Луна над рекой Сицзян

3

В итоге отца всё-таки не стало. Этот человек, вечное контактное лицо в моём резюме, всегда любил глазеть по сторонам и шушукаться. Стоило прийти коллеге, другу, земляку или самой тётушке, он тут же выпроваживал нас погулять, запирал дверь и неизменно принимался сплетничать. Я бросал взгляд на эту дверь, на железную замочную петлю, на гнездо от другой петли, где она когда-то крепилась, на место, где и гнёзда-то не было, а лишь торчало несколько ржавых шляпок гвоздей, и не знал, сколько хозяев сменил этот дом и кем они были. С тех самых пор закрытые двери стали казаться мне чем-то загадочным — это они, пряча за собой наших отцов, состарили их.

Впоследствии я понемногу узнал, о чём шептался отец со своими гостями. Он заставил тётушку развестись с тем мужчиной, наставлял эту находившуюся в подневольном положении женщину, как разорвать отношения, как пробудить сознание, как провести чёткую грань между собой и представителем реакционного класса. Когда же кожа на шее тётушки стала дряблой, а виски побелели, он внезапно обнаружил, что между нами и ей также существует некая граница. Он больше не разрешал мне писать о тётушке в сочинениях наподобие «Описания знакомого человека», запретил матери пускать нас к тётушке в гости. Дошло до того, что в канун одного Нового года, когда тётушка, прихватив большую корзину с подарками, пришла к нам, надеясь провести праздник в тесном семейном кругу, отец безжалостно велел маме отправить тётушку обратно в заводское общежитие. В тот день мои уши были особо чуткими — я слышал мамин плач и голос отца, произносивший незнакомые слова: «революция», «класс», «позиция»… И из-за этих странных слов тётушка не смогла встретить Новый год в нашем доме и была вынуждена одна-одинёшенька вернуться на завод.

Однако нам он сказал: «Тётушке сегодня нужно на дежурство. Когда вы завтра пойдёте гулять, можете заодно зайти её проведать». Потом вышел на улицу и, встретив кого-то из коллег, принялся обсуждать погоду, усердно хохоча.

Тот Новый год оставил во мне очень тягостное воспоминание. С тех самых пор, стоило мне заметить, как взрослые о чём-то тихонько переговариваются, я сразу понимал: хорошего не жди. Я боялся проснуться посреди ночи от позыва в туалет, ужасно боялся встать с постели. Потому что каждый раз, проснувшись, слышал, как в темноте со стороны родительской кровати доносятся перешёптывания, и это было совсем не похоже на ту солидную и скупую речь, что звучала перед моим отходом ко сну. Это гарантировало мне ночные кошмары.

Итак, отца больше не было. Я всегда думал, что его жизнь предсказуема словно анафора, верна как большой иероглифический словарь, Образцова как учебник. Я полагал, что каждый воскресный вечер он под тёплым светом настольной лампы будет гладить мою голову, прильнувшую к его груди, и беззаботно петь «Трудны сычуаньские тропы» или «Вечную печаль» — я считал это пением, а он называл «декламацией». Но в итоге он ушёл, оставив дома лишь пустую постель.

Я раскаиваюсь, раскаиваюсь, что в то лето надолго оставил город. Не зная о том, что в некоторых организациях уже начали вывешивать дацзыбао, неожиданно решил вместе с одноклассниками «пойти в народ» и отправиться в ту маленькую горную деревеньку на борьбу с засухой. Возможно, мне ещё раньше следовало всерьёз призадуматься, почему в последнее время отец каждый вечер гладит мне спину, чтобы я сладко заснул? Почему он вдруг стал таким внимательным и обернул в обложку все мои книги? Почему, заботясь о безопасности продуктов, принялся ворошить мышиные норы? В доме действительно когда-то было много мышей — они частенько, попискивая, выглядывали из-под шкафа у двери или с громким шебуршанием носились по чердаку, с большим аппетитом поедали вату, сушёный тофу, «Историю XIX века», сочинения Цао Сюэциня[41] и «Стилистическую грамматику», раздирали их в клочья и строили из них гнёзда.

