Высокие ставки. Рефлекс змеи. Банкир

— Он должен испытывать колоссальную веру в Кальдера, — задумчиво сказала Пен.

— Не такую уж колоссальную. Пен, — сказал Гордон. — Вдвое больше того, что живодер заплатил бы за тушу.

— А ты бы купил умирающую лошадь? — спросила Джудит. — То есть если бы Кальдер сказал, мол, купи, и я ее вылечу, ты бы ему поверил?

Гордон с нежностью взглянул на нее.

— Я не Дисдэйл, дорогая; не думаю, чтобы я ее купил.

— И именно так, — подчеркнул я, — Фред Барнет лишился Индийского Шелка. Он думал, что могущество Кальдера — один обман, и не захотел швыряться такими деньгами, только чтобы это проверить. Но Дисдэйл захотел. Купил лошадь и, по-видимому, заплатил Кальдеру... который похвастался своим успехом по телевидению и чуть не был убит за это.

— Вся эта история — ирония судьбы, — сказала Пен, и мы продолжили несвязную дискуссию за кофе.

Я остался до шести, потом Пен ушла в свою лавочку — она работала в воскресенье вечером, — а Гордон к этому времени устал, и я поехал домой в Хэмпстед в обычном состоянии после Джудит: полу-насытившийся-полуголодный.

К концу ноября по приглашению Оливера Нолеса я отправился на еще один воскресный обед, на этот раз на конный завод в Хартфордшире.

Ничего удивительного, что это оказался один из школьных выходных Джинни и она появилась и свистнула Сквибсу, который семенил за мной через дворы.

— А вы знаете, что у нас здесь было в мае сто двадцать две кобылы одновременно? — похвасталась она.

— Немало, — поразился я.

— Получилось сто четырнадцать жеребят, и только одна кобыла и двое жеребят умерли. Просто невероятный рекорд, правда?

— Твой отец — большой мастер.

— Как и Найджел, — нехотя признала она. — Отдадим ему должное.

Не удержавшись, я улыбнулся.

— Его сейчас здесь нет, — сказала Джинни. — Он вчера поехал в Майами, валяться на солнышке.

— Найджел?

Она кивнула.

— Он каждый год в это время уезжает. Говорит, что набирается сил перед зимой.

— И всегда в Майами?

— Ему там нравится.

Поместье вновь было таким, каким я увидел его впервые: тот же стылый холод ноября, то же неспешное, тихое созревание. Джинни, уютно закутавшись в пухлую куртку, выдала нескольким кобылам в первом дворе морковки из кармана и повела меня без задержки мимо пустых загонов, мимо второго двора, двора жеребят и случного сарая.

Наконец мы, как всегда, очутились на дворе жеребцов, где любопытство заставило обитателей выглянуть наружу, едва они заслышали наши шаги. Джинни с отцовским апломбом одарила их морковками и лаской, и Сэнд-Кастл милостиво позволил ей погладить его по храпу.

— Он сейчас тихий, — сообщила она. — В это время года он на пониженном питании.

Я почувствовал, какая масса знаний скрывается за простыми словами.

— Чем ты собираешься заниматься, когда окончишь школу?

— Вот этим, разумеется. — Она потрепала жеребца по шее. — Помогать папе. Как его ассистент.

— И больше ничего?

Она помотала головой.

— Я люблю жеребят. Я вижу, как они рождаются, и слежу, как они растут. И не хочу ничего другого и не захочу никогда.

Мы покинули жеребцов и прошли между загонами, населенными кобылами и жеребятами, по тропинке к Уотчерлеям. Сквибс трусил впереди и метил столбы ограды. Хозяйство соседей, чье ветхое состояние я только мельком увидал, погнавшись за сбежавшими пятью миллионами, оказалось нынче почти таким же опрятным, как и метрополия; покраска была явно обновлена, и бурьян напрочь исчез.

— Папа не выносит беспорядка, — сказала Джинни, когда я прошелся насчет чистки оружия. — Уотчерлеям правда крепко повезло, что папа и аренду выплачивает, и хозяйство приводит в порядок, и нанимает их присматривать за животными в конюшне. Может, Боб и ворчит немного, что он себе не хозяин, но Мэгги говорила мне только на прошлой неделе, что она во веки веков благодарна Кальдеру Джексону, который украл у них дело.

— Вряд ли он украл его, — мягко возразил я. — Ну, вы знаете, что я хочу сказать. Если вы такой зануда, скажите лучше. — Она хихикнула. — А Мэгги наконец купила себе кое-что из одежды, и я за нее рада.

Мы вошли во двор, заглянули в денники, и Джинни извлекла последние морковины и приласкала обитателей, и кобыл, и подросших жеребят, и поговорила с ними, и все они приветливо тянулись к ее рукам, нежно обнюхивая ее и пофыркивая. Вокруг нее был мир, она была в мире, и там, где она находилась, утихала растущая боль.