Рабиндранат Тагор [без илл.]

Истый поборник интернационализма, он завороженно следил, как поднимается занавес над сценой мировой истории. "Было бы непростительно, — писал он, — не взглянуть на величайший жертвенный костер в истории человечества". Когда-то его глубоко тронули слова одного корейского юноши, что "сила Кореи — это сила ее горя". То же великое чудо силы горя влекло его в Россию. Он слышал много противоречивых отзывов об этой стране, ему рассказывали о жестокой борьбе, которую пришлось выдержать большевикам ради упрочения власти. Многие друзья пытались отговорить его от этой поездки, расписывая ему картины трудностей: недостаток комфорта и привычных удобств, скудную пищу и грубые нравы; во всяком случае, утверждали они, Тагору удастся увидеть лишь показную сторону жизни страны.

Но, писал Тагор, "…слова корейского юноши звенели в моих ушах. Про себя я думал: вот, в самом центре западной цивилизации, столь гордой мощью богатства, Россия провозгласила власть неимущих, полностью игнорируя угрозы и проклятия всего западного мира. Если я не поеду, чтобы увидеть это зрелище, кто поедет? Они силятся разрушить власть сильных и богатство богатых. Почему мы должны этого бояться? И зачем нам сердиться? У нас нет ни власти, ни богатства. Мы принадлежим к самому голодному, беспомощному и обездоленному классу в мире".

Этот поэт, на которого "высшие" английские критики клеили ярлыки "средневекового барда", оказался намного сильнее и мужественнее многих своих более молодых современников. Ганди, который отличался от него взгляда-Ми по стольким общественным вопросам, интуитивно понял его, когда описал Тагора как "великого стража" прав человека, как защитника права каждого индивидуума, белого, коричневого или черного, на полное развитие личности. Если любая общественная или политическая система, как бы ни была она священна и неприкосновенна, стоит на пути развития человека, он не колеблясь сказал бы: "Ёcrasez l`inlame"[104]

И поэтому, когда поэт отправился в Россию, он не мог не восторгаться великими достижениями революции в поднятии обездоленных до уровня, достойного человека.

"Куда бы я ни посмотрел, — писал он, — я не вижу никого, кроме рабочих… Возникает вопрос: где так называемые благородные господа? Массы России не живут более в мрачной тени так называемых благородных господ. Те, кто был спрятан за занавесом, стали полноправными людьми. Я не могу не думать о крестьянах и рабочих моей страны. Кажется, будто бы волшебники из "Тысячи и одной ночи" поработали в России. Только десять лет назад массы здесь были безграмотны, беспомощны и голодны, как и у нас, так же слепо религиозны, так же глупо суеверны. В горе и в опасности они имели обыкновение просить защиты у своих святых в церквах, в страхе перед другим миром их ум был закрепощен священниками, а в страхе перед этим миром — правителями, заимодавцами и землевладельцами. Обязанностью бедняков было чистить те самые сапоги, которыми хозяева их пинали. Они не знали никаких перемен в образе жизни за тысячелетия. У них были те же самые старые телеги, те же старые прялки, те же старые масляные прессы. Любое предложение перемен вызывало их на мятеж. Как в случае с нашими тремястами миллионами соотечественников, призрак времени сидел на их спинах и закрывал им глаза руками. Кто мог быть более поражен, чем несчастный индиец, как я, увидевший, что за эти несколько лет они уничтожили гору невежества и беспомощности?"

Он знал, он собственными глазами видел, что подавляющее большинство в его стране, как и во многих других странах, — это вьючные животные, у которых нет времени стать людьми. Они вырастают на отбросах общественного богатства, получая лишь самое малое количество еды, одежды, образования. Те, кто трудится больше всех, получают взамен самые жестокие унижения — они лишены почти всего, что делает жизнь ценной. Они, как говорил Тагор, будто фонарные столбы, держат лампы цивилизации на своих головах; все вокруг получают свет, тогда как их собственные спины закапаны потеками масла. Он часто думал о них, работал для них и чувствовал стыд за свой собственный, более счастливый жребий. Тагор вынужден признать, что нищета и неравенство были, по-видимому, неизбежными спутниками общественного прогресса. "Я думал про себя: это неизбежно, чтобы часть нашего общества находилась наверху, а если кто-то есть наверху, то кому-то надо оставаться внизу?.. Цивилизация начинается только тогда, когда человек расширяет свое видение за пределы простой борьбы за существование. Самые прекрасные плоды цивилизации выросли на полях праздности. Развитие культуры требует досуга".

Поэтому он некогда верил, будто самим Провидением указано, что большинство должно трудиться для того, чтобы привилегированное меньшинство могло цвести как лилии на лугу. Самое большое, что счастливые высшие классы могут сделать, это считать себя, как предлагал Ганди, опекунами благополучия неимущих и стараться улучшить их жалкое состояние. "Однако беда в том, — писал он, — что мы не можем свершить ничего постоянного в деле благотворительности. Если мы стараемся сделать кому-нибудь добро, оно искривляется обстоятельствами. Реальная помощь исходит из четкого чувства равенства. Как бы то ни было, я не смог удовлетворительно решить для себя эту сложную проблему. И все же я чувствовал стыд за себя, ибо я был вынужден прийти к выводу, что пирамида цивилизации могла быть построена лишь на подчинении и обесчеловечении преобладающего большинства в человеческом обществе — всех тружеников мира".