Однако эти мыши уже давным-давно передохли в мышеловках, и дома воцарился покой. Так с чего же отцу понадобилось бороться с пустыми мышиными норами? Почему он то и дело вздыхал, говоря: «Уже поздно»? Что это могло означать?

Я не придавал этому особого значения до тех пор, пока с вещами за спиной не вернулся из деревни и, толкнув дверь, не увидел, как слившиеся в объятиях тётушка и мама резко отпрянули друг от друга и уставились на меня полными слёз глазами.

— Папа не поехал за тобой?

— За мной?

— Он не приезжал к тебе туда?

— В смысле? Зачем ему приезжать ко мне?

— Так куда же он делся? Куда делся?

Мама разрыдалась, тётушка тоже. Не прошло и минуты, как собралось несколько соседей. Кто-то высказал предположение, что, возможно, отец ушёл к кому-то по фамилии Ли или, может, к кому-то по фамилии Вань… Я тут же понял, что за время моего отсутствия случилось что-то очень важное, навсегда изменившее наш дом.

— Когда он ушёл?

— Четыре дня назад, четыре дня! Он сказал, что сходит в парикмахерскую, но так и не вернулся. Он взял у меня всего четыре цзяо! — сказала мама.

Мы искали его дней семь или восемь, безрезультатно. Каждый вечер я съёживался в изножье кровати, крепко обнимая ноги мамы и тётушки, чтобы дать им почувствовать моё тепло и моё присутствие. Мне казалось, что их ноги, такие холодные, иссохшие, похожи на чешуйчатую кожицу зимнего бамбука.

В конце концов отца нашли — двое его коллег средних лет сходили в полицейский участок и принесли фотографию нам на опознание. На карточке виднелось мутное изображение человеческой головы, блестящей и поразительно раздутой, так что каждая морщинка на ней разгладилась, будто это был хорошо накачанный воздухом кожаный мяч. Лицо на фотографии было очень странным — оно выражало то особое нетерпение, которое охватывает, когда хочешь чихнуть, но не получается.

Дрожа от страха, я бросил взгляд на фотографию и тут же отвёл глаза. Это и есть он? Это и есть мой отец? Не знаю почему, но я никак не мог вспомнить его лица, возможно, потому что в последний раз смотрел на него второпях, в замешательстве, слишком невнимательно, слишком небрежно. Когда его образ окончательно размывался, я даже начинал сомневаться, существовал ли он на самом деле. Конечно, это ничего не значило. Я ведь даже ни разу не видел того, кто звался моим дедушкой. Ну а прадедушка и прапрадедушка… Какими людьми они были? Как они связаны со мной? И есть ли какая-то связь между их лицами и тихими разговорами — и тем, как я сейчас, ведя ребёнка за руку, иду покупать ему жвачку, с заливающим меня солнечным светом, с камешком, который я вот-вот толкну ногой? Лао Хэй никогда не думает о таких вещах, поэтому её карманы всегда полны лакомств, а рот — грязных слов, и поэтому она может самодовольно выпятить подбородок и бросить: «Да, избавилась!»

Потом тётушка часто приходила к нам домой, всегда в сумерках, всегда накануне праздников и выходных, всегда с тяжёлой плетёной корзиной в руках. Корзина, словно портал, ведущий во чрево рынка, безостановочно выплёвывала из себя яйца, овощи, фрукты, ткани, обувь, только что полученную зарплату; выплёвывала наши постепенно растущие тела и сладкие сны; выплёвывала всю нашу жизнь на протяжении нескольких лет. Это и правда была драгоценная неиссякаемая корзина — пока она не оказалась заброшенной за дверью моей кухни, полная угольной пыли, замурзанная и истрепавшаяся.

Ещё тётушка каждый раз вынимала из корзины небольшую вечернюю газету. Она всегда уважала строгий наказ отца об обязательной подписке на газету даже в те времена, когда многие партийные организации стали отказываться от этой традиции.

