Тамавамнетута

Глава 20

Отъехав от места перестрелки на пару километров, Алекс загнал бронетранспортёр в овраг. Меня привели в чувство и помогли снять одежду.

На спину полился обжигающе холодный спирт. — Царапина. — Успокоил меня Никита, немного шарящий в медицине. Ну, как немного, почитай три года отцу ветеринару помогал в колхозе. Ориентируясь по красному кресту, этот коновал, нашёл отличный запас медикаментов в железном чемоданчике, прикреплённом к борту броневика.

Угораздило же так подставиться. Пуля пробила шинель, меховую жилетку, рубашку, пробороздила кожу и вышла, наделав в одежде ещё отверстий. Пока Никита вычищал рану и бинтовал, замёрз как цуцик. Морщась от боли, стал натягивать гимнастёрку на перебинтованный торс. Жилетку пришлось выбросить вместе с немецкими шмотками, но я, довольный своей запасливостью, достал из мешка свитер. Отстираный Анной Родионовной, он пришёлся весьма кстати.

— Поехали. — Скомандовал, обшаривая окрестности своим "радаром". — Нет вокруг никого.

Отказавшись от протянутой Сергеем фляги, лёг боком на обтянутую дермантином скамейку. Сейчас лучше не пить, я нужен трезвым.

Фёдор с Сергеем сидели вдоль протиположного борта, а Никита рядом со мной — придерживал рукой мою тушку от падения. Смотря на их лица не смог удержаться от комментария. — Вы, как на похоронах. Сделайте морды попроще. Всё живы, а это главное.

— Коля. Я тогда не видел всего, но сейчас… Это сколько людей ты уже убил?

Сглотнув накопившуюся во рту слюну, ответил. — Не считал. Но сколько бы не было, этого не достаточно. Каждый из них, — Я показал назад. — мог убить одного, или больше. Теперь не убьёт, и какой-нибудь русский Ваня будет жить. Ты, Фёдор Михалыч, меня оскорбить хочешь? Зверем выставляешь?! Тебе рассказать про зверства фашистов?!

Меня трясло от злости. Видать память предков проснулась. У одного деда с войны три брата и отец не вернулись, у другого вообще никого не осталось. Сами все покалеченые вернулись. Бабушки в войну трудились, детей поднимали.

— Помоги подняться. — Я протянул руку. — Алекс, останови.

Дождавшись, когда двигатель замолчит, встал за пулемёт и сделал восемнадцать прицельных выстрелов. — Поехали, Алекс.

Посмотрел на здоровяка с вызовом. — Теперь, на восемнадцать больше.

Сел обратно. — Знаешь, я слышал стихи. Не помню их полностью, в памяти лишь пару строчек. Раз фашиста убил твой брат, это он, а не ты солдат. И, вот ещё. Если немца убил твой брат, пусть немца убил сосед, это брат и сосед твой мстят. Понимаешь? Не ты, Фёдор Михалыч, а кто-то другой. Я чересчур много убил, ты так считаешь?! Так вот, Федя. Сколько раз увидишь фашиста, столько раз и убей.

Растерявшиеся от такого напора, парни молча выслушали мой сумбурный экспромт. Фёдор, с виноватым видом, попытался что-то объяснить, но замолчал, увидев, что я опять встаю к пулемёту.

— Тды-тды… Тды-тды… — Троих.

***

Когда лейтенант Сиверцев увидел знакомый обрис бронетранспортёра, он широко перекрестился, забыв, что, вообще-то, является ярым атеистом. — Слава тебе господи. Вернулись. — А, когда увидел стоявшего в окружении командиров молодого паренька, шёпотом добавил. — Наручниками к себе прикую. — На что Николай обернулся и скрутил ему фигуру из трёх пальцев.

— Арестовывать! Под трибунал пойдёте! Да я вас сам сейчас расстреляю! — Услышал вдруг лейтенант и поспешил к собравшимся.

— Товарищ генерал‐майор, разрешите обратиться. — Сиверцев подскочил вплотную к высокому военному в генеральской шинели. — Наедине, пожалуйста.

Заметив пару Дружинина с Лобановым, он незаметно сделал им знак, чтобы уводили отсюда Кувшинова.