Он не обращал внимания на очевидное отсутствие в России так называемых цивилизованных удобств, которые в преизбытке встречал в городах Европы и Америки. Наоборот, он даже радовался, что "…лоск роскоши совершенно отсутствует в Москве… То, что мне больше всего нравится в России, это полный отказ от этой безвкусной гордости богатством". Автора "Гитанджали" вовсе не шокировал даже открыто атеистический характер Советского государства.

"В течение многих веков, — замечал он, — старая философия теологии и старая философия политики подавляли дух русских людей и даже, быть может, саму их жизнь. Советские революционеры ныне истребили эти два зла до самых корней. Мое сердце радостно бьется при виде этой столь безболезненно раскрепощенной нации, достигшей такого великого освобождения и в такое короткое время. Ибо религия, разрушающая свободу мысли человека путем удержания его в невежестве, является худшим врагом, чем самый плохой из монархов… Пусть богословы из других стран осуждают Советскую Россию как им угодно; я не могу осуждать ее и не осуждаю. Атеизм гораздо лучше, чем суеверие в религии и тирания царя, которые были тяжелыми камнями на груди России". И далее он говорит, что в действительности он только в Советской России полностью понял смысл великого призыва "Упанишад" — "не домогайся".

Конечно, Тагора нельзя причислить к сторонникам коммунистической идеологии. Марксизм и философия диалектического материализма были чужды строю его ума, искавшего в историческом процессе гармонии и сотрудничества, а не противоречий и конфликтов. Его вера в ценность индивидуального сознания и в "бесконечную личность человека" подготовила в нем предубеждение против политических действий, направленных на подавление оппозиции. Но он верил великому созидательному стимулу русской революции, наиболее ярко проявившемуся в деле образования масс.

"Для ревнителей власти, — писал он, — единственным способом добиться своего остается возможность держать умы людей парализованными невежеством. Во времена правления царей умы людей, лишенных образования, были пленены, и вокруг них, как сжимающий удав, вились религиозные суеверия… В последние годы Россия была свидетелем деятельности энергичного правителя. Но чтобы увековечить себя, она выбрала не тропу царей, которая есть путь подавления человеческого духа через невежество и суеверия, подавление мужества розгами казаков… Никто не может с определенностью сказать, какую конечную форму примет большевистская экономическая философия. Но несомненно, что образование, которое наконец стало так просто и общедоступно русским массам, улучшило их дух и навсегда сделает честь человечности большевиков".

Одной из самых интересных поездок Тагора в Москве стало посещение коммуны детей-сирот, известной как "Коммуна юных пионеров Алисы Кингиной". Одним из детей, которые приветствовали его, был Александр Филатов, теперь известный в своей стране поэт. Вспоминая это детское впечатление, Александр Филатов пишет: "Показав гостю нашу коммуну, дети усадили его в кресло в Пионерском зале. Они окружили его, и началась сердечная беседа. Теперь у нас была возможность хорошенько рассмотреть поэта. Мы были очарованы его наружностью. Его высокий ясный лоб, выразительные глава, приятное лицо без единой морщины — все говорило об уме, его великих мыслях и делах. Он, видимо, понял наше любопытство и, потрогав свою бороду и баки, сказал: "Это только маска, мое сердце молодо и горячо, — и добавил с улыбкой: — Сердце пионера"… Мы показали ему нашу "живую газету" "Пятилетний план", посвященную пропаганде детских яслей. Потом мы пригласили поэта в столовую и угостили ужином. Поэт был глубоко тронут нашим приемом и, прежде чем уехать, записал свои впечатления в книгу гостей: "Я буду всегда помнить очаровательный вечер, проведенный с этими пионерами. Я научился у них многому, что будет очень полезно для моего народа в Индии, и я им благодарен. Я всем сердцем симпатизирую этим юным строителям судьбы их народа и желаю им всем успеха".

В России у него была насыщенная программа: он посетил много организаций и встретился со многими знаменитостями. В Москве также прошла выставка его картин. Но ни одно событие не оставило более глубокого впечатления, чем эта встреча с сиротами, чьи маленькие лица светились надеждой и уверенностью. Он видел, насколько отлично их положение от жизни сирот в его собственной стране. Поэт любил детей и не мог не восхищаться страной, где так хорошо заботятся о детях.

Вернувшись в Германию, Тагор вскоре отправился в Соединенные Штаты. На этот раз американская интеллигенция постаралась искупить недостаток внимания, который поэт ощущал во время предыдущих визитов. Специальный комитет общественности дал 25 ноября в его честь банкет в отеле "Балтимор", на котором присутствовало 350 самых известных граждан Нью-Йорка, в их числе экс-президент Кальвин Кулидж и Синклер Льюис, только что получивший Нобелевскую премию. Поэт чувствовал себя не совсем здоровым после недавнего сердечного приступа, однако его весьма обрадовало американское гостеприимство. "Как жаль, что я чувствую себя недостаточно молодым и сильным, чтобы должным образом приветствовать вас — великую нацию нашего мира", — сказал он на банкете.

Но он не скрывал своих мыслей. "Вы не можете даже понять, как страдали мы, люди Востока. Меж нами стоит высокий барьер вашего материального благосостояния. Я всегда чувствовал любовь и восхищение перед Западом — не только за то, что он дал мне самому, но и за то, что даст он всему человечеству, — сокровища науки". Он призвал к более глубокому пониманию проблем и надежд Индии и призвал Запад "завершить свое путешествие в Индию", сказав: "Приходите к нам с добром и требуйте свою долю. Вечные ценности принадлежат всему человечеству. Придите к нам, примите нас, признайте нас и поймите, что все мы братья!"