Луна над рекой Сицзян

5

Помня о той плетёной корзине, что лежала за дверью, мне не следовало ненавидеть тётушку. Это было несправедливо, слишком несправедливо. Но всё было утрачено безвозвратно в тот миг, когда в клубах пара, словно смывшего с неё многолетнюю маску, передо мной предстала другая тётушка, таившаяся все эти годы; теперь уже ничего нельзя было изменить.

Эта женщина, всё ещё носившая имя тётушки, окончательно утратив человечность, самоуважение, искренность и рассудок, превратилась в деспота, расправляясь с каждым, кто сочувствовал ей или пытался помочь. Её жестокость заключалась в том, что она устраивала всё это от имени прежней тётушки, так что нам оставалось лишь безропотно покоряться. Ещё большей жестокостью было то, что из-за всего происходящего воспоминания о тётушке, какой мы её когда-то знали, почти полностью исчезли, та тётушка умирала в нашей памяти. Что же я мог поделать?

Эта женщина постоянно бросала на меня свирепые взгляды, то обвиняя сиделку в том, что та съела её свинину, то ругая нас за то, что мы не покупаем ей мясо, что мы сговорились и хотим заморить её голодом. Я купил пять будильников, но по-прежнему не был уверен, что смогу вовремя помочь ей справить нужду. В квартире постоянно стоял резкий зловонный запах мочи, из-за которого сиделки одна за другой в панике увольнялись. А ведь нанять сиделку было теперь непросто. У дверей агентства домашних услуг было черным-черно от толпившихся женщин, которые беспрерывно узнавали друг у друга, в какой магазин сейчас ищут работников, сколько платят за переработку после восьмичасового рабочего дня. Окунувшись в эту многоголосую волну, я чувствовал себя попрошайкой, без стыда и совести прикидывающим содержимое их кошелька.

Не знаю почему, но, как только наступило утро, я тут же постучался в дверь Лао Хэй. Высунув голову, она заморгала:

— Уже стемнело? А я ещё не поужинала.

Из-за двери вырывались бешеные звуки ударной музыки.

Услышав столь странное утреннее приветствие, я немного опешил. А увидев на стене японскую саблю и старую каску, лишь растерянно промолчал.

— Ту кассету с народными песнями я одолжил, но забыл дома, — попытался я найти тему для разговора.

Она швырнула на стол половину холодной пампушки.

— Чего такого выдающегося находят в этом очкарике Цяо? Мы с ним несовместимы!

— А для чего тебе народные песни?

— Странно, под кроватью всё время что-то стучит.

— Тебе бы следовало сделать здесь ремонт.

— Ты умеешь чинить стиральные машины? Моя постоянно не заливает воду.

Я бросил взгляд под кровать — не считая нескольких рамок от картин и пары грязных мужских носков, там было совершенно пусто.

Мы перекинулись ещё парой фраз, но они не стыковались друг с другом и смысл их остался непонятым. Я поспешил вернуться домой.

Мне нужно было придумать иное решение проблемы. От одного дальнего родственника я узнал, что Чжэнь Сюй — это названая сестрёнка тётушки, с которой они породнились несколько десятков лет назад, и что она до сих пор живёт в тех краях. Я предложил жене попробовать отправить тётушку к Чжэнь Сюй. Такой расклад при определённом рассмотрении выглядел неплохим. Подобно опавшему листу вернуться к корням — разве это не заветное желание всех стариков? А свежий деревенский воздух и вода разве не способствуют быстрому выздоровлению и восстановлению? Разве сельское жилище не более просторно и помощников там не больше? Мы смогли найти много аргументов, чтобы уверить самих себя, будто эта задумка благородна по своей сути.

Почистив яблоко, я отдал его соседским детям, проходившим мимо нашей двери. Не знаю, отчего в глазах их родителей отразилось изумление, — может быть, мой великодушный порыв оказался слишком внезапным?

