Столичный доктор

* * *

Дальше потянулись тяжелые, унылые будни, наполненные болью. Уже через неделю я был готов взвыть от новой кровати и перебраться в старую. Дважды почти дошел до желания всё же уколоть морфий во время самых тяжелых ломок. Очень тяжко было. Пытался отвлечься чтением книг, газет. Проглатывал все подряд — медицинские справочники, учебники, заметки о похоронах царя.

Погребение Романову устроили торжественное, по высшему разряду. Как сообщали газеты, пять дней тело Александра III пролежало в Ливадийском дворце. Шестого ноября оно было перенесено в Большую Ливадийскую церковь, а оттуда через двое суток гроб императора отправили на борт крейсера «Память Меркурия», который после полудня доставил его в Севастополь, где уже ждал траурный поезд. Одиннадцатого ноября поезд подошел к Москве, и гроб с телом покойного императора под звон колоколов, мимо сотен стоящих на коленях москвичей, привезли в Архангельский собор Кремля, а на следующий день, после непрерывных служб, снова доставили на вокзал и оттуда — в Петербург.

Вымоливший прощение после пьянки Кузьма ходил к Кремлю, и был в числе видевших траурный кортеж. Москвичи искренне плакали — Александра в обществе любили и уважали. Не все, конечно, но общие настроения были понятны. Царь-миротворец, не начал ни одной войны, строил Транссиб, открывал музеи. Да, самодержец был реакционным товарищем, много чего запрещал и кучу народу отправил на каторгу. Но когда у вас папу взрывают бомбой на глазах всего Питера — трудно ожидать иного.

После Москвы траурный поезд прибыл на Николаевский вокзал. Точно также, как и в старой столице, путь к Петропавловскому собору был переполнен коленопреклоненным народом. Как только вынесли гроб императора, погребальная процессия отправилась через Невский проспект. Двигались по заранее определенному церемониалу, причем министры шли парами вперед гроба, перед певчими и духовенством, а наследник Николай II — позади.

Больше недели газеты писали только о похоронах, и ни о чем другом. Потом переключились на присягу, к которой приводили гвардейцев и прочие части, будущую коронацию. А я лежал на своей специальной кровати и думал о Ходынке. Мероприятие это закончится плохо — большое число людей пострадают в давке. С этого, собственно, и начнется несчастное воцарение Николая II. Что тут можно сделать? Как предостеречь? Вопрос.

К концу ноября появился эффект от иглоукалывания и массажей. Я смог пошевелить ступнями, слегка согнуть колени и даже немного подтянуть правую ногу к животу. Конечно, с помощью рук. Это открыло большие возможности по дополнительным упражнениям в кровати. Закачивать мышечный корсет вокруг спины стало легче. Да сквозь боль и не могу, но тем не менее…

Прогресс отметил баней. Заставил Кузьму вновь арендовать пролетку — поехали в Сандуны. Не поскупился на высший разряд — благо деньги от студентов еще были. Номерные кабинеты, бассейн, отличная парная — и чего я раньше сюда не заглядывал? Да и народа совсем нет, цены-то кусаются!

Однако не в деньгах счастье. Попарился хорошо, банщики были услужливыми, помогали везде перемещаться, позвали цирюльника — тот наконец сбрил ужасную бороду, укоротил усы и волосы на голове. В зеркале не меня глянул молодой, элегантный мужчина, с усиками а-ля Доктор Ватсон в исполнении Соломина. Парикмахер пытался оставить мне длинные баки, но я попросил сделать стандартные прямые виски и окантовку сзади. Под левый пробор получилось очень по-передовому — местные купцы предпочитают бороды-лопаты в стиле почившего царя, аристократия — роскошные усы, бакенбарды. Так что стал выделяться на фоне, как первых, так и вторых.

В последний заход в парную ко мне все приглядывались, качали головами. Кроме одного молодого красавчика прямо с усами как у меня. Небольшие, аккуратные…Он все просил поддать и поддать. Пока один старичок не пожурил любителя пара:

— Вы, господин Бунин, жар обожаете. А про нас, на верхних полках все забываете. Поднимайтесь повыше и будет вам полное удовлетворение.