Утянув за рукав генерал‐майора в сторону, Леонид предъявил свои документы и приказ подписанный Берией. — Ознакомьтесь пожалуйста, Василий Гаврилович. У меня приказ забрать этих людей с собой.

— Я член военсовета. Мне насрать на твои бумажки. Я и тебя сей… Лаврентий?

— Да, Василий Гаврилович, приказ я получил лично от Лаврентия Павловича. И ещё, мне нужна ваша помощь. Для сопровождения, требуются ваши машины с охраной.

***

По дороге к аэродрому Лёня жаловался на жизнь, обвиняя меня в своих неудачах. — Ты пойми, с меня требовали каждодневный отчёт, а ты забрал совсекретные документы. Это же… Эх, да что я тут распинаюсь, тебе же всё побоку.

Согласен, побоку, если точнее, то по спине. Ноет зараза, похоже ранка воспаляется. Как бы нагноения не случилось.

— Леонид, успокойся, что ты причитаешь, как бабка старая. Бумаги тебе вернул, еду с тобой в Москву. Всё, как ты хотел. Молодец, важное задание выполнил, значит на звёздочку заработал.

Гэбэшник повернулся ко мне. — Какую звёздочку? Как у лётчиков за сбитый самолёт?

— Ну, да. Звёздочку на фузеляж и шпалу на петлицы. — Поспешил с ним согласиться. Мля. Язык мой — враг мой. Дальше мы ехали молча. Хоть он виду не подавал, но было видно, что Сиверцев обиделся. Представил свой фузеляж со звездой?

Я, лейтенант и ещё один гэбэшник, который сидел за баранкой, ехали на легковушке за Ганомагом (я настоял на том, чтобы взять броневик в сопровождение — без пулемёта под рукой, чувствовал себя как-то неуютно), следом за нами тентованная полуторка с десятком бойцов охраны вооруженных ППШ.

По приезду на аэродром, Леонид, как старший нашей группы, договорился о кормёжке в столовой и сразу ушёл с местным особистом, чтобы связаться с Москвой. Их долго не могли соединить, потом они ожидали какого-то Петра Ильича. Полностью, их телефонный разговор не услышал — отвлекали соседи по столу своими разговорами, но итоги я понял. Мы полетим на тяжёлом бомбардировщике, возращавшимся на свой аэродром в Иваново. Здесь он оказался почти случайно, сел после боевого вылета, потеряв ориентиры из-за поломки одного хитрого прибора.

Заканчив с нашим поздним ужином, я отозвал лейтенанта Лобанова на приватный разговор.

— Товарищ Лобанов, вы же ознакомлены с приказом наркома? Я про оказывать содействие и прочие пункты. — Уединившись, мы зашли в хозпристройку, где начал шантаж с давления своей важностью. — Скоро я буду писать рапорты и объяснительные, которые, наверняка, будут читать там, — Мой палец показал на нестроганные доски потолка. — В них, я могу положительно отметить вашу работу. Или же описать, как забрал у вас совсекретные документы, о чём вы так и не доложили.

— Понятно, не объясняй. Что предлагаешь? — В умных глазах гэбэшника светился огонёк некой брезгливости. Что мне, понятное дело, не понравилось.

— Женя! Не перебивай! — Посмотрел на него строгим взглядом учителя. — Не предлагаю, а имею к тебе парочку небольших просьб.

Епт-ыть. Здоровый мужик, сотрудник спецслужб, а стушевался, как пойманный за проказу шкодник.

— Терентьева, Кречетова и Гонтарева оставить при своих частях и представить к наградам. — Озвучил свою просьбу.

Лейтенант успокоено хмыкнул. — Да ничего с ними не сделают. А про награды, это не к нам, это больше от тебя зависит. От твоих рапортов. — Уточнил он в конце.

Будешь? — Он достал пачку немецких сигарет без фильтра. — Это всё? Или будет ещё что-то.

От курева отказался, но запах дыма нюхнул. Терпеливо подождал, когда лейтенант докурит. Затем выдал. — Алекса, мы возьмём с собой.

