Свет и тени русской жизни. Заметки художника

* * *

…Наутро мы увидели: прямо перед нашими окнами держал направление на наш берег большой паром. В центре стояла карафашка, запряженная парой с набором и с бубенцами. Впереди, облокотясь на перила, стояла представительная высокая фигура, ну, конечно, станового: серое пальто, пуговицы блестят, фуражка с красным околышем… Гребцы распашными веслами усиленно двигали помост с перилами, укрепленный на двух завознях. На нашем берегу стояла давно уже большая кучка мужиков, готовая к услугам…

Стали причаливать; мы во все три окна на Волгу не спускали глаз с интересной картины. Слышно уже, как звенят бубенчики… Вдруг становой одним взмахом бьет огромного дюжего парня, и тот чуть не в воду, мигом повергнут на землю, поднимается в крови. Ого! Ай да становой! Вот она, власть!

У меня похолодели руки, и сердце сильно билось… Предводительствуя толпой, становой направляется прямо к нам.

Переступив наш порог, он показался мне совсем другим человеком. Со всеми нами приятельски поздоровался, будто с давно знакомыми. Лицо довольное, веселое…

– Прекрасно, прекрасно, люблю эту студенческую обстановку; ведь я сам еще студент почти, только что с курсов… А-а? Конечно, конечно, от чая я не откажусь…

Сейчас же уселся просто, ровно, свободно. Заговорил по-товарищески обо многом. И довольно долго болтал и нас расспрашивал.

– Однако я совсем с вами заболтался, – спохватился он, – а ведь мне в Сызрань путь лежит; что делать, служба… (Пауза.) И я должен попросить ваши паспорта. Вы понимаете, это форма, но ведь мы служим.

Мы с Макарычем сейчас же отдали наши академические печати, присовокупив и свидетельство брата из консерватории… Ждем Васильева; Васильев вдруг, как пойманный (и куда девался его апломб?), стал заговаривать о другом… суетится, моргает, краснеет…

Становой скоро изменился в лице, попристальнее вглядывается в Васильева и нечто соображает. То он собирался уже покинуть нас, только паспорта задержали, просил поторопиться: он только пропишет их в Сызрани и сейчас же вернет нам… А теперь он в раздумье сел посреди комнаты и как-то таинственно повел речь о том, как он любит студентов, как и сам бывал в безвыходных положениях по поводу такой малой бумажонки, как паспорт, но он просил бы нас не затягивать дело и объяснить просто всю правду.

Мы с недоумением глядели на Васильева: не узнаем его… Но он вдруг оживился.

– О боже, вижу, и вас я ввел в сомнение, и даже товарищи удивлены… Мой паспорт оставлен у матери для ввода дома во владение… И позвольте мне сделать вам письменное заявление впредь до удостоверения моей личности. А с этим прошу вас телеграфировать в Петербург, в Общество поощрения художеств, на имя председателя Общества графа Строганова или его секретаря, секретаря Общества, Дмитрия Васильевича Григоровича, известного писателя.

Несмотря на всю развязность и бойкость, вернувшиеся к Васильеву, несмотря на большие тузы имен, названные им, я замечаю легко, что становой уже не верит ни одному слову Васильева.

Становой обдумывал и ждал…

– Так как же? Чем мы с вами покончим? – наконец он уже с некоторой строгостью ставит в укор Васильеву.

– Да я напишу заявление; вот товарищи удостоверят; они знают и мой дом… наш дом.

Становой обвел нас прокурорским взглядом.

– Как, господа? Вы ручаетесь?

– О, разумеется, разумеется! – спешили мы: и нас уже начинала угнетать вся эта история.

– Ну, пишите заявление, – сдался вдруг становой.

Васильев писал вполне грамотно, четко, красивым, культурным почерком. Он присел к столу Макарова и быстро затрещал пером. Ждем… Выносит.

– Ах, какая досада! Уж простите за редакцию: так глупо все выходит: «оставленным для ввода дома тетки во владение…» И к чему тут тетка? Дом наш теперь… – И он хотел опять переписать, но, видно, и становому уже надоела эта история: он начал верить, что мы народ не опасный.

– Ничего, ничего, давайте; все равно ведь мы справки наведем…