Комсомолец. Часть 3

* * *

К новой встрече со мной профессор Перельман подготовился. Его вопросы прямо говорили: Самуил Яковлевич больше не считал меня «всего лишь студентом первого курса» — не пытался меня на чём-либо подловить, вёл дискуссию «строго по теме». В этот раз профессор не только слушал. Перельман ещё в начале нашей сегодняшней дискуссии вынул из портфеля новенькую тетрадь, зачитывал по ней вопросы (ставшие, должно быть, результатом его размышлений), конспектировал мои ответы. Мы снова вернулись к самому началу моего доказательства гипотезы Пуанкаре. И в этот раз профессор разбирался с моими ответами дотошно, пунктуально, будто желал развеять для себя всякие сомнения в истинности моих выводов.

Он переписывал мои рассуждения заново. Составлял расширенную версию моих доказательств, переносил на бумагу всё, вплоть до простейших вычислений, которые для экономии времени я производил в уме. Профессор воспроизводил в своей тетради мои же доказательства гипотезы. Но уже в иной манере и подробно, будто собирался зачитывать свою (мою) работу ученикам начальной школы. Без особой спешки, но и не отвлекаясь на посторонние действа, мы строка за строкой преобразовывали мою наскоро составленную работу в подробнейший научный трактат, подобный тем перегруженным подробностями и очевидными вещами книгам, что приносила мне в больницу Света Пимочкина.

Цель действий профессора не вызывала у меня сомнений. Но я не заговаривал о ней: предоставил Перельману возможность «порадовать» меня предложением. Однако Самуил Яковлевич не торопился извещать о своей задумке. Он атаковал меня вопросами, вновь и вновь требовал разъяснения моих выводов. Сегодня профессор больше походил не на учёного — на журналиста. Складывалось впечатление, что он не доверял собственным суждениям — обо всём желал услышать моё мнение, на каждую мелочь хотел взглянуть «моими глазами». Не забыл Перельман подкупить меня и горьким шоколадом (я не очень-то любил подобные вещи в прошлой жизни, но в этой не отказался — стрескал двухсотграммовую упаковку тонких горько-сладких пластин).

Виктор Феликсович Попеленский не участвовал в обсуждении гипотезы Пуанкаре и сегодня. Но он неотлучно находился рядом со мной и профессором Перельманом. И приносил несомненную пользу: впервые за полгода жизни в новом теле я попробовал местный кофе («Кофе растворимый без осадка», — прочёл я на жестяной банке). Жуткая гадость! Но кофейный запах присутствовал — он навевал воспоминания, поднял мне настроение. Феликс рассыпал растворимый порошок по чашкам, будто некую драгоценность; выглядел при этом горделивым, словно английский аристократ. Оценил кофейный напиток и Самуил Яковлевич (профессор делал маленькие глотки из чашки, жмурился от блаженства). Именно за кофе он и похвалил коллегу — сделал это при мне впервые.

Математика и общение с Перельманом отвлекли меня от утренней неудачи. Раньше я не особенно увлекался научными изысканиями (хотя и не считал себя глупцом или неучем). Не горел желанием «изобретать велосипед» и теперь. Вот только математические способности и свалившиеся на меня знания неплохо легли в канву моих целей и желаний, уже сейчас становились помощниками — в будущем наверняка превратятся и в кормильцев. Ароматным кофейным зёрнам я бы порадовался больше, нежели признанию моих новых талантов. Однако признавал, что математика — это именно тот «кратчайший» путь, что уверенно уводил меня от необходимости взваливать уже маячившие на горизонте проблемы лишь на собственные плечи.