Луна над рекой Сицзян

Помнится, Чанкэ с несчастным видом говорил какие-то слова, призывал Вождя не покидать их, упрашивал Вождя забрать его жизнь, признавался, что после осенней жатвы хотел, прихватив с собой деньжат на дорогу, отправиться в Пекин, чтобы навестить Великого Вождя.

Одним словом, гражданская панихида удалась, тронула сердца и умы. Участники рыдали так, что едва стояли на ногах, даже телевизионные журналисты вытирали слёзы и сморкались в платки, отчего изображение с нескольких камер получилось нечётким. Кроме того, один из пришедших получил солнечный удар и упал в обморок, рядом стоящий зевака раздел его до пояса и обнаружил на его спине следы от массажа гуаша[38]. Вопреки обыкновению никто не стал таращиться и толпиться, все проявили чудеса такта и сочувствия ближнему. Потом сельчане отправились на общественные поля удобрять землю, прихватив с собою вёдра потяжелее, охваченные жаждой труда. Разбрасывая навоз, они проклинали «японских чертей», «врагов народа» и их предков. Потом вспоминали Вождя, сожалели о том, что в своё время солдат Красной Армии кормили здесь только бататом, ведь мяса тогда не было, — теперь всем сделалось как-то особенно неловко за это. Долго спорили, делали ли Вождю массаж гуаша, ездил ли он тогда на белой лошади или на чёрной…

Чанкэ чувствовал, что окружающие стали чаще улыбаться и вообще относиться к нему немного иначе. Когда разбирали подмостки, каждая семья уносила свою дверь, а он не смог поднять свою, и ему тут же пришли на помощь. Пропала его бамбуковая шляпа, и старик Юйхуай помог её найти. Оказалось, что его ребёнок сел в эту самую шляпу, за что получил две затрещины, да такие, что потом долго рыдал. Конечно, это уже было лишним, лучше бы Юйхуай вовремя вносил плату за обучение да не воровал острый перец и тыквы из огорода Чанкэ. Чанкэ был бы доволен и этим. Смущённый таким отношением, он несколько раз поклонился старику.

В считанные дни разнёсся слух, что Чанкэ досталось больше всего экранного времени — запись попала на провинциальное и центральное телевидение, — руководство им довольно и есть вероятность, что его снова назначат на государственную службу. Конечно, хорошо было бы стать ответственным за провиант, особенно за масло. Вот это была бы служба так служба, говаривали бабы, что колотили бельё у пруда. Чанкэ посмеивался и махал руками, мол, да бросьте, как такое может случиться? Чтобы он, и вдруг сделал эдакую карьеру? Его всего лишь раз пригласили на уездное совещание, посвящённое блестящим успехам Вождя и изучению его трудов, не более того.

Конечно, сам Чанкэ понимал причины происходящего. С тех пор как он так удачно прорыдался перед телекамерой, его жизнь сильно изменилась. Он мало-помалу превратился в очень важную персону, участвовал во многих уездных собраниях, а уж сколько раз большие начальники жали ему руку — не пересчитать. У него всё лучше получалось держаться перед публикой. Теперь он мог использовать всё более замысловатые и изысканные слова и скорбел тоже всё более и более «профессионально». Например, как и Минси, он стал начинать свои речи издалека, со времён старого общества, перечислял все невзгоды народа в годы революции (с перечислением того, кто какого горя хлебнул, хотя и изъяснялся немного туманно). Всеми силами он доказывал свою благонадёжность, например, вспоминал случай, когда его изжалили осы и лицо у него распухло до размеров таза, рассказывал, как он три дня и три ночи не мог есть (постепенно два дня превратились в трое суток), но разве это поколебало его веру в дело революции? Не поколебало. Разве он когда-нибудь ставил личную безопасность и выгоду превыше всего? Тоже нет. (У него вошло в привычку задавать подобного рода риторические вопросы.) Кроме того, каждую ночь при свете лампадки он упорно продолжал изучать труды Великого Вождя. В любую непогоду, рассказывал Чанкэ, он ходил через горы заниматься с детишками, из-за чего сильно похудел, приобрёл язву желудка и водянку… В этот момент голос у него становился хриплым, дыхание перехватывало, и, казалось, ещё чуть-чуть, и он совсем не сможет говорить.

