но и участвовал в подготовке к Эриванскому походу и в самих сражениях, вел переговоры, освобождал армянских женщин из персидских гаремов, а также был инициатором переселения армян из Ирана в Россию. Как известно, в начале XVII века при шахе Аббасе I множество армян, которые всегда славились своим талантом и трудолюбием, были насильственно вывезены из Армении и, в частности, из Карабаха в Персию. И перед российскими властями стояла задача вернуть их в родные места. Благодаря усилиям Александра Грибоедова в Туркманчайский мирный договор был включён 13-й пункт, согласно которому персы обязались не препятствовать возвращению угнанных в Иран армян на историческую родину.

Бабушка владела пятью языками и дала хорошее воспитание моей маме. Я запомнил её сундук с таинственными вещами и лакричными леденцами от кашля. Один раз рассказала, как отстегала Буденного мокрым полотенцем. "Вешала белье во дворе, въехал на коне и хвать меня ниже спины. Ну я ему и дала мокрым полотенцем по усатой харе. С коня соскочил, сам низенький, но широкий, ноги кривые…"

Мама окончила мединститут. В гимназии училась отлично, сидела на специальной парте для отличников, на которой была табличка: "Тут сидел отличник Дживелегов Алексей, ставший академиком". Мамин, кстати, двоюродный дядя. (Фото 1907 года и книга).

Ну а потом папу сослали в Сибирь. Учитывая что воевал, коммунист, кандидат медицинских наук не посадили, просто выслали подальше — в Иркутск, где он работал поначалу в лепрозории. Лечил больных проказой.

А мама работала терапевтом на машиностроительном заводе имени Куйбышева и бегала в поликлинику в любую погоду.

Иногда мы все выезжали за город сажать или выкапывать картошку, в СССР от этого никого не освобождали.

Я долго лежал с открытыми глазами, перебирая открывшуюся биографию Была надежда, что и остальные элементы мозаики моей жизни сложатся в разумное панно. Но посвящать кого-либо в свои открытия я не собирался. Очень уж мои предки не вписывались в коммунистическую мораль этого времени. Конечно, сталинские репрессии уже позади, но и при Хрущеве КГБ продолжает работать.

Сказал только (потом, уже на службе), что определился с возрастом и местом рождения: Иркутск (Ангара в воспоминаниях четко проскальзывала) город в Сибири, середина июля 1935 года.

Ой как бесилась бухгалтерша, узнав, что меня зачислили в состав МВД. И что скоро, возможно, тут будет целый питомник служебно-розыскных собак. Почему-то она меня невзлюбила. Наверное видела во мне частицу хаоса и боялась за свой упорядоченный и организованный мирок!

А вот участковый обрадовался возвращению в свое прежнее (участковое) состояние. Ну не получалось у него с собаками должным образом. А вот участок он свой изучил и ходил по квартирам и домам уверенно и гордо. С толстым планшетом через плечо и здоровенной кобурой ТТ на боку.

Ну а мой новый старый начальник капитан Свиридов послал запрос в Иркутск по поводу семьи врачей, среди которых муж работал в лепрозории а супруга — на Куйбышевском заводе участковым врачом. По телетайпу послал, есть у нас оказывается в секретке такой аппарат. И вскоре мы узнали, что такая семья в Иркутске есть. И что их сын в данный момент работает в сельхозинституте преподавателем физики. После окончания Иркутского университета. И даже плохенькую фотографию переслали этого сына. Ни малейшего сходства со мной.

— Ложная память, — проявил неожиданное знание капитан. — У нас после контузии один боец начал считать себя бабушкой. Именно так — старой женщиной. И подробно рассказывал биографию этой бабушки. Мозг наш очень чудесное устройство и порой такие штуки отмачивает, никакая наука не определит что к чему.

Я же, будучи до этого телетайпа полностью уверенным в реальности воспоминания, был смущен, растерян. И поступил привычно — выставил сослуживцам литр столичной. Еду посоветовали не покупать, сгоношили сами. Три человека кроме меня и капитана еще работало в отделе уголовного розыска нашего РОВД. Все местные. Так что, пока я ходил в магазин, сбегали домой и натащили соленой капусты, моченых яблок, брусники, пересыпанной с сахаром, грибов и холодного мяса. Сам начальник милиции посетил наш небольшой сабантуй, поздравил по поводу вступления в славные ряды защитников порядка. Не с пустыми руками пришел подпол (подполковник МВД Грибов Сергей Данилович), а с бутылкой перцовки. Редкое лакомство в нашем райпо.

Конечно не хватило. И, конечно, послали гонца. Мамлея Горбатова. Как бы обмыть его возвращение в участковые.

Ну а дальше не очень-то помню. Кричал, вроде, что попаданцы обязательно должны уметь на чем-то играть, даже потренькал на гитаре: «Болеро, болеро, будь веселой не надо печали…». Никто ничего не понял, но поручили дежурной группе довести меня до дома. Так что проснулся среди ночи в общаге от холода, встал, разворошил тускнеющие угли, подбросил дров и долго сидел на полу, глядя в топку.

Отгорает костер…

Все поленья давно прогорели

Лишь одно еще тлеет

И искорки мечет во тьму.

Отгорает костер…

Круг золы незаметно светлеет,

Превращается в саван

Прощальной одеждой ему.

По полену последнему

Прыгают желтые змеи,

Скачут синие искры,

Пушистый настил шевеля.

А потом и они

Подменяются пеплом

И слышно,

Как копается ветер

В беспомощном прахе огня[2].

Я четко знал, что в моей жизни были и тайга, экспедиции; была милиция в роли кинолога и была журналистика. И чувствовал я, будто давно отмотал эту жизнь, как отматывают срок на строгом режиме, давно где-то умер. И некую связь с ворами и зонами тоже ощущал. Но память завязла на первой женщине в девятом классе — грязной дворняжки из парка. И никак не давала подсказки — что же было дальше?