Луна над рекой Сицзян

7

Когда я проснулся, было ещё слишком рано.

Вытянув руку, я не смог разглядеть своих пальцев, и, когда прикрывал за собой дверь, тётя Чжэнь ещё сладко спала.

На самом деле не было необходимости идти на ярмарку так рано — ни мясник, ни продавец жареных блинов точно ещё не пришли, — но мне всегда казалось, что следует выходить пораньше, чтобы пройтись по залитой луной горной дороге и первым увидеть солнце.

Осторожно ступая, я вышел на ярмарочную площадь и в темноте будто натолкнулся на что-то, наверное, это был корень или стойка навеса. Вытаращив глаза, я вглядывался, пока наконец не разглядел заходящую луну и вставший чёрным лесом край берега — это, конечно же, была гряда изогнутых крыш городских домов.

Почему-то до сих пор не было видно огней, не было слышно ни крика петуха, ни лая собак, ни скрипа открываемых дверей — неужто ещё глубокая ночь? Часы меня обманули? Я встряхнул их, перевёл дух и продолжил пробираться вперёд. Неожиданно моя нога наступила на что-то мягкое. За короткий миг, понадобившийся мне, чтобы отдёрнуть ногу, я успел почувствовать мясистость плоти какого-то существа и приготовился бежать, испугавшись змеи. Я отпрянул назад, но вторая моя нога тоже наступила на что-то мягкое, и это нечто, очевидно с перепугу, трепыхаясь, вырвалось из-под моей подошвы и стало карабкаться вверх по штанине. Цепкие коготки уже добрались до моего пояса, когда я в спешке стряхнул его с себя, и только тогда оно с писком вернулось во тьму. Я замер от страха, по спине пробежал холодок, ноги стали ватными, не было и речи о том, чтобы двинуться дальше.

Задержав дыхание, я внимательно прислушался и услышал неясный звук, доносившийся волнами с поверхности земли. Посмотрел вниз и увидел клубящиеся чёрные тени. Господи, да это мыши! Столько мышей! Сотни мышей мчатся стройными рядами!

Внезапно я вспомнил, что несколько дней назад в деревню приходили люди с нивелирами на треногах и с суетливой поспешностью производили какие-то замеры позади деревни, потом ещё созвали общее собрание и расспрашивали, не замечал ли кто-нибудь, чтобы курицы взлетали на деревья, вода в колодцах поднималась или другие необыкновенные знамения. Наряду с этим они настойчиво советовали жителям определить единый сигнал тревоги, установить посменное ночное дежурство, а тем, кто проживал в кирпичных домах, временно переселиться в деревянные, после чего все наперебой стали обсуждать землетрясение. Неужели это оно начинается? Иначе с чего бы столько мышей покинули свои норы? Неужто они предчувствуют назревающее под толщей земли бурное сражение?

Лишь много позже я вспомнил, что тётушка предсказывала это землетрясение. Ещё при жизни она частенько жаловалась на головокружение и приговаривала: «Земля двигается, и горы качаются», — конечно же, это был намёк на землетрясение. Теперь её уже не стало. На её похоронах петарды взрывались с громким хлопком, расцветая в небе недолговечными золотыми цветами; казалось, они изрешетили весь белый свет, разнеся повсюду запах гари. Напев соны тяжело поднимался и так же тяжело падал, омывая неосязаемую пустоту вокруг меня, смешиваясь с дрожащими солнечными лучами. Музыкантами были несколько мужчин: один — горбатый, другой — слепой, третий — колченогий; их лица оставались бесстрастными, глаза были направлены то ли на камни под ногами, то ли на травы у дороги; они полностью погрузились в себя и даже не глядели друг на друга. И только услышав призыв ударных, они все как один словно с облегчением облизнули губы, надули щёки и, подняв инструменты, последовали за раскачивающимся впереди гробом, за хлопающим на ветру ритуальным флагом. Втянув головы в плечи, они стали подниматься в гору, оставляя на рапсовом поле вмятины своих следов. Что интересно, под гроб тётушки был подложен толстый слой мышиных трупиков, точно таких же, какие я позже увидел на улице посёлка, — не знаю, данью какой традиции это было.

Землетрясение? Я наконец обнаружил, что мой рот не издавал ни единого звука. Ущипнул себя за руку — может, это сон? Увидел, что все двери в посёлке закрыты наглухо и никто не слышит моих криков. Только у самого дальнего дома горел одинокий фонарь. Не знаю, была ли это школа или, может быть, местная управа. Моё беспокойство достигло предела, я слышал, как усиливается волна писка, видел, как стаи мышей выбегают из дверных щелей, покидают дупла деревьев, выскакивают из переулков и огородов и, слившись в единый поток, покрывающий всю улицу, прыгают и скачут, поднимаясь и опускаясь чёрными волнами. Не было никакой возможности разминуться с ними. Я шёл, и каждый мой шаг приходился на мягкую, скользкую мышь. Казалось, будто я ступаю по раскачивающемуся хлопковому матрасу или по распадающейся гнилой древесине. Как бы я ни прыгал и ни выбирал, куда поставить ногу, я не мог найти устойчивого места. Ещё более странным было то, что мыши под моими ногами не кричали, не нападали в ответ, а лишь изо всех сил выворачивались из-под моих подошв и продолжали свой суматошный забег. В худшем случае они теряли ориентацию, обегали круг по моей спине или плечам, а потом спрыгивали и бросались догонять свою стаю. Плечом к плечу они бесстрашно неслись вперёд, строго придерживаясь одного только им известного плана.

Так я и шёл, разгребая волны мышиной реки, окружённый ими со всех сторон, так что чуть было не потерял сознание от исходившей от них вони. Я бросался то вправо, то влево, то бегом, то шагом, я стучался в каждую дверь, крича: «Землетрясение!» Впереди показались каменные ступени. Здесь мышиная река стала мышиным водопадом: собираясь в шары и цилиндры, мыши скатывались по ступеням вниз, где, мелькая белыми животиками, разбегались врассыпную. Мышиный поток был так силён, что уже опрокинул стоявший впереди навес, снёс дверь и несколько брёвен; поглотив кадки и солому, унёс их прочь. Достигнув узкого переулка, поток сгустился и уплотнился. Часть мышей стали просачиваться в окна домов, часть вскарабкались на крышу и продолжили бег к намеченной цели. Я уже мог разглядеть причал, слабый свет луны, отражающийся в воде, и шёлковые нити белого тумана. Но мышиный поток не собирался останавливаться на берегу или разворачиваться вспять, с лёгким шорохом он безостановочно вливался в реку. Будто кусок цельного полотна, свисающего с края пристани, мыши бросались в воду, а река без малейших усилий принимала их, поднявшиеся волны шумели подобно людной площади. Мыши, бежавшие впереди, уже ушли под воду, а следовавшие за ними всё равно, не останавливаясь, продолжали двигаться вперёд по их спинам. Когда и они тонули, новые ряды продолжали бег по их головам. Те, кому удавалось всплыть, беспорядочно молотили лапками, борясь за свою жизнь, некоторые мыши хватались за хвосты друг друга, соединяясь в связку по пять-шесть зверьков, и дрейфовали на поверхности подобно большой чёрной плётке. Встретив деревянную лодку, мыши, отталкивая друг друга, карабкались вверх; в один миг палуба, мачта, борт, вёсла — всё оказывалось заполнено чёрными мышами, будто на реке вырастал мышиный остров.

Но это был не мышиный остров. Я разглядел — это была полная угольной пыли плетёная корзина, корзина моей тётушки.

Большие горы выросли из костей Паньгу[45],
Малые горы проросли из его тела.
Глаза его стали солнцем и луной,
Зубы — золотом и серебром.
Волосы обернулись травами и деревьями,
И только звери родились из леса.

Даос запел, и вы запели вместе с ним. Я благодарю вас за слёзы в ваших глазах и за то, с какой преданностью вы провожаете её. Ещё больше я благодарен вам за то, что вы прощаете меня, хотя в моих глазах нет слёз. Я преклоняюсь перед вами. Вы подбрасываете белый рис, который крупинка за крупинкой падает на могилу и, качнувшись, замирает. При звуках вашей песни далёкие горы размываются и становятся мягкими, пласты горных пород не спеша поднимаются и опускаются, будто застывшие бурные волны вновь клокочут, повторно разыгрывая миф о великом потопе. Звуки песни, высушенные солнцем, делаются прозрачными и превращаются в безмолвный песок, становятся бликами света на бескрайних волнах.

Его дыхание стало ветром, а пот — дождём,
Кровь обернулась реками и вечной жизнью для него.

В вашей песне содрогалась земля, рушились скалы и древность внезапно вставала перед глазами. Землетрясение началось — страницы небесной книги перелистнулись, тетива натянута, кровоточащая голова коровы висит высоко под боевым флагом рода. Куда ты направишься теперь? Легенды, подобно горькому папоротнику, распространяются по миру, пробуждая ото сна чёрные дыры в толще времён. В пустыне, в густом лесу, в изящном императорском дворце, украшенном лунным светом, — где же всё-таки я? Как-то в далёкой древности истошный вопль неба, отделяемого от земли, заставил кровь Яньди и Хуанди[46] проникнуть в основание стены, просочиться в беспросветные угольные пласты, прокрасться в запутанные, словно заговор, кусачие и жужжащие пиктографические иероглифы… Куда ты ушла? Хе-хе, великий погон захлёстывает небо, великий потоп захлёстывает небо — если человек умер, ни землетрясение, ни обрушение стены, никто не сможет его спасти. Солнце наконец удалилось, падающие звёзды устремились в цветную глазурь, тихие сплетни об отмщении в конечном счёте оказываются лишь шёпотом ветра, и только время в колосе бесчисленных лет демонстрирует вечность и исчерпывающую полноту начала всех начал. И всё-таки ради чего всё это? Одна за другой смерти сплетаются в человеческое бессмертие, на священной горе колосятся ароматные травы, вырастают горы хлебов и разливаются моря хлопка, птицы луань и феникс поют в унисон, прекрасная песнь радостных мужчин и женщин, взявшихся за руки, накрывает волной, — прекрасная и несравненно правдивая, куда ты уходишь? В этом мире испокон веков существуют высокогорья, созвездия и пещеры, мечи и копья, и одинокие лодки на заброшенных переправах, и иссушенные глаза детей, и пустые зеркала бесплодных женщин, и подобные полчищам насекомых толпы людей — так куда ты идёшь? Стена разрушилась, земля содрогнулась, даже если бы каждая страница календаря сулила смерть миллионам людей, даже если бы каждая дорога не имела конечного пункта, даже если бы заключённые и освобождённые поменялись местами, разве не смирилась бы ты с ответом, сочащимся сквозь пласты угля? В памяти моей воскресли добрые мужчины и праведные женщины, которые, стоя у разбитой стелы, безмолвно провозглашают мудрые истины от имени бесчисленных поколений: всё посеянное станет урожаем и неурожаем, любое начало — это повторение и неповторение. Подобный зелёному мху, выросшему на пяти элементах, величественный голос человечества, куда ты стремишься?

Малые горы проросли из его тела.
Глаза его стали солнцем и луной.
Люди пели и пели.

Землетрясение наконец настало; люди потом говорили, что от колебаний Великая стена на вершине горы полностью разрушилась, даже последние её останки начисто смело. Я ходил смотреть, действительно так.