Высокие ставки. Рефлекс змеи. Банкир

— Я передам. Подождите у телефона. — Я услышал, как она повторяет просьбу, и отдаленный голос Гордона рокочет в ответ, и наконец она сказала:

— Да, он говорит, пожалуйста, сегодня вечером мы будем дома, и завтра большей частью тоже.

— Может быть, когда телефон зазвонит, ты возьмешь трубку.

— Может быть.

Короткое молчание, и я сказал:

— Пожалуй, я пойду.

— Так до свидания, Тим, — откликнулась она. — Дайте нам знать. Мы оба будем думать о вас весь день, я уж знаю.

— Я позвоню, — сказал я. — Можешь не сомневаться.

День прошел в целом скверно, как я и ожидал, а в некоторых отношениях и еще хуже. Оливер и Джинни двигались как бледные автоматы, издавали несвязные восклицания и забывали, куда клали вещи. Обед, в версии Джинни, состоял из переваренных яиц и пакетов картофельных чипсов.

— Мы не говорили о том, что произошло, ни Найджелу, ни работникам, — сообщил Оливер. — К счастью, в расписании Сэнд-Кастла временное затишье.

Он был очень занят, потому что почти все его кобылы ожеребились в середине марта, друг за другом, кроме четырех и той, что все еще не разродилась. Он дернул щекой. — А что до других жеребцов, то все их кобылы, разумеется, тоже здесь, и мы принимаем их жеребят и наблюдаем за их случением. То есть... мы должны продолжать. Мы должны.

К четырем часам они вдвоем отправились по дворам для вечернего обхода конюшен, старательно распрямив плечи, чтобы предстать перед обслуживающим персоналом в обычном виде, а я приступил к подсчету цифр, выписанных из документов Оливера.

Когда я закончил, итог оказался устрашающим, он означал, что Оливер может до конца жизни остаться банкротом, не восстановленным в правах. Я сложил бумаги в свой портфель и попытался придумать что-нибудь более конструктивное; тут телефон Оливера зазвонил.

— Оливер? — Голос показался мне смутно знакомым.

— Он вышел, — ответил я. — Нужно что-нибудь передать?

— Попросите его перезвонить Урсуле Янг. Я продиктую вам номер.

— Урсула! — удивленно воскликнул я. — Это Тим Эктрин.

— Правда? — Для нее это тоже было неожиданностью. — Что вы там делаете?

— Просто провожу уик-энд. Могу я помочь?

Она слегка поколебалась, но затем сказала:

— Да, видимо, вы можете. Боюсь, правда, что для Оливера это плохие новости. Большое огорчение, можно сказать. — Она помолчала. — У меня есть подруга, которая держит небольшой конный завод, всего один жеребец, но довольно неплохой, и она пришла в восторг, когда узнала, что одна из кобыл, записанных на него в этом году, носит жеребенка от Сэнд-Кастла. Она была так возбуждена, понимаете, жеребенок такого калибра должен был появиться на свет в ее хозяйстве.

— Да, — сказал я.

— Ну вот, она позвонила мне сегодня утром и расплакалась. — Урсула и сама всхлипнула: она могла казаться грубой, но чужие слезы всегда ее расстраивали. — Она сказала, что кобыла ожеребилась сегодня ночью, когда хозяйка не могла присутствовать. Она сказала, что вчера вечером кобыла не подавала признаков, роды, должно быть, прошли легко и быстро, кобыла в порядке, но...

— Но что? — поторопил я, едва дыша. — Она сказала, что жеребенок — кобылка — уже стоял на ножках и сосал, когда она сегодня утром пришла к деннику кобылы, и сначала она была вне себя от радости, но потом... потом...

— Продолжайте, — убито сказал я. — Потом она увидела. Говорит, это было ужасно.

— Урсула...

— У жеребенка был только один глаз.

«Боже! — подумал я. — Боже милостивый!»

— Она сказала, что на другой стороне ничего не было. Даже углубления. — Урсула опять всхлипнула. — Вы передадите Оливеру? Я считаю, ему лучше знать. Он расстроится, конечно. Мне так жаль!

