Бальзак. Одинокий пасынок Парижа

* * *

Подобное назначение, конечно, было почётно; опять же – близость к королю. Но только не для Жака Лаффита, который не нуждался ни в почёте, ни в дружбе с монархом. Банкиру нужна лишь тишина, монотонное шуршание банкнот и звон золотых: Лаффит мечтал стать министром финансов – и не больше! Пусть бы пост премьер-министра занял кто другой – ему-то зачем?! А потому Жак Лаффит крайне недоволен и даже сердит. Кому, спрашивается, хочется возиться с какими-то ослами-министрами? Что, становиться пастухом при стаде? Тем не менее – пришлось. В том числе – постепенно превращаться в собственную противоположность, шаг за шагом двигаясь от либерала к реакционеру.

Перво-наперво Лаффит решил сэкономить на народных гуляниях и празднествах, отдав 30 миллионов промышленным магнатам, крупным собственникам и предпринимателям. Деньги на ветер – большая глупость! Так пусть же они достанутся тем, кто умеет с ними обращаться.

Подобное решение не осталось в обществе незамеченным; многие открыто проявляют недовольство. В первых рядах недовольных Оноре де Бальзак, который громогласно заявляет, что на революционных баррикадах дрались простые люди, а её плодами предлагают воспользоваться исключительно государству. Где же правда, задаётся вопросом журналист.

«У одних, – пишет он, – берут товары; у других – ценности. Однажды придется посылать книги тем, кто не умеет читать; кофе – тем, у кого нет хлеба; векселя – тем, у кого нет денег…»{167}

И Оноре прав: простые люди остались в стороне, их нагло использовали. А правительство, возмущается Бальзак, явно заигралось. Мягкотелые и никчемные министры боятся собственной тени, предпочитая съёжиться и затаиться. «Наши министры… кого же они преследуют?» — спрашивает себя и читателей Бальзак. Ответ знает каждый босяк: республиканцев. «Во Франции не наберется и тысячи сторонников республики. Но правительству повсюду мерещится республика». А что же король? «Король царствует, но не правит», – отвечает за всех Оноре и продолжает: Луи-Филипп I не оправдал надежд, и внимает только друзьям, которые «стращают его либерализмом и либералами, которые советуют ему держаться подальше от друзей»{168}.

Новый Закон о печати от 8 апреля 1831 года окончательно расставил точки над «i»: вместо «раскрепощения» прессы получилось с точностью до наоборот[51]; кроме того, нововведение настроило против премьера министра внутренних дел Жан-Шарля Дюпона. И стоило ради этого, ворчали журналисты, умирать на баррикадах, чтобы потом бояться даже пикнуть?! Доколе?!

Да, при Июльской монархии выходило почти 700 газет и журналов – вдвое больше, чем при Реставрации, с ростом тиража более чем на треть{169}. Но было одно явное несоответствие: газетные магнаты выступали против действий правительства. Вот тут-то власть (читай – премьер Лаффит) и должна была показать свою силу. Что она и сделала. Закон о печати, проведённый премьер-министром Лаффитом, вводил в действие более быструю процедуру рассмотрения в судах дел о преступлениях в печати. И результат не заставил себя ждать. К концу 1832 года против газет будет возбуждено 411 процессов; на 143 из них – вынесены приговоры в общей сложности на 65 лет тюрьмы и 350 тысяч франков штрафа{170}.

Хорошо знакомый Бальзаку Огюст Ле Пуатвен достукался-таки и заслуженно получил свои шесть лет тюремного заключения и около 10 тысяч франков штрафа.

Судебный процесс над несколькими министрами правительства предыдущего короля (Карла X), четверо из которых обвинялись в измене, закончился форменным конфузом: виновных приговорили всего лишь к пожизненному заключению, тогда как весь Париж ожидал, что будет присутствовать при их публичной казни[52]. Доколе?!

Но ещё до вынесения приговора, в октябре 1831 года, Бальзак гневно пишет: «Решится ли Палата пэров приговорить к казни людей, осужденных всей нацией?.. Чем больше будет тянуться этот процесс, тем большее брожение в умах он вызовет… Следует набраться смелости и принести министров в жертву. Во всей Франции не осталось уголка, который не грозил бы им смертью, и их последним прибежищем может стать лишь эшафот. Если пэры проголосуют за верное решение и сделают это быстро, они тем самым помогут правительству и спасут от грядущего уничтожения собственное право наследования»{171}.

Бальзак за сильную и умную власть. Пусть будет король – но недюжинный, такой – как Цезарь! Неудивительно, что Бернар Гюийон обвинил писателя в цезаризме{172}. Пусть так, не сдаётся Оноре, а заодно становится завзятым сторонником легитимизма[53]: пусть над государственным устройством ломают головы те, кому это положено по праву, – знатные французские династии. И тут без сильного монарха никак!

А что же с Лаффитом? Через какое-то время либеральный доселе финансист уже не устраивал всех. Неудачный избирательный закон и отсутствие гибкой внешней политики Франции переполнили чашу терпения короля и его министров. Доколе?!

Этих самых «доколе» оказалось слишком много, чтобы можно было ставить вопрос об отставке председателя правительства. И в марте 1831 года Жак Лаффит был отстранён от должности. Для самого Лаффита крах его политической карьеры совпал с крахом собственным: слишком много оказалось поставлено на то, чтобы одних Бурбонов сменить другими. Помогая герцогу Орлеанскому, банкир надеялся, что тот не забудет щедрых финансовых инвестиций и отблагодарит по-королевски. Но вышло всё не так, как хотелось бы.

Когда оказавшийся в долговой кабале Лаффит уже собирался выставить на торги свой роскошный особняк на рю де Лаффит, произошло настоящее чудо: национальная кампания по сбору средств в его поддержку принесла почти полтора миллиона франков! Этого оказалось достаточно, чтобы не продавать дом и какое-то время продержаться на плаву. Ещё одно чудо окончательно спасло от краха: сын покойного банкира Перрего неожиданно преподнёс другу отца банковский счёт в 7 миллионов франков, ставший основой нового кредитного банка Лаффита.

А что же новый король Луи-Груша?[54] Да ничего. Просидевшего на Троне восемнадцать лет монарха выпнут под зад в результате очередной революции 1848 года.

Ничто не вечно под луной. Суета сует, всё суета (Экклезиаст).

Часть вторая Взлёт