Частенько она поднимала глаза от газетной колонки и, направив на меня взгляд поверх очков, голосом, полным тоски, восклицала: «Маото, как же тяжко живётся народу Вьетнама!» Или говорила: «Как же трудно приходится жителям Африки!»

И тогда я слышал от неё: «Маото, философия — это просто замечательно! Что может быть лучше? Изучишь и всё поймёшь, всё-всё ведь поймёшь!»

А иной раз добавляла: «Нельзя быть эгоистом. Посмотри, кресло Цзяо Юйлу совсем развалилось, а он всё равно до конца был верен революции. Если бы каждый человек отказался от себялюбия, насколько лучше стал бы наш мир. Маото, скажи-ка, разве не так?»

Конечно же, я громким голосом выражал своё согласие.

Я не особо умел вникать в её дела. Зато Лао Хэй была внимательнее и на правах крестницы, прильнув к её коленям, громко разъясняла ей «Мать» Горького или «Девяносто третий год» Гюго, иногда рассказывала ей забавные истории из жизни образованной молодёжи; ещё говорила, что прекрасное будущее непременно настанет — стоит лишь революции победить, и появятся стиральные машины, телевизоры, роботы, все люди будут счастливы, и тётушке не придётся больше заниматься домашними делами.

От испуга тётушка менялась в лице и, промолчав, как казалось, целую вечность, запинаясь бормотала: «Ничем не заниматься? Тогда людям останется только умереть?»

В ответ мы смеялись, не думая, что в её словах может скрываться глубокий смысл или предостережение.

Когда у тётушки не было никакого дела, она просто сидела на стуле, не желая ни выйти на улицу, ни сходить погулять в парке, ни посмотреть фильм или представление, ни навестить соседей, чтобы обменяться последними новостями. Даже в июне, когда в жаркие дни комната раскалялась как печь, она с огромной неохотой вытаскивала стул на улицу, чтобы немного освежиться, по-прежнему предпочитая сидеть за закрытыми дверями и бдительно сторожить дряхлую мебель и горшки с соленьями, охранять какие-то свои собственные страхи. Лишь за закрытой дверью её полотенца — эти оставшиеся непонятно от каких штанов и грубо подшитые толстой иглой куски синей материи — оказывались в безопасности. Ничто не угрожало и её чашке, у которой крышка была сделана из куска картона, обшитого ниткой по краям, и в которой толстым слоем плавали разбухшие и побледневшие чайные листья, — возможно, после ухода гостя тётушка потихоньку перекладывала остатки чаинок из его чашки в свою. Наконец, в сохранности оставался и её латанный-перелатанный, никогда не раскрывавшийся полностью и не собиравшийся до конца чёрный зонт, в то время как его складной собрат с нержавеющими спицами, подаренный мной, как и следовало ожидать, исчез без следа.

Посидев какое-то время, она затихала. Взглянув на неё, я обнаруживал, что она дремлет, скрестив руки. Её голова начинала медленно клониться, а дойдя до определённого угла, увеличивала скорость и устремлялась вниз. Однако тётушка резко вскидывалась, вытирала прозрачную каплю, повисшую на кончике носа, ворочала языком во рту, будто что-то сглатывала, и вновь, прикрыв глаза, начинала крениться вниз…

Я дотрагивался до неё, уговаривая лечь спать.

— Угу, — коротко отвечала она, изо всех сил делая вид, что проснулась, при этом было непонятно, является ли это бормотание согласием или возражением, — главное, чтобы был хоть какой-то ответ.

— И-ДИ ЛО-ЖИСЬ СПАТЬ.

— Ага-ага, огонь же не погас, наверное?

— И-ДИ СПАТЬ, услышала, нет?

— Да, да, хочу газету почитать.

Она раскрывала газету и, изо всех сил удерживая веки, перечитывала два абзаца. В какой-то момент газета выскальзывала из её рук, глаза закрывались, и она вновь начинала клониться вниз, на кончике её носа, по обыкновению, повисала холодная капля, готовая вот-вот упасть. Я снова тормошил её, на этот раз с таким нетерпеливым видом, что она смущённо смахивала соплю, размазывая её по своей туфле.