Бальзак. Одинокий пасынок Парижа

Глава девятая

Vita brevis, ars longa[166].

Знаменитые люди любой эпохи должны жить в одиночестве. Не подобны ли они птицам в лесу? Они поют, они чаруют природу, никем не зримые. Оноре де Бальзак

Отделаться от прошлого так же трудно, как согнать осу с липкой патоки. А если это переплетено с личной жизнью, то не отделаться никогда.

Луиза де Брюньоль слишком долго прожила рядом с Оноре, чтобы расстаться с ней оказалось просто. Когда экономка поняла, что отношения у Бальзака с Ганской зашли слишком далеко, пришлось задуматься, как наладить собственную жизнь – жизнь без Оноре. Тогда-то Луиза и надумала выйти замуж. Тем более что и сам Бальзак был не против, ибо таким образом он вполне по-мирному освобождался от компрометирующей его в глазах Евы связи. Как говорится, и волки сыты, и овцы целы.

Но ладно бы только замуж. Если уж выходить, считает Луиза, то… за господина Эльшота! Бальзак удивлён: Карл Эльшот – известный парижский скульптор; его хорошо знают в высшем свете. Тем не менее, познакомившись с разбитной экономкой, Эльшот воспылал страстью. Дело шло к свадьбе, когда разразился скандал: как выяснилось, этот малый оказался отъявленным негодяем и совратителем несовершеннолетней. Ко всему прочему, он по уши погряз в долгах. Словом, самый настоящий проходимец, намеревавшийся пожить за чужой счёт (за счёт состоятельной Луизы).

Дав негоднику от ворот поворот, мадам де Брюньоль всерьёз задумалась о торговле гербовой бумагой и марками. Следует заметить, эта девица была не так глупа. Торговля почтовыми марками и гербовой бумагой в те годы приносила хороший доход, а потому получить патент на данный вид бизнеса было чрезвычайно трудным делом. Луиза была вынуждена обратиться к Бальзаку: выручай, друг ситный! Знает, хитрюга, что у Оноре везде всё схвачено. Так и есть. Если кто и выручит, то только Джеймс Ротшильд, у которого весь столичный бизнес в кармане – в его собственном. И романист обращается к банкиру с просьбой о содействии.

Вот что об этом писал Бальзак: «Ротшильд кривлялся по обыкновению. Спросил, хорошенькая ли она и обладал ли я ею. “Сто двадцать один раз, – ответил я, – и, если хотите, уступлю ее вам”. “А дети у нее есть?” – вдруг задал он вопрос. “Нет, но вы можете подарить ей ребеночка”. – “Очень жаль, но я, знаете ли, покровительствую только тем женщинам, у которых есть дети”. Нарочно сболтнул, чтобы увильнуть. Будь у нее дети, он сказал бы, что не может поощрять безнравственность. “Ах так! – ответил я. – Вы воображаете, барон, что можете поспорить в хитрости со мной! Я же акционер компании Северных железных дорог! Я сейчас представлю вам счет, и вам придется заняться моим делом так же, как железнодорожной веткой с прибылью в четыреста тысяч франков”. “Вот как! – процедил он. – Если вы сумеете нажать на меня, я еще больше буду восхищаться вами”. – “Я и нажму на вас, – ответил я, – напущу на вас вашу супругу, а уж она возьмет вас под надзор”. Он рассмеялся и, раскинувшись в кресле, сказал: “Я изнемогаю от усталости! Дела просто убивают меня. Предъявляйте ваш счет…”…»{507}

Ротшильд, судя по всему, действительно, был большим кривлякой. Он, конечно же, поможет, но не сразу. А до этого будет удерживать Бальзака на коротком поводке. Такая уж у банкиров натура – держать на поводке даже друзей…

В феврале 1846 года Бальзак получает из Италии долгожданное письмо от Ганской: «Приезжайте в Рим; оттуда направимся во Флоренцию; из Флоренции проедем через нашу милую Швейцарию, через Женеву и Невшатель; устройте нас в Бадене и возвращайтесь в Париж, заканчивайте свои дела, пока мы будем лечиться на водах…»{508}

Наконец-то! Последние пару месяцев Оноре извёлся. Что бы он ни делал, его мысли постоянно возвращались к Еве. Они обязательно должны пожениться! Но с браком не ладилось. В случае замужества с французским подданным Ганская лишалась прав собственности. И от этого можно было сойти с ума! Месяц пролетал за месяцем, а он никак не мог сосредоточиться на работе. «Крестьяне» окончательно забуксовали. Свежие листы рукописи, пылясь на столе, громоздились без дела. Жирарден, уже не извиняясь, отдавал пальму первенства г-ну Дюма. У Дюма динамичный сюжет, отмахивается он от претензий Бальзака.

Что тут сказать в оправдание – разве промолчать. Его «Мелкие буржуа» уже которую неделю не двигаются с места; никак не удавалось завершить другую тягомотину – «Блеск и нищету куртизанок». Изначально Оноре планировал написать три полновесные части, но книга становилась всё толще, и автор, увлекшись, развил сюжет четвёртой части. Писалось тяжело, тяготила неопределённость с Ганской. Постепенно наваливалась депрессия. «Мой дух, мой разум застыли на месте… Во мне всё вызывает скуку, всё раздражает меня».

Ко всему прочему донимают критики. Ему уже сорок пять, но ряды завистников стали только теснее. Зависть – разлагающая ржавчина души – не даёт покоя как старым недругам, так и начинающим бездарям. Талант другого либо покоряет, либо изматывает. Пока казалось, что его талант многих просто изводил.

«Они упорно отрицают мое произведение в целом, – делится Бальзак с сестрой, – чтобы удобнее было вырывать из него детали; мои чистоплюи критики стыдливо отворачиваются от некоторых персонажей “Человеческой комедии”, к несчастью, столь же правдивых, как и прочие, и выделяющихся на фоне обширной картины нравов нашей эпохи; в наше время, как и во все времена, имеются пороки; что же, они хотят, чтобы я во имя невинности вымазал одной белой краской все две или три тысячи персонажей, фигурирующих в “Человеческой комедии”? Посмотрел бы я, как бы они принялись за дело. Я не выдумываю мужа и жену Марнеф, Юло и Филиппа Бридо, их встречаешь на каждом шагу в пределах нашей старой цивилизации. Я пишу для взрослых людей, а не для юных девиц!»{509}

Оноре даже не догадывается, что плод его воображения – шагреневая кожа — уже давно стала воплощать в жизнь страшный маховик саморазрушения. Вступив в изнурительную борьбу с обстоятельствами и сгорая от честолюбия, Бальзак, сам того не ведая, мчался навстречу собственной погибели…