Рабиндранат Тагор [без илл.]

14. Поздний урожай

Русский эксперимент произвел на поэта глубокое впечатление. Зрелище целой нации, пробудившейся из состояния оцепенения и пытающейся заново перестроит свою жизнь, представлялось поистине величественным.

В одной из своих ранних патриотических песен он призывал соотечественников сжечь не чужеземные одежды, а вековую инертность, весь хлам, что скапливается в человеческих душах, покуда они движутся сквозь историю. В своем первом публичном выступлении после возвращения из-за границы (он председательствовал на ежегодных торжествах в Институте реконструкции деревни в Шриникетоне) он рассказал слушателям о советских свершениях в кооперации и образовании.

Может возникнуть вопрос, почему, несмотря на свое неприятие насилия, Рабиндранат приветствовал революцию в России, не проявив такого же энтузиазма по отношению к ненасильственному массовому движению, которое возглавил Махатма Ганди. Конечно, он симпатизировал политическому и социальному подъему в своей стране — разве он сам отчасти не вдохновил его? — и относился к Махатме с гораздо большим уважением, чем к любому другому лидеру или политической фигуре в Индии и за рубежом. Но он видел и другую сторону, не принимая того, что находил устаревшим и реакционным в образе мыслей Махатмы и в социальной идеологии, которая, как опасался Тагор, будет неверно использована его последователями. Махатма мог подняться над ограниченностью собственного мышления — но его последователи?.. Насколько опасения Тагора справедливы, покажет история.

Поэт сам прошел на рубеже веков через фазу патриотического консерватизма, когда без конца твердил о славном наследии Индии и вообразил, что особенности ее общественных традиций являются неотъемлемой частью ее вечного духа. Но скоро он научился различать маску и лицо и пришел к пониманию того, что Индия, несмотря на всю ее уникальность, — часть человечества, и, как любая другая часть, она должна идти в ногу со всеми. Дух века — лучший гид, нежели призрак прошлого. Любовь к правде и уважение к жизни стали для Тагора истинной религией Человека.

Индия может превзойти свое прошлое, оставив его позади, а не погребая себя в нем как в гробнице. Самая бедная колыбель с новорожденным младенцем гораздо больше восславляет человека, чем самая благородная гробница, возвышающаяся над мертвецом.

В своих картинах Тагор полностью отказался от традиционности. В поэзии и прозе он всегда не останавливался на совершенстве, которого достигал. Тагор постоянно искал и воспевал новое, по мере того как становился старше.

В мае 1931 года в Шантиникетоне и во многих других городах по всей Индии отмечалось семидесятилетие со дня рождения Тагора.

В общественный комитет, утвержденный в честь этого события, вошли представители всех общин и групп. Во время празднования поэту вручили "Золотую книгу Тагора", изданную известным журналистом Романандой Чаттерджи и содержавшую послания, полученные со всех концов мира.

Бертран Рассел писал; "Он сделал больше, чем любой другой человек, живущий на земле, в самом важном деле нашего времени, а именно, в развитии понимания между разными расами. Не мне говорить о том, что он сделал для Индии, но я могу сказать о том, что он сделал для Европы и Америки в деле уничтожения предрассудков и устранения ложных представлений, и я знаю, что за это он достоин высочайшего уважения". Йитс написал ему личное письмо, заканчивавшееся словами: "Я до сих пор ваш самый преданный ученик и поклонник. Ваши стихи, как вы знаете, глубоко взволновали меня; а в последние годы я обнаружил и мудрость и красоту в вашей прозе — романе "Дом и мир", ваших коротких рассказах и воспоминаниях… Каким наслаждением было читать впервые ваши стихи, которые, кажется, пришли с полей и рек вашей страны и запечатлели их неизменность!" Уилл Дюран, который встречался с ним за несколько месяцев до этого, писал: "Мы чувствуем, что очистились и облагородились благодаря встрече с Вами. То, что человек может жить жизнью, верной всем высочайшим идеалам нашей молодости, придает нам новую веру. Мы были циниками до того, как Вы явились; мы думали, что все идеалы фальшивы и все надежды пусты: но, только увидев Вас, мы поняли, что ошибались, что битва между Правотой и Силой еще не проиграна и что жизнь может еще иметь для нас смысл, который не будет утрачен с нашей смертью. Нечто от древнего идеализма Востока влилось в нашу кровь с вином и музыкой Ваших стихов, благодаря примеру и величию Вашей жизни".

Махатма, как всегда, выражался просто и кратко: "Вместе с тысячами соотечественников, — писал он, — я многим обязан тому, кто своим поэтическим гением, цельностью и чистотой жизни поднял Индию в глазах мира. Но я обязан еще большим. Разве не он укрыл в Шантиникетоне обитателей моего ашрама, которые уехали из Южной Африки прежде меня? Другие узы и воспоминания слишком священны, чтобы быть упомянутыми публично".

Послание Альберта Эйнштейна типично для ученого-мыслителя. Выразив свою веру в объективное и непреложное, он обращается лично к Тагору:

"Вы были свидетелем яростной схватки, черпавшей энергию из нужды и темного желания. Вы увидели выход в спокойном созерцании и в творении красоты. Лелея их, вы служили человечеству всю долгую и плодотворную жизнь, распространяя повсюду добрую и свободную мысль, в согласии с заветами мудрецов вашей страны".

