Революция

* * *

Яхта с шипением рассекала волны Женевского озера. Федор, держась рукой за ванты, с удовольствием рассматривал Юлию, подставлявшую лицо ветру. Рассказывал ей:

– Словно вчера это происходило… Начало зимы, у Парижа лежал снег. Мы летели невысоко, на озере было много суденышек, как и сейчас. Люди махали нам руками. Аэропланы считались редкостью, да и сейчас их немного. Война недалеко. Швейцария в ней не участвует, но ощущает ее присутствие.

В эти минуты пейзаж был удивительно мирным и трогательно спокойным. Легкий устойчивый бриз позволял совершать безопасные маневры, лавируя против него, расходиться встречными курсами с другими яхтами либо, выбрав тихие места, коротать время за рыбной ловлей.

В Женеве влюбленные перешли к следующей стадии отношений. На первой они довольствовались друг другом. Влекомый чувством долга, Федор по восемь-десять часов в день уделял французскому инженеру. Наброски якобы умершего князя шаг за шагом приближались к воплощению в металл. А когда за французом закрывалась входная дверь, облегченно вздыхал и спешил заключить любимую в объятия.

Идиллия быстро закончилась. Первым тревогу поднял Троцкий: германская разведка начала настойчиво искать их укромное гнездо. Федор принял решение мгновенно. Француз отправился в Париж, парочка переехала в Женеву. Из предосторожности об их перемещении было сообщено очень ограниченному числу людей, включая де Пре. Связь – только через почту, письма и телеграммы – до востребования. Конечно, при тотальной системе слежки немцы могли вычислить и это убежище. Но Федор верил: неделя у них точно есть, возможно – даже дней десять.

Он запустил процессы, которые уже не мог ни остановить, ни контролировать. Бунт рабочих в Мюнхене шел вяло: сопротивление властей не давало ему разгораться, но и лишнего нажима, чтобы искоренить волнения на корню, не делалось. Случались короткие забастовки, иногда рабочий класс собирался на митинги и слушал ораторов, вещавших о необходимости борьбы за права пролетариата. Радикальных краснобаев, призывавших к свержению кайзера и сыпавших коммунистическими лозунгами, не поддерживали. Потому установилось некоторое статус-кво.

Но как только радикалы получат, наконец, оружие… А оно, попав в руки возмущенных, рано или поздно начнет стрелять. Коль в дело вступил Троцкий и подобные ему беспринципные типы – скорее рано, чем поздно.

Большое дело запущено и на «Рено». За пять дней совместного корпения над бумагами Федор выдоил до капли из себя, точнее – из Друга, все относящиеся к теме знания. Заводские инженеры и технологи гораздо быстрее сообразят, как подготовить танк Соколовой (Char Blindé Falcon – бронированная машина «Сокол») к крупносерийному выпуску.

Конечно, и у Федора, и у Друга мысли продолжали крутиться вокруг этого проекта. Например, стоило дополнить «кривой стартер», то есть пусковую рукоять, накручиваемую прямо в боевом отделении, нормальным электростартером и аккумулятором. Но всего не охватишь… По правде говоря, FT-17 был архаичной и быстро устаревающей конструкцией, в отличие от крупнокалиберного пулемета «Браунинг», претерпевшего лишь самые незначительные изменения за сто лет эксплуатации – его следовало воспроизвести как можно более точно. Само собой, немного неловко перед мистером Браунингом. Ему, в отличие от Дегтярева, Федор с Другом не планировали подарить какие-то идеи в компенсацию за кражу его будущего изобретения.

Но, надо отдать должное прекрасной Женеве, краткий отпуск в этом городе значительно отодвинул на задний план технические прожекты. Парочка откровенно и бессовестно наслаждалась жизнью, отбросив или хотя бы отложив хлопоты и заботы. Каждый день они позволяли себе устроить очередной маленький праздник. Слушали «Вильгельма Теля» Россини в Большом театре и Пятую симфонию Бетховена в Виктория-холле. Посетили службу в протестантском соборе Сен-Пьер. Оба православные, тем не менее, искренне восхищались потрясающей архитектурой, возносящей душу к потолку и далее – к небесам, под ангельское пение соборного хора. Аплодировали исполнителям Оркестра Романской Швейцарии, исполнявшим современную музыку. Для разнообразия зашли в варьете, на следующий день взяли билеты в оперетту на «Веселую вдову» Легара, только входившую в моду.

Завтракали в номере отеля «Метрополь», откуда открывался великолепный вид на Женевское озеро, иногда не выходя из спальни до позднего обеда, после которого отправлялись на очередное увеселение…

В номере стоял рояль, и Соколова изредка музицировала, напевая высоким звонким голосом, не сильным, но чистым. Федор обнаружил, что барышня владеет инструментом куда лучше него, точнее – Друга, потому заявил, что он «гимназиев не кончамши» и давно не играл на фортепиано. Последний раз – в Туле. Чтобы не ударить в грязь лицом, купил шестиструнную гитару.

Когда инструмент оказывался в руках Федора, «у штурвала» становился Друг.

К сожалению, тот помнил песни большей частью разухабистые, в этом времени неуместные. Гитарно-костровые в духе «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались», были, конечно, хороши, но спеть их можно только Юлии, да и то – под настроение. Она не удивится – привыкла к чудачествам любимого, а вот прочей публике лучше не слышать.