Конечно, я никогда не виделся с тётей Чжэнь, даже не встречал людей из её деревни. В моём воображении родные края представлялись чем-то очень далёким, до них было примерно как до луны; я даже сомневался, то же ли солнце им светит, что и нам.

Из деревни пришёл ответ, а затем приехали двое тётиных сыновей, погрузили тётушку на кушетку, привязанную к паре бамбуковых коромысел, и унесли. Тётушка, размазывая слёзы и сопли, не хотела уезжать, она ругалась, что у меня нет совести, что я задумал продать её работорговцам. Спасибо этим ругательствам, моё наполненное скорбью сердце вмиг стало равнодушным и непреклонным.

Ты специально обрушила на меня эту брань? Ты намеренно охладила и ожесточила моё сердце, чтобы я отрёкся от своей заботы о тебе? Тётушка, зачем же тебе это понадобилось — отнимать у меня последние остатки привязанности?

Спрятавшись в туалете, я вволю выплакался.

Позже я услышал, что на родине тётушке жилось совсем неплохо.

А мы всё реже и реже упоминали её в разговорах.

Я был очень благодарен тёте Чжэнь, этой появившейся из ниоткуда матушке. Я не знал, когда и по какой причине они с тётушкой связали себя узами родства. Скрывалась ли за этим какая-то захватывающая история? Точно так же я не знал, почему на родине говорили, что нашим предком был паук, и почему у всех тамошних женщин в имени есть иероглиф «сюй», да и в повседневной жизни, обращаясь к женщинам, они тоже говорят «сюй», не делая никаких различий. Некоторые учёные относят это явление к отпечаткам древности, оставленным в системе языка, но во мне оно вызывает молчаливое удивление и сомнение.

Лишь благодаря тётушке я узнал о существовании тёти Чжэнь Сюй, которая владела военным искусством, воевала в партизанском отряде во время войны против Японии, занимала пост главы федерации женщин. А благодаря тёте Чжэнь Сюй я получил возможность съездить на родину и увидеть первоисточник той крови, что бежала по моим венам. Им оказалась деревенька, расположившаяся на берегу небольшой реки. Здесь всё было застроено серо-чёрными деревянными домами с двумя выступающими флигелями. Задняя часть дома сужалась, образуя маленький дворик наподобие кармана, который, как поговаривали, мог заглатывать и отпугивать нечистую силу. На парадной двери каждого жилища висело зеркало, по поверьям, символизировавшее море и колыбель предков, а ещё способствовавшее подавлению отрицательной энергии. Заступив за эту дверь, после того как твои глаза наконец привыкали к темноте, ты обнаруживал перед собой грандиозный киот, где были выставлены изображения прародителей и некоторых духов, не встречающихся в канонических писаниях.

Эти деревянные дома кренились то вправо, то влево, в отличие от каменных городских домов. Как будто древесина, привезённая с гор, всё ещё сохраняла в себе жизнь и продолжала расти, так что в результате каждое здание приобретало собственную непохожую форму. Перед домиками часто росли красивые цветы — красные блестящие пионы, нарушавшие своей яркостью покой зелени, — хотя горный народ не особо обращал на это внимание.

Сплавляясь вниз по реке, на возвышающихся по обеим сторонам склонах часто можно встретить беспорядочно разбросанные деревеньки, как будто несколько мошек остановились передохнуть на вершине горы и замерли без движения. Лодка с навесом из рогожи быстро скользила вниз по течению. Неожиданно вода за бортом зазвучала беспокойно, и поверхность реки покрылась пузырями, будто котелок, который поставили на огонь. Лодку несло на отмель. Лодочник сильно заволновался, взгляд его напряжённо устремлялся вперёд, выбирая путь; руки, сжимающие бамбуковый шест, и ноги, прочно упёршиеся в корму, вздулись синими жилами; команда перекрикивалась на непонятном пассажирам жаргоне. Вода поднялась отвесной стеной, и лодка стремительно заскользила вниз; большие волны стали перехлёстывать через борта, промочив одежду пассажиров. Повинуясь громогласному приказу лодочника, все замерли на своих местах и даже не пытались кричать от страха, хотя было от чего — лодка как раз неслась к водовороту размером с целый пруд. Раздался громкий всплеск, но судёнышко вопреки ожиданиям не перевернулось, а, напротив, проскочило водоворот, оставив его далеко позади. Дождавшись, когда рокот воды за бортом стих, пассажиры обернулись и с удивлением обнаружили, что лодка уже минула отмель, всё больше отдаляясь от одинокой глыбы, покрытой пятнами мха.