— Я передам.

— Такое случается, я знаю, — сказала она. — Но так погано на душе, когда это случается с твоими друзьями.

— Вы правы.

— Что ж, до свиданья, Тим. Надеюсь, скоро увидимся на скачках.

Я положил трубку и задумался, как же им сказать об этом. Джинни я так и не сказал, только Оливеру, который сел и спрятал лицо в ладонях, живая статуя отчаяния.

— Это безнадежно, — выговорил он.

— Еще нет. — Я старался его подбодрить, но сам не верил в то, что говорил. — Еще остаются анализы Сэнд-Кастла.

Оливер тяжело осел на стуле.

— Их уже сделали, они ничем не помогут. Должно быть, неправильные гены очень уж малы. Никто их не увидел, несмотря на мощный микроскоп.

— Что вы такое говорите. Они могут разглядеть ДНК, а не только лошадиные хромосомы!

Он с трудом поднял голову.

— Даже если и так... гадать придется долго. — Он глубоко вздохнул.

— Я думаю запросить Центр Исследований лошадей в Ньюмаркете, пусть они заберут его и выяснят, можно ли что-нибудь найти. Позвоню им в понедельник.

— Есть идея, — осторожно сказал я. — В общем, это звучит глупо, но не могло ли быть такого, что он просто что-то не то съел? В прошлом году, то есть.

Оливер покачал головой.

— Я думал об этом. Я, черт возьми, обо всем думал, уж поверьте. Всем жеребцам дают один и тот же корм, и ни один жеребенок от остальных не получил повреждений, по крайней мере, мы об этом не слышали. Найджел сам кормит жеребцов, фураж хранится в том же дворе, и мы всегда внимательно следим за тем, что им дается, поскольку они должны поддерживать форму.

— А морковь? — спросят я. — Я даю морковь всем лошадям в поместье.

Здесь все так делают. Морковь — хорошая пища. Я покупаю ее центнерами и храню в первом большом дворе, где основное кормохранилище. Каждый день набираю полные карманы. Да вы видели. Ротабой, Летописец и Длиннохвостый тоже ее едят. Морковь ничем не может повредить.

— А краска, что-нибудь такое? Что-нибудь новое в стойле, что вы устроили ради безопасности? Что-нибудь, что он мог сжевать?

Оливер все качал и качал головой.

— Я прикидывал и так, и эдак. Стойла все абсолютно одинаковые. В деннике Сэнд-Кастла нет ничего, чего не было бы в других. Они ничем не отличаются. — Он беспокойно вздрогнул. — Я ходил туда и проверял, не мог ли жеребец лизнуть что-нибудь, если вытянет шею во всю длину над нижней дверцей. Там ничего нет, вообще нет.

— Ведра для воды?

— Нет. Ведра не всегда используются одни и те же. То есть, когда Ленни их наполняет, он не обязательно несет их именно в те стойла, откуда забрал. На ведрах не написаны имена жеребцов, если вы это имели в виду.

Я ничего не имел в виду, просто искал иголку в стоге сена.

— Сено... — сказал я. — Как насчет аллергии? Может, у него аллергия к чему-то? Может аллергия дать такой эффект?

— Никогда ни о чем подобном не слышал. В понедельник спрошу у людей из Центра.

Оливер поднялся, чтобы плеснуть нам чего-нибудь выпить.

— Хорошо, что вы здесь, — заметил он. — Вроде как бездонную яму прикрыли сетью. — Он со слабой полуулыбкой подал мне стакан, и у меня создалось определенное впечатление, что он еще не окончательно сломался.

Потом я позвонил в дом Майклзов, и на первый же звонок снял трубку Гордон, точно сидел у телефона. Ничего хорошего, доложил я, только вот Джинни передает Джудит, что любит ее. Гордон сказал, что Джудит в саду, рвет петрушку на ужин и он ей передаст.

— Позвоните завтра, — сказал он, — если мы можем помочь.

