Высокие ставки. Рефлекс змеи. Банкир

* * *

Я позвонил Мэри Миллес утром и так ей и сказал. Как я понял по явному облегчению в ее голосе, сомнения у нее все же были. Она сама это поняла и сразу же попыталась скрыть это.

— Я имею в виду, — сказала она, — что Джордж, конечно же, не мог...

— Конечно, — сказал я. — Что мне делать с фотографиями?

— О, милый, я не знаю. Теперь ведь никто не станет пытаться украсть их, правда? — Ее бормотание было по телефону еще неразборчивее. — Как вы выдумаете?

— Ну, — сказал я, — вы ведь не можете заявить в открытую, что, хотя фотографии Джорджа до сих пор существуют, никто не должен их опасаться. Потому я думаю, что они все еще могут быть опасны.

— Но это значит... значит...

— Мне очень жаль. Я понимаю — это значит, что я согласен с полицией. Джордж сделал что-то такое, что некто очень хочет уничтожить. Но, пожалуйста, не волнуйтесь. Чтобы это ни было, это, наверное, сгорело вместе с домом... и все кончено. — “И да простит мне Господь”, — подумал я.

— Джордж не мог... я знаю, что он не мог...

Я был не в силах вынести отчаяние, которое слышалось в ее все более громком дыхании.

— Слушайте, — быстро заговорил я. — Насчет диапозитивов. Вы слушаете?

— Да.

— Я думаю, что лучше будет положить их где-нибудь в холод. Затем, когда вам станет лучше, вы сможете найти агента и устроить выставку работ Джорджа. Коллекция просто великолепна, это правда. Выставка будет торжеством его таланта и принесет вам деньги... и также уверит кое-кого в том, что нечего... м-м... не о чем тревожиться.

В трубке молчали, но я знал, что она слушает, потому что слышал ее дыхание.

— Джордж обходился без агента, — наконец сказала она. — Где же я его возьму?

— Я знаю одного-двух. Могу вам дать их имена.

— О… — Голос ее звучал слабо. Снова повисло долгое молчание. Затем она сказала: — Я понимаю... я прошу слишком многого... но не могли бы вы... сохранить эти диапозитивы? Я бы попросила Стива… но вы, кажется, понимаете... знаете, что делать.

Я сказал, что сделаю, и, когда она положила трубку, завернул все три коробки в полиэтилен и отвез их к местному мяснику, у которого в морозильнике уже хранилась моя собственная коробка. Он радостно согласился на дополнительный груз, поскольку я ему предложил сходную плату, и выдал мне квитанцию.

Дома я еще раз рассмотрел негатив и фотографию Элджина Йаксли, разговаривающего с Теренсом О’Три, и задумался, что же мне с ней делать.

Если Джордж выкачал из Элджина Йаксли все деньги, которые он получил после аферы с лошадьми, — а похоже, что так и было, поскольку у Барта Андерфилда испортился характер, а сам Йаксли исчез из мира скачек, — то именно Элджину Йаксли так отчаянно необходимо было найти фотографии прежде, чем это сделал бы кто-то другой.

Если Элджин Йаксли устроил все эти ограбления, это избиение и пожар, то почему же не должно последовать воздаяние? Если я передам в полицию фотографию вместе с объяснением, то Элджин Йаксли предстанет перед судом по обвинению в большей части преступлений из всего кодекса, и, прежде всего, за ложные показания и обман страховой компании на сто пятьдесят тысяч фунтов.

Если я отдам фотографию в полицию, я расскажу всему свету, что Джордж Миллес был шантажистом.

Я подумал — что предпочла бы Мэри Миллес: никогда не знать, кто напал на нее, или в точности знать, что Джордж был негодяем... и что все об этом тоже будут знать.

Ответ был ясен.

Угрызений совести по поводу правосудия у меня не было. Я положил негатив туда, где нашел его, в конверт, приклеенный с обратной стороны фотографии в бумажной рамке. Положил ее снова в мусорную коробку, которая до сих пор лежала на кухонном столе, а светлые снимки положил в папку в картотеке в прихожей.

Никто не знает, что они у меня есть. Никто но придет их искать. Никто не станет грабить или поджигать мой дом или бить меня. Со мной ничего не случится.

Я запер дверь и поехал на скачки, чтобы сказать на Тишу и Шарпенере и ломать голову над мучительной проблемой по имени Виктор Бриггз.