Он и сам понимал, что не стоит так переигрывать, ведь это может помешать выступлению, и тогда председателю собрания придётся наливать ему горячей воды или подавать полотенце. Неловко получится! Но он ничего не мог с собой поделать. С той самой поминальной церемонии он мог легко разрыдаться невесть от чего похлеще жены Бэньшаня. Стоило ему услышать имя Вождя или государственный гимн, у него тут же начинало щипать в носу и краснели глаза, он не мог справиться с собой, не мог усмирить вспыхивающий в груди огонь скорби. Он теперь постоянно смотрел в небо, позволяя мутным слезам собираться в уголках глаз. Он шевелил губами, как будто хотел что-то сказать, и поджимал их в тщетной попытке сдержаться, сдержаться, сдержаться…

В этот момент над сценой обычно повисала мёртвая тишина. Наконец её разбивал голос начальства:

— Учитесь у товарища Вэй Чанкэ! Отдадим дань уважения товарищу Вэй Чанкэ!

Эти слова разносились подобно волнам, ещё больше подстёгивая его слёзы, и председатель собрания был вынужден вновь подливать ему горячую воду в стакан и подавать полотенце.

С тех пор Чанкэ стал очень занятым человеком, постоянно был в разъездах, огород его пришёл в запустение. Он часто заходил к Минси, чтобы получить вызов на очередное собрание, и даже несколько раз тайно присутствовал на заседаниях госработников. Раньше, когда он редко бывал у секретаря дома, у него немели колени, стоило ему переступить порог. А теперь он осознал, что порог этого дома, в общем-то, весьма невысок, что москитная сетка над кроватью Минси потемнела от времени и порвалась, что кадки с рисом, стоящие на полках, ободраны. Узнал, что над этими полками ласточки свили гнездо, что свиньи в загонах не набирают вес, часто дерутся и шумят, а у глиняного кувшина для заваривания чая из бобов, кунжута, имбиря и соли нет горлышка. Постепенно все его иллюзии об этом некогда мистическом и недостижимом мире начальников развеялись.

Минси передал ему трубку и пригласил присесть. Конечно, Чанкэ присел, ведь он так любит Вождя, — если нужно присесть, он присядет.

Минеи посетовал, что чай остыл и сделался безвкусным, и приказал дочери поскорее вскипятить воды, поджарить бобы и натереть имбирь. Тем временем Чанкэ заметил следы ласточкиного помёта на обратной стороне уха Минеи и поинтересовался, умывался ли секретарь сегодня и почему он ходит с грязными ушами. Он вдруг протянул руку и потрепал Минеи по безволосой голове. Уж теперь-то он не реакционер, и раз ему хочется потрепать кого-то по голове, значит, можно и потрепать, ничего в этом страшного нет.

Он вдруг раскатисто чихнул.

Прошло много лет, Минеи умер. Он мог бы лечь в больницу, но не смог вынести мысли, что какие-то зелёные, незамужние ещё девицы будут указывать ему, когда снять штаны, и делать уколы. Поэтому секретарь решительно отказался от госпиталя и угас в собственном доме. Перед тем как испустить дух, он схватил Чанкэ за руку и, пристально посмотрев ему в глаза, произнёс что-то вроде: «Ты… кхэ…» Он подавился собственной слюной и умер, так и не договорив.

Что же он хотел сказать? Это навеки осталось для Чанкэ загадкой. Он очень долго размышлял об этом, но так и не смог понять, отчего волосы на его голове очень быстро поседели.

1993