Забирали время и занятия магией, начатые в Гамбурге. Строжайше запретив себе использовать кинетику, пиротехнику или Зеркальный Щит, Федор тогда практиковал очень осторожное воздействие внутрь себя. Магия – это сила, поддающаяся контролю. В теории, овладеть им может каждый, но некоторым такая способность дана от рождения. Конечно, Осененные не практиковали методики, пробуждающие дар у простецов, пусть даже это способствовало бы пополнению рядов боевых магов для военных нужд. Они не желали утратить исключительность. Как правило, развивали навыки лишь в направлении, доступном им с юности, а обладающих даром выходцев из «подлых» сословий (такие изредка появлялись), не получивших статус Осененных от государя, обвиняли в недозволенном колдовстве и ссылали.

Чужой амулет, снятый со свежего покойника, позволял скачком овладеть контролем в другой области, а не самосовершенствоваться шаг за шагом. Как то сделал амулет электромага, подобранный маркизом де Пре.

Федор был уверен: несколько лет целенаправленных занятий, быть может, месяцев, и он тоже приручит опасную стихию, сумеет швырнуть рукотворную молнию… Точнее, «мозготворную»: руки здесь играют декоративную роль, всего лишь помогая сосредоточиться. Взмах в сторону противника – и сознание отправляет туда смертоносный сгусток энергии. По-хорошему, «стрелять» нужно одними глазами, что Федору неоднократно удавалось. Как в тот раз, когда запустил пепельницу в лоб германскому резиденту в Париже.

Что интересно, магические упражнения Федору давались лучше, чем Другу. И именно Федор в Гамбурге сумел подстегнуть память. Хотя от воздействия на кору головного мозга воспоминания обострились у обоих. И приятные, и неприятные.

Благодаря этой практике Друг сумел вспомнить детали танка FT-17, виденного единожды и то – макета, а не оригинала. В Женеве, бренча на гитаре, он смог вытащить из чулана памяти романс, слышанный всего раз или два в исполнении Александра Малинина. К российской жизни после распада СССР тот романс подходил мало, от него веяло скорее веком девятнадцатым, потому он и не стал хитом, не обошел по популярности песни каких-нибудь Иванушек-International, от которых тащились миллионы молодых. Друг был в девяностые уже взрослым мужчиной. Поэтому в дальних уголках памяти что-то сохранилось. Он подобрал аккорды и запел, в меру скромных сил подражая Малинину-старшему:

Еще он не сшит, твой наряд подвенечный,
И хор в нашу честь не споет,
А время торопит, возница беспечный,
И просятся кони в полет,
И просятся кони в полет…
Ах, только бы тройка не сбилась бы с круга,
Бубенчик не смолк под дугой,
Две верных подруги – Любовь и Разлука
Не ходят одна без другой.
Две верных подруги – Любовь и Разлука
Не ходят одна без другой[1].

Юлия Сергеевна, сидевшая у рояля, сначала положила пальцы на клавиши, вздумав сыграть несложный аккомпанемент, но тут же убрала и сидела, слушая. Не шевелилась и, казалось, не дышала.

Когда взлетела к высоким потолкам последняя фраза романса, расплескавшись по мебели, стенам, гобеленам, что-то изменившая в окружающем мире – сделав его тоньше, благороднее, чувствительнее, ресницы барышни дрогнули, по щеке скатилась слеза.

– Немыслимо прекрасно! – промолвила она, и Федор догадался, что сказанное скорее относится к музыке и словам, а не его самодеятельному исполнению, кстати, для любителя – вполне достойному. Юлия, успокоившись, спросила:

– Песня из будущего?

– Да. Знаешь, привидится всякое… Иногда – хорошее.

– Любовь и разлука… Не хочу разлуки, хочу – любви! Иди ко мне!

Ласки, переходящие в близость, были совсем другие, чем когда барышня натягивала белье парижской кокотки и изображала развратную девицу, а Федор овладевал ей с хохотом. Под лирическое настроение выплескивалось куда больше нежности, чем страсти. Они потом долго лежали в объятиях друг друга и шептали ласковые слова, пока не приходило время отправляться на очередной театральный спектакль.

– Ты меня любишь?

– Конечно…

– Нет, ты сам скажи!

– Люблю! А вот сейчас как полюблю еще разок! Быстренько!

– Несносный! Я серьезно…

Это был медовый месяц, уложившийся, к сожалению, всего в неделю. И германская разведка не была причиной его окончания.

Сначала Федора взволновала газетная заметка: в Мюнхене и пригородах начались настоящие бои. Против рабочих брошен драгунский полк из столицы.

А потом, навещая почтамт, он получил телеграмму от Троцкого.

«ТЕТУШКИ ЕДУТ МЮНХЕН ТЧК ОЖИДАЕМ ПЛЕМЯННИКА ТЧК ВЫ ОБЕЩАЛИ».

Когда он вернулся в «Метрополь», Юлия без слов догадалась: произошло что-то серьезное.

– Да, милый?

Он швырнул бланк телеграммы на крышку рояля.

– Я уезжаю сегодня. Тебе стоит отправиться в Париж, под защиту Игнатьева или де Пре, по обстоятельствам.

Она схватила телеграмму.

– В Мюнхен? Но там стреляют!

– Да. И мне больше не нужно скрывать Зеркальный Щит. Грядут грозные события. То, к чему так долго готовились.

– Ты обнаружишь себя?!

– Приходит момент, когда придется выложить все карты на стол.

– Мы снова расстаемся…

– Вряд ли надолго. И у нас есть еще несколько часов. Обними меня!