Наш здешний ужин, приготовленный и оставленный в холодильнике приходящей домохозяйкой Оливера, заполнил пустоту, оставшуюся от обеда, и Джинни после него прямиком отправилась спать, сказав, что в два поднимется и пойдет с Найджелом во двор жеребят.

— Она дежурит ночами, — сказал Оливер. — Они с Найджелом — хорошая команда. Он говорит, но Джинни здорово ему помогает, особенно когда три или четыре кобылы жеребятся одновременно. Я и сам частенько выхожу, но столько всего приходится решать за день, столько бумажной работы, что устаю зверски. Поем и валюсь спать без задних ног.

Мы тоже пошли спать довольно рано, и я проснулся в просторной гостевой комнате с высоким потолком, когда еще стояла глухая тьма. Это было одно из тех мгновенных пробуждении, когда нечего и надеяться быстро заснуть опять, и я вылез из постели и подошел к окну, которое выходило на конюшенный двор.

Я видел только крыши, и сторожевые огни, и маленький участок первого двора. Видимой суеты не было, часы мои показывали половину пятого.

Я прикинул, как отнесется Джинни к тому, что я присоединюсь к ней во дворе жеребят; затем оделся и вышел.

Они все были там: Найджел, Оливер и Джинни, все в одном стойле с распахнутой дверью, где на боку, на соломе, лежала кобыла. При моем приближении все повернули головы, но особенно не удивились и не стали приветствовать.

— Это Плюс Фактор, — сказал Оливер. — Жеребенок будет от Сэнд-Кастла.

Голос его был спокойным; так же держалась и Джинни, и я догадался, что они еще ничего не сказали Найджелу об уродствах. На их лицах еще была надежда, точно им верилось, что вот этот наконец будет такой как надо.

— Она на подходе, — тихо сказал Найджел. — Приготовьтесь.

Кобыла издала хрюкающий звук, и ее вздувшиеся бока напряглись. Мы стояли молча, наблюдали и не вмешивались. Показалось копытце, обтянутое поблескивающей полупрозрачной пленкой, за ним очертания длинной, узкой головы, потом очень быстро последовал весь жеребенок, шлепнулся на солому, окутанный испарениями, пленка разорвалась, свежий воздух проник в легкие, и новая жизнь началась вместе с первой трепетной судорогой вздоха.

«Изумительно!» — подумал я.

— Он в порядке? — нагибаясь, спросил Оливер, уже не в силах сдержать откровенную тревогу.

— Само собой. — Найджел пригляделся. — Чудесный жеребеночек. Только передняя ножка согнута...

Он встал на колени рядом с жеребенком, который уже неловко силился приподнять голову, и нежно подставил руки, чтобы помочь высвободить согнутую ножку из пленки и распрямить ее. Он коснулся ее... и замер. Мы увидели все.

Нога не была согнута. Она кончалась культей у колена. Дальше не было кости, не было щетки, не было копыта.

Джинни рядом со мной всхлипнула, захлебнулась и резко выскочила в открытую дверь, во тьму. Сделала неуверенный шаг, второй — и бросилась бежать, бежать в никуда, бежать от настоящего, от будущего, от непредставимого. От беспомощного маленького создания, лежащего на соломе.

Я бежал за ней, прислушиваясь к ее шагам, шуршащим по гравию, потом перестал их слышать и понял, что она свернула на траву. Я побежал медленнее, следуя за ней по дорожке к выгульному дворику, не видя ее, но зная, что она где-то на тропе между загонами. Глаза мои медленно привыкали к темноте, и наконец я увидел ее неподалеку: она стояла на коленях у одного из столбов и глухо рыдала в полном, недетском отчаянии.

— Джинни, — шепнул я.

Она вскочила и бросилась ко мне, точно к спасителю, с силой вцепилась в меня, ее тело содрогалось от плача, лицом она зарылась в мое плечо, и я крепко ее обнял. Мы стояли так, пока не прошел приступ, пока, вытащив платок из кармана джинсов, она не смогла заговорить.

— Одно дело знать теоретически, — выдавила она голосом, полным слез; ее тело все еще судорожно вздрагивало. — Я читала те письма. Я знала. Но видеть... это другое дело.