Доплыв до ещё более опасной отмели, командиру пришлось проходить её порожняком, для этого он попросил всех пассажиров высадиться на берег — так было безопаснее. Шагая по разбитой дамбе, пассажиры могли услышать грохот — где-то неподалёку добывали камень и возводили мост — вероятно, дорога вскоре должна была протянуться и в эти места. Ещё был слышен глухой стук — это горцы рубили и заготавливали лес; ставшие брёвнами пробковые деревья и лавры были готовы к спуску с горы. Временами доносился хриплый напев соны, сквозь который прорывался звонкий голос молодёжного отряда, проводившего неизвестную мне церемонию: каждый из участников вышагивал, держа обеими руками деревянный диск, украшенный по центру листом красной бумаги с изображением кукурузы, риса либо ровной стопки банкнот.

Лодка вошла в длинную заводь; гладкая, словно зеркало, поверхность воды светилась изумрудом. Покрытые лесом горы, обрамлявшие оба берега, мягко расступались, открывая взору всё больше бескрайнего неба, в то время как оставшиеся позади пики, теснясь, наскакивали друг на друга, закрывая небосвод. Наверное, это и зовётся горными вратами. На краткий миг они открылись, пропуская лодку, и тут же закрылись за ней. Следующие одни за другими безмолвные горные врага ведут людей в далёкие края — к оазису или речному порогу, туда, где их давно кто-то ждёт.

Лодочник предложил пассажирам сигареты и чай. Кто хотел, мог забраться под навес из рогожи и подремать в дочерна засаленных одеялах. Капитан рассказывал о хороших доходах его коллег, занявшихся добычей песка, об удивительных случаях из своей молодости, а ещё указал нам на Великую стену на вершине горы по правому берегу. И поведал, что его предка в своё время тоже завербовали на строительство стены, тогда за один возведённый чжан давали одну серебряную и две медных монеты. С его слов, в ту пору гарнизон стоял в лесу; сменяя друг друга, солдаты при любой погоде и в любое время суток ходили дозором вдоль стены. Когда в провинции в очередной раз вспыхнуло восстание разбойников, каждому бойцу летучего отряда раздали по копчёному человеческому сердцу для придания храбрости.

Лодка качнулась, когда все пассажиры высунули головы, чтобы увидеть стену, и радостно закричали: «Видно, видно!»

Я выворачивал шею до боли, таращил глаза до сухости, но так ничего и не разглядел. Вот чертовщина!

Перед моими глазами виднелся лишь изумрудно-зелёный горный лес и несколько жёлтых бабочек, мерцавших среди травы. Не было ни стены, ни каких-либо следов происходивших событий.

Так что же они увидели? Неужто их глаза отличались от моих?

Высадившись на берег и медленно поднимаясь по лестнице, я увидел впереди несколько навесов, пару сверкающих переносных ящиков, принадлежащих серебряных дел мастерам, да несколько объявлений на стене. Повсюду сновали местные жители, кое-где, собравшись по два-три человека, они вполголоса вели беседы. Под одним из навесов сидели несколько худых и дочерна загорелых стариков; сильный акцент, заметный в их речи, до того напоминал отца, что я невольно вздрогнул. Они либо посасывали бамбуковые курительные трубки, либо осушали маленькие винные чарки; бросив на меня уверенный взгляд, они вернулись к своим разговорам. Когда я всматривался в выражения их лиц, мне казалось, что они обсуждают, как давным-давно летучие отряды обходили дозором Великую стену.