Эмигрант так и оставался за рулём бронетранспортёра, держался за него, словно за спасательный круг. Когда от нас отстал тот генерал, мы с Фёдором сбегали в дом, где он ночевал раньше, и выменяли у одного хохлястого старшины солдатскую шапку с шинелью. Взамен отдал затрофеенную у офицера серебрянную фляжку. Переодевшись, Алекс стал почти похож на нормального человека.

Не скажу, что мне его стало жаль, просто так вышло, что я пообещал ему жизнь и относительную свободу, если поможет нам. Признаю, ляпнул, когда был под градусом, и потом, пока возвращались из рейда, всё прикидывал, как поступить. Можно было выпнуть из машины и скатертью дорожка. Это было ему предложено, и он, неожиданно для всех, отказался, хотя мы тогда были на территории контролируемой гитлеровскими войсками. Мужики заявили, что он просто трусит, боится, что мы его шлёпнем, если он побежит к своим. Да, он боялся, но не того, о чём говорили.

Смерть, как и любого другого человека, Александера страшила. За уклонение от службы в армии, сына русского эмигранта ожидали тюрьма и возможно смерть. Поэтому, выросший в Германии, но воспитанный в русской общине, он был вынужден пойти служить третьему рейху.

Молодой человек, с малолетства ассоциирующий себя с Россией, помнил наказ родителя, что родина у человека может быть только одна и отдать за неё жизнь святая обязанность честного человека. Он верил в это, мечтал увидеть страну, где находились могилы его предков и защищать её, как когда-то защищал его отец.

Он был с нами честен, когда вывалил это всё, кому, как не мне судить об этом. Как там говорится? Мы в ответе за тех, кого приручили.

Что? Кто-то котиков заводит, а у меня будет такой "питомец".

Я смотрел на лейтенанта Лобанова, в ожидании ответа. — Он не нацист, сдался при первой возможности.

Лобанов не стал спорить, сказал, что обсудит с Леонидом. Знаю такие обсуждения, после них люди пропадают. Пришлось забить на сон и присматривать за ними, чтобы не начудили.

На посадку позвали в половину четвёртого, когда до рассвета было ещё далеко. Думал будут какие-нибудь процедуры предполётные, проверки, или погрузки, но оказалось, что всё уже готово. Пришли — за нами двери закрыли и самолёт начал выруливать на взлёт. Наверное, стрёмно так взлетать, у лётчиков же нет моих способностей.

Про удобства салона рассказать? Их не было, кроме узких скамеечек, на которых и сидеть было трудно, лежала груда овчинных полушубков и мешок с унтами. На этом, забота о пасажирах заканчивалась. Мне было плевать на всё — начало лихорадить. Одел безразмерные унты, взял два полушубка и лёг в хвостовой части. На меня посмотрели и пристегнули ремнём к полу, словно я был каким-то грузом. Кажется, умудрился заснуть до того, как мы взлетели.

— Сзади заходит! — Разбудив, мимо меня пробежал один из членов экипажа. — Юру осколком задело!

— Лёня! — Меня бил озноб. — Что стряслось!

— На раму наткнулись! — Прокричал он. — Наши в него стрелять начали, а фашисты в ответ! Кого-то ранили!

Вражеский самолёт летел много выше и похоже преследовал нас. Пилоты ругались, но похоже ничего страшного в этом не видели.

— Лейтенант, скажи, чтобы меня к пулемёту пустили!

Десять минут на споры, две минуты на пристрелку и враг падает, разломанный на две части. Я даже успеваю рассмотреть одного из немцев. Двое других мертвы, а этот пытался выброситься с парашютом. Не успел.

М-да, не с теми игрушками я играл. Двадцатимиллиметровая пушка — это вещь!

Было так холодно, что на слезившихся глазах смёрзлись ресницы. Кормовой стрелок, сменивший меня у пушки, даже не сказал спасибо, настолько был охреневшим. От распросов отмахнулся, поспешив закутаться в овчину.

Проснулся уже в санчасти. Сознание ясное, но в теле жуткая слабость, ноги еле шевелятся и с трудом поднимаю руки. Принюхался. Охренеть! Из того, что увидел, единственной хорошей новостью было то, что мне прочистили и наконец-то заштопали рану.