Декабристы рассказывают...

ИЗ ЗАПИСОК АЛЕКСАНДРА ПОДЖИО

«И кто не помнит, по крайней мере по преданию, господ Желтухина лейб-гренадерского, Головина лейб-егерского, Шварца семеновского, Сухозанета, Арнольди и сотни сотен других, наводивших страх и ужас на своих товарищей-однополчан. «Влепить сотню, две, три, закатать его!» — было любимым выражением замашистых офицеров… Однажды г. Головин делал инспекторский смотр и на вопрос: «Всем ли вы довольны?» — Никак нет-с, ваше превосходительство, мне не додали холста, и мы не знаем счета артельных денег. — «Поди-ка сюда, молодец», — и, выдвинув его из рядов, начал выслушивать его просьбу следующими вопросами: «Так ты недоволен? Что, ты не одет и не обут? Что, не голоден ли ты? И государь не платит тебе жалованья? Бедный ты, а? Палок!.. Его разложили, живого на носилках вынесли, а на другой день умер в госпитале…»

Когда Александру I один смелый сановник сказал, что необходимы существенные реформы в стране, царь отвечал, что «некем взять», то есть нет способных, честных, дельных людей.

Когда министр двора передал царю весьма умеренный проект реформ, составленный Александром Муравьевым, последовал ответ: «Дурак! Не в свое дело вмешался».

В записках декабриста Николая Васильевича Басаргина рассказывается, как в 1823 году начальник штаба 2-й армии П. Д. Киселев встречал царя в Орле: «Генералы (между коими были два корпусных и несколько дивизионных начальников) и прибывшие наперед генерал-адъютанты свиты его величества (Чернышев и Ожаровский) обошлись с ним очень сухо, как с человеком опальным, и, видимо, избегали даже с ним говорить, так что он все время сидел один у окна. Когда приехал государь, то проходя через залу, он только поклонился присутствующим и удалился во внутренние покои переодеваться. Вскоре камердинер его позвал к нему Киселева, который потом и вышел вместе с его величеством, весьма милостиво с ним разговаривавшим и часто к нему с особливой благосклонностью обращавшимся. Надобно было видеть перемену, которая произошла в царедворцах! Когда государь опять ушел, всякий из них наперерыв старался оказывать ему самое дружеское внимание».

«В Государственном совете я не предвижу никакого успеха к доброму, — писал Николай Тургенев в дневнике за 1820 год. — …Чего ожидать от этих автоматов, составленных из грязи, из пудры, из галунов и одушевленных подлостью, глупостью, эгоизмом? Карамзин им вторит! — Россия! Россия! Долго ли ты будешь жертвою гнусных рабов, бестолковых изменников?»

Даже конституция и ограниченные политические права, предоставленные Польше, вызвали у многих настороженность и гнев, потому что царь выступал в Варшаве в том духе, что Польша уже дозрела до конституционных учреждений и прав, а Россия еще нет — что рассматривалось многими из будущих декабристов как несправедливость и оскорбление национального чувства.

Как же поступать, как жить честным офицерам в этой обстановке?

Некоторые уходят в отставку, бросая даже перспективную для карьеры службу в гвардии. Когда родственники будущего декабриста Михаила Лунина отговаривали его от решения бросить кавалергардский полк и уехать, — он горячо отвечал, и его речь сохранилась в записи француза Ипполита Оже, приятеля Лунина:

«Для меня открыта только одна карьера — карьера свободы, которая по-испански зовется libertad, а в ней не имеют смысла титулы, как бы громки они ни были. Вы говорите, что у меня большие способности, и хотите, чтобы я их схоронил в какой-нибудь канцелярии из-за тщеславного желания получать чины и звезды, которые французы совершенно верно называют crachat[12]. Как? Я буду получать большое жалование и ничего не делать, или делать вздор, или еще хуже — делать все на свете; при этом надо мной будет идиот, которого я буду ублажать с тем, чтоб его спихнуть и самому сесть на его место? И вы думаете, что я способен на такое жалкое существование? Да я задохнусь, и это будет справедливым возмездием за поругание духа. Избыток сил задушит меня. Нет, нет, мне нужна свобода мысли, свобода воли, свобода действий! Вот это настоящая жизнь! Прочь обязательная служба! Я не хочу быть в зависимости от своего официального положения: я буду приносить пользу людям тем способом, каковой мне внушают разум и сердце. Гражданин вселенной — лучше этого титула нет на свете. Свобода! Libertad!»

Другие военные остаются на службе, но задумываются: «У многих из молодежи, — вспомнит Якушкин, — было столько избытка жизни при тогдашней ее ничтожной обстановке, что увидеть перед собою прямую и высокую цель почиталось уже блаженством».

Где-то в морях плавает Николай Бестужев, заканчивают лицей Пущин, Кюхельбекер, в глуши Воронежской губернии завершает военную службу и выходит в отставку (1818 г.) Рылеев, в гвардии — Муравьевы, Муравьевы-Апостолы, Пестель, Трубецкой, Якушкин.