Тем временем Индия переживала трудные времена. Сотни храбрых бенгальских юношей, цвет народа, томились в концентрационных лагерях из-за простого подозрения в сочувствии революционному движению за свободу. В одном из таких лагерей в Хиджли охранники хладнокровно убили двух юношей. Тагор дал выход своему чувству возмущения на грандиозном публичном митинге, проведенном в Калькутте. До этого он направил послание в стихах узникам концентрационного лагеря. К жестокости властей прибавились разрушительные действия природы, ужасные наводнения в Северной Бенгалии.

"Рабиндра Джайанти", или Праздник Тагора, организованный жителями Калькутты в конце года, был внезапно прерван 4 января 1932 года известием об аресте Махатмы Ганди. Поэт, у которого все еще оставалась вера в справедливость британских властей и в честную политику, направил телеграмму британскому премьер-министру Рамсею Макдональду, протестуя против "политики огульных репрессий… которые готовят окончательный разрыв нашего народа и вашего". 26 января он сделал заявление, которое правительственная цензура не разрешила полностью опубликовать. Поэт, задетый и оскорбленный, выразил свои чувства в стихотворении, названном "Вопрос", в котором он спрашивает бога:

"Ты время от времени присылал своих гонцов, которые проповедовали всепрощение и любовь ко всему человечеству. То были благородные души, и они заслужили наше уважение, и тем не менее сегодня их миссия кажется насмешкой, и я хочу спросить тебя: "А сам ты, о боже, можешь ли прощать и любить эти создания свои, которые отравили твой воздух и затмили твой свет?"

Удрученный поэт на несколько дней нашел убежище на тихой вилле на берегу Ганги в Хардахе, где он сочинил несколько стихотворений, вдохновленный созерцанием картин, как собственных, так и принадлежащих кисти других индийских художников. Позднее эти стихи войдут в книгу "Бичитрито" ("Пестрое"), посвященную известному художнику Нандолалу Бошу. В феврале в Правительственной художественной школе в Калькутте открылась выставка его работ.

Возраст и напряженная работа сказывались на здоровье Тагора, и его прямая спина, и величавые плечи сгибались под грузом забот. Он уже было отказался от мысли о заграничной поездке, но тут поступило приглашение от шаха Ирана посетить его страну. "Едва ли удобно отказаться от приглашения августейшего главы соседней дружественной нации", — отметил он в своем дневнике. Итак, 11 апреля 1932 года он отправился в Персию в сопровождении его невестки Протимы Деби, которая присматривала за ним в пожилом возрасте с преданностью любящей дочери, и своего литературного секретаря Омийи Чоккроборти. Чтобы избежать долгого и утомительного путешествия, они отправились самолетом Голландской королевской авиакомпании.

Поэт второй раз поднялся в воздух на самолете. Свои ощущения он передал в дневнике:

"Люди, звери, птицы — никого из них не видно. Ни звука, ни движения, ни признака жизни — мир, словно покинутый жизнью, лежал перед нами, покрытый лоскутным покрывалом. По мере того как мы поднимались выше, даже этот маленький остаток разнообразия сократился до узора неровных линий, как будто бы какая-то исчезнувшая страна, имя которой забыто ныне, записала свою летопись на твердой желтовато-серой поверхности неизвестными знаками, которые нельзя разгадать… По мере того как самолет поднимается все выше и выше, игра наших чувств сокращается до одной-единственной — видения, — и даже оно не остается полным. Все признаки, благодаря которым мы принимаем землю как нечто очевидное и реальное, постепенно стираются, превращая объемную картину в одномерное сплетение линий. Лишенная вещественности, она уже не может воздействовать на наш ум и сердце. И во мне возникает мысль, как ужасна может стать такая отчужденность, если однажды понадобится обрушить сверху град разрушения на эту неопределенность, распростертую внизу. Кто здесь убийца, кто здесь жертва? Кто свой, кто чужой? Так эта летающая машина передразнивает древнее учение Гиты".

Его глубоко тронула всеобщая искренняя теплота встреч в Иране. "Когда я был в Европе, — писал он, — люди там знали кое-что обо мне как о поэте и могли судить обо мне по переводам. Эти люди тоже считают, что я поэт, но только в силу своего воображения. Для них я поэт не того или этого рода, а поэт вообще; так что ничто не мешает им рядить меня в одежды их собственных идей о том, каким должен быть поэт.

Считая меня своим, они не ошиблись, ибо я тоже чувствую себя близким к ним — такой простой и естественной была наша встреча. Я не столкнулся ни с чем, что бы дало мне почувствовать мою принадлежность к другой нации или другой вере".

Из Бушира он проехал в Шираз, страну Хафиза и Саади, где Тагор смог воздать дань уважения могилам двух славных поэтов, имена которых не менее легендарны в Индии, чем на родине. После короткой остановки в Исфагане путешественники добрались 29 апреля до Тегерана, где индийского поэта встречали с ошеломляющими почестями, как официальными, так и народными, а газеты приветствовали его как "величайшую звезду, сияющую на восточном небосклоне". На обратном пути в Индию Тагор прервал свое путешествие в Багдаде, где имел возможность провести день в лагере бедуинов — это была его потаенная мечта еще с дней молодости. "Быть бы мне скитальцем пустынь, бедуином!" — писал он когда-то в одном из своих ранних стихотворений.

Трагическое известие ожидало его по возвращении из страны роз и соловьев. Его единственный внук, Нитиндро, хрупкий, чувствительный юноша, подававший большие надежды, которого он отправил в Германию обучаться типографскому делу, заболел скоротечной чахоткой. Нитиндро умер 7 августа.