Я присмотрелся к «подавальщику». Неужели этот тот самый поэт, прозаик и будущий лауреат Нобелевки? Худенький, глаза печальные — прямо вся скорбь русской литературы.

— Господа, я в Москве проездом, — пояснил Иван Алексеевич сандуновским гуру. — Когда еще удастся попариться? Да еще с хренком…

Тут то меня и проняло. Нет, не паром и не хреном, а возможностью познакомиться с Чеховым, Толстым, Тургеневым… Хотя стоп. Последний уже, наверное, умер. Зато живы академик Павлов, Склифосовский… Я ведь столько всего знаю в медицине, а умею еще больше! От перспектив у меня закружилась голова. В буквальном смысле. В глазах появились черные точки и я рухнул на дощатый пол парной.

— Господа! Держите его, держите…

Очнулся уже в общем зале, мне на голову положили холодную мокрую тряпку, кто-то даже обмахивал газетой.

— Сударь мой! Ну нельзя же так! — тот самый седой старичок, что лежал на верхней полке, укоризненно заглянул. — Ежели болеете — в парную ни ногой. Лучше мыльней ограничьтесь.

Я оглянулся. Бунина уже не было, завсегдатаи Сандунов постепенно разбредались по кабинетам.

— А вы… — я посмотрел на старичка.

— Статский советник Блинов, Андрей Георгиевич. В отставке уже как пять лет.

— Очень приятно. Баталов, Евгений Александрович, доцент Московского университета.

— Если позволите совет…

— Буду благодарен.

— Диета по Бантингу! Творит чудеса. Поставит вас на ноги за месяц. Крайний срок за два. Хотите, расскажу в чем суть диеты?

— Немного позже. С вашего позволения, я сначала приду в себя.

Кажется, старичок обиделся. Думал, что я буду сразу погружаться в метод этого Бантинга. Что-то про безуглеводную диету, точно не помню… Может, ожидал большего внимания? Он чиновник пятого вроде класса, высокородие. А я — наверное, восьмого, хоть и высокоблагородие. Впрочем, в бане генералов не бывает. А увижу его еще раз — поблагодарю, он ведь искренне помочь хотел. Или письмо напишу.

Когда на улице, Кузьма вывозил меня к пролетке, к нам быстрым шагом подошла низенькая женщина в пуховом платке, старой шубейке, произнесла:

— Хотите, я за вас помолюсь?

Да что сегодня за день такой? Все горят желанием мне помочь. Даже не дожидаясь моего ответа, женщина бесцеремонно положила мне руку на лоб, завела:

— Господи, Иисусе Христе, видишь Ты его болезнь. Ты знаешь, как он грешен и немощен… Господи, сотвори, чтобы болезнь эта была в очищение его многих грехов. Помилуй его по воле Твоей и исцели…

— А ну-ка иди прочь! — прикрикнул на женщину Кузьма. — Ежели захотим святой молитвы, в церкву пойдем, к попу. А не к бабе-молоканке!

Женщина мигом исчезла.

— Что за молокане? — поинтересовался я.

— А я знаю? Ходят тут всякие. То бегуны, то иоанниты. Наш священник предупреждал на их счет.

— Серафим?

— Он самый.

Местный протоиерей, кстати, заходил ко мне неделей ранее. Священник церкви Афанасия и Кирилла на Сивцевом Вражке — Серафим. Благообразный такой, с красивой седой бородой, гривой волос. Поспрашивал меня что да как, почему не хожу — точнее, не езжу, к причастию. Кто-то уже настучал, что вполне себе передвигаюсь в инвалидном кресле. Чтобы не раскрыться, пришлось изображать из себя обиженного на жизнь больного:

— За что мне, отче, наказание такое выпало? — пожаловался я. — Бога чтил, исповедовался, старался меньше грешить…

Это тема была привычна священнику. Первородный грех, Адам и Ева, неисповедимы пути Господа и все такое прочее. Даже до теодицеи дошел — оправдание существующего зла при всеблагом боге. Серафим оказался продвинутым теологом, впрочем, иного от прихода в центральной части города трудно было ожидать.

Куда деваться — дал себя убедить, «утешить». Взамен выторговал возможность пока не ходить в